Отвечая на анкету Андре Пуарье («Картотека для потомства»), Анри-Жорж Клузо дает следующие сведения о своем происхождении и начале творческого пути.
«Я родился в Ниоре 20 ноября 1907 года. В роду моего отца были жители Пуату, Вандеи; они были католиками, книготорговцами, издателями, печатниками. Со стороны матери — жители Шаанты, протестанты (на 50 процентов), моряки. Моя мать еще жива, у меня два брата: один из них написал вместе со мной сценарий «Исчадия ада», другой — книготорговец в Париже. Я женат, детей у меня нет. Хорошо учился на математическом отделении, хотел поступить в мореходное училище, но у меня обнаружилась близорукость левого глаза. Из любви к путешествиям хотел стать дипломатом л для этого изучал право и политические науки. Но постигшие нашу семью удары судьбы заставили меня отказаться от этого намерения. Я был шансонье, секретарем у Рене Дорена, «негром» у знаменитостей, журналистом, сценаристом. Свою первую пьесу я сочинил семи лет. Отец записал ее под мою диктовку»[293].
Эта пьеса рассказывала об убийстве. Герой, желая избавиться от жены, подкладывает ей гвозди в суп. Он умирал на эшафоте, утверждая величие своего преступления и, подобно месье Верду, восхищаясь красотой природы. Преждевременно проявившееся призвание! Но юноша ему не внял. Он хочет стать деловым человеком, а не литератором. Отец его, книготорговец в Ниоре, переменив профессию, стал оценщиком в Бресте, где Анри (Жоржем его будут называть позднее) продолжает свое учение и обнаруживает призвание к морскому делу. В пятнадцать лет он вместе с братом занимается парусным спортом. Однажды лодка, отнесенная сильным течением, вышла в районе Бреста в открытое море. Наступившая ночь была полна тревог, особенно для их родителей. Наутро моряки-любители очутились на другой стороне узкого входа в гавань.
В этот же период жизни лицеист пишет обозрения на местные темы и стихи. «Ничего из всего этого не сохранилось. Он ничего не бережет. Он все теряет. Мать хранит тетради с его записями, но не отдает сыну, потому что тот их немедленно растерял бы. Его чемоданы набиты бумагами и рукописями, но он не знает, где что искать»[294].
Чтобы стать морским офицером, нужно прежде всего приобрести знания. Клузо уезжает из Бреста в Париж и поступает в специальный подготовительный класс лицея Сент-Барб.
«Дипломатия соблазняет его недолго. Чтобы заработать на жизнь, Анри без отрыва от учебы становится одним из секретарей Луи Марена в Республиканско-демократическом союзе»[295]. Однако, по признанию Клузо, у него не было достаточно средств, чтобы преуспеть на дипломатическом поприще: «Я это понял очень скоро. Вернее, мне постарались дать это понять»[296].
Журналистка была для Клузо временным прибежищем, которое он спешит оставить. Тем не менее шесть месяцев работы в «Пари-миди» в качестве «парижского хроникера» дают ему возможность познакомиться с театральным миром. В соавторстве с Андре Орнезом он пишет скетчи для гастрольных трупп, организованных одним театральным антрепренером, и примерно в то же время публикует критические статьи по кино в «Опиньоне». Молодая руководительница журнала Олео представляет его шансонье Рене Дорену из Театра пародии, заверяя, что Клузо мечтает работать в этом жанре. Клузо начинает писать песенки, становится секретарем Рене Дарена и работает у него два с половиной года «негром». Затем в течение шести месяцев Клузо работает у Морисе и однажды за кулисами встречает старого товарища — Анри Жансона, редактора журнала «Утка на цепи» (Canard enchaîné). Жансон обожает журналистику: она дает ему возможность полемизировать со всеми (он только что поставил ревю, вызвавшее скандал). Друзья решают написать совместно киносценарий. Почему бы и нет? Сценарий написан, отослан крупному продюсеру того времени Адольфу Оссо, который спешит пригласить обоих начинающих сценаристов. Является один Клузо, Жансон предпочитает воздержаться от визита, ибо в то время он не раз задевал кинопродюсеров своими резкими колкостями, и в частности Адольфа Оссо. Творческое содружество не состоялось, но Клузо получает работу.
Ему немедленно поручают подправить раскадровку литературного сценария Бернеда». В книге, посвященной Клузо, Франсуа Шале подробно останавливается на этом периоде, на протяжении которого Клузо усиленно занимается изнурительным и неблагодарным трудом, создавая, как он сам выражается, «кино за других».
В первую очередь это работа для Кармине Галлоне, с которым он делает сначала первый вариант сценария «Моя кузина из Варшавы», а затем адаптацию «Вечера налета». Сценарий был написал Анри Декуэном. В то время на студии Нейбабельсберг в Берлине царила лихорадочная деятельность — снимали французские варианты немецких звуковых фильмов, и туда уехали многие французские кинорежиссеры. Оссо «одалживает» Клузо продюсеру Рабиновичу. Сценарист впервые сталкивается с техникой, став ассистентом режиссера Анатоля Литвака на съемке музыкальной комедии «Песнь одной ночи», главную роль в которой исполняет Ял Кипура. В 1931 году Клузо возвращается во Фракцию. Он становится помощником режиссеров Туржанского по фильму «Неизвестный певец» и Баронселли по фильму «Я буду одна после полуночи».
Пробовал ли он уже в то время свои силы в качестве постановщика? В 1931 году в одном из номеров «Синемонда» появляется маленькая заметка, сообщающая, что «в студиях Бийанкур Анри-Жорж Клузо добивается постановки фильма «Ужас Батиньоля». Какова судьба этого фильма? Я не нашел его следов.
Клузо специализируется на оперетте. Он так хорошо овладел ее спецификой, что сам написал произведение в этом жанре, которое в 1932 году театр «Мадлен» принял к постановке. «Хотя оно и называлось «Прекрасной историей», генеральная репетиция прошла ужасно. Публика покидала зал, даже не удостаивая взглядом Рене Дари, который тогда начинал свою карьеру в ролях первого любовника. Клузо навсегда запомнилась фраза, прозвучавшая лейтмотивом во всех высказываниях зрителей: «Они издеваются над нами... Они плюют на нас»... С этого дня он понял: публика всегда считает, что на нее плюют именно в тех случаях, когда стараются проявить к ней уважение, и, наоборот, она охотнее аплодирует, когда над ней открыто издеваются»[297]. Правда, автор признает, что в пьесе был заложен и некоторый сатирический смысл.
После этого неудачного опыта Клузо вновь принимается за работу в кино, которая его кормит. Он возвращается в Берлин, успех Яна Кипуры побуждает поставить новый фильм с его участием. Картина называется «Все для любви». Наступает 1933 год. В Берлине Клузо вращается в разных кругах, не исключая самых худших. Он ведет нездоровый образ жизни, злоупотребляя работой и развлечениями. Но в атмосфере Берлина становится трудно дышать. Под окнами слышатся дикие выкрики и барабанный бой дефилирующих колонн первых нацистов. Но прервать свою деятельность этого двадцатишестилетнего молодого человека заставляет другая серьезная причина — болезнь. В течение четырех лет он лечится в санатории в Верхней Савойе. Тяжелое испытание, конечно, затормозило его карьеру, но, вероятно, чем-то оно его и обогатило. Став «лежачим больным», которого постоянно переводят из одного санатория в другой, Клузо использует все свое время для того, чтобы размышлять, читать, писать. Так он приобрел привычку работать в постели. «Чтобы набрести на мысль, — говорит он Андре Пуарье, — я должен лежать. Когда я стою, у меня меньше мыслей, а когда сижу, у меня их нет совсем. Я даже не могу сидеть, не двигаясь. Приходя ко мне работать, мои сотрудники рассаживаются вокруг кровати, где я лежу».
В течение четырех лет, лишенный возможности двигаться, Клузо регулярно ведет дневник, пишет трагедию «Западная стена» (имеется в виду стена на бретонских кладбищах, у которой хоронят погибших в море моряков). Разумеется, Клузо не помнит, что он сделал с дневником. Что касается пьесы, то позднее Клузо отдал единственный экземпляр на рассмотрение Жуве, который тоже сумел его затерять...
В течение четырех лет Клузо ежедневно читает, и перечитывает Рабле, Бальзака, Вольтера, Дидро, Руссо, поэтов и трагиков и Пруста, чье творчество становится для него самым близким. Однако впоследствии он скажет, что его точка зрения на мастеров литературы «в высшей степени неустойчива».
B 1938 году Клузо возвращается в Париж здоровым. Перенесенное испытание придало ему зрелость, обогатило духовно. Без промедления он снова бросается в схватку.
Его еще не совсем забыли, но не дают сделать ни одного самостоятельного шага. Он вновь принимается за адаптации («Мятежник», «Восстание живых»...).
Послушаем Франсуа Шале: «Он исправляет сценарии и адаптации, беремся за всякие работы, пишет наброски комедий. Одна из них, небольшая, под названием «Все те же и те же» увидит свет в театре Гран Гиньоль только в 1940 году. В ней впервые выступает молодой актер Даниэль Желен. Конечно, эта рукопись тоже утеряна. В Гран Гиньоль никто не знает, куда она девалась, но для театра эта пропажа несущественна, Рукопись была у Клода Сенваля, а Сенваль — специалист в таких делах, однажды он чуть не потерял пьесу Ануйля. И тут в жизни Анри-Жоржа Клузо происходит событие, которое он впоследствии будет считать очень важным. Он встречает Пьера Френе. Клузо пришел к этому человеку, который был больше, чем актер, и, быть может, даже больше, чем просто человек. Клузо пал духом, он сомневается в себе, ему необходимо услышать слова, которые его подбодрят. И та, кие слова он слышит от Френе. Актер понял, что он должен произнести эти слова, а Клузо должен их услышать. Характеры этих людей весьма различны. От своего происхождения и протестантского воспитания Френе сохранил привычку к строгому образу жизни, и это во многом роднит его со снявшими рясу священниками, но в глубине души он задумывается над теми же вопросами, что и Клузо. Да, он может ответить на многие из них. Однажды Клузо оказал мне о Френе: «За всю мою жизнь больше всех помог мне он».
Анри-Жорж Клузо работает над экранизацией пьесы Лаведана «Дуэль», которую Френе хотел почему-то поставить сам. Затем вместе с Рене Лефевром он адаптирует роман Перошона «Хранительницы». Замысел остается неосуществленным. Фильм Френе появится лишь через два года. На этот раз карьеру Клузо прерывает война.
Состояние здоровья не позволяет ему отправиться на фронт. Андре Жиллуа привлекает Клузо к работе на радио, но начинается эвакуация. Когда организуется кинопроизводство (под эгидой «Континенталя»), сценарист возвращается в Париж и снова со своим обычным упорством принимается за дело. Он осуществляет адаптацию и пишет диалога по детективному роману Л. А. Стимена «Шесть мертвецов», который появляется на экране под заглавием «Последний из шести». Успех фильма выводит имя Клузо из относительной неизвестности. В следующем, 1942 году фильм «Незнакомцы в доме», поставленный Декуэном, укрепляет известность Клузо как автора диалогов. В это же время Клузо удается добиться осуществления своих планов и в театре. В 1940 году в театре «Гран Гиньоль» ставят его одноактную пьесу. В 1943 году его пьесу «Комедия в трех актах» Пьер Френе и Ивонн Прентан принимают к постановке в театре «Мишодьер», где она пользуется успехом. Однако его больше интересует кино. Уже в фильме «Последний из шести» Клузо близко соприкасается с работой постановщика. Он чувствует, что наступил подходящий момент, и начинает постановку фильма «Убийца живет в 21-м» снова по мотивам романа Стимена.
На вопрос о причинах этого решения Анри-Жорж Клузо ответил, что такой шаг представляется ему логичным: «Техническая сторона в кино является делом техников. Что касается постановщика, он обязан передать сюжет и руководить актерами, которые придадут ему жизнь. У актрисы есть двадцать способов сказать «да». Кто же может направить ее лучше, чем тот, кто написал это «да» и наполнил это слово смыслом, хорошо известным лишь ему одному?» Позднее эту же мысль он уточняет в разговоре с одним журналистом: «Я не верю в постановщика, который не является одновременно и автором. Работая над фильмом, я обращаю внимание не только на каждый кадр, но и на каждую реплику». Изучение «технической» и литературной работы в кино, которое Клузо вел параллельно, помогло ему стать автором-режиссером.
«Убийца живет в 21-м» — превосходный детективный фильм, успех которого сразу же обеспечил карьеру новому постановщику. Разрабатывая сюжет, Клузо использовал весь свой опыт, приобретенный за десять лет. Однако в фильме «Ворон» он показывает, что не только владеет сюжетом, но и создает свой собственный стиль — «стиль Клузо».
Существовало так называемое «дело Ворона». Возвратимся к книге Шале, чтобы воспроизвести последовательность событий: «Идея «Ворона» родилась из подлинного и хорошо известного происшествия— дела об анонимных письмах в городе Тюлле. Клузо давно намеревался воспроизвести его обстоятельства на экране. Будущий сотрудник Клузо Луи Шаванс создал на этом материале сценарий, который под названием «Змеиный глаз» в 1937 году был подан в Общество авторов. Уже тогда нашелся предлог для возмущения: по сценарию заболевший раком человек, которому со злым намерением открыли безнадежность его состояния, зарезался бритвой. Цензура того времени ни за что не пропустила бы такой ситуации. Комедии с раздеванием никогда не подвергаются запрету в отличие от произведений, в которых персонажи предстают внешне одетыми, но с обнаженными сердцами. Каким образом Клузо, вступивший за год до этого в немецкое общество то выпуску французских фильмов «Континенталь», сумел заставить директора фирмы Гревена согласиться со своей точкой зрения — это чудо, которого он не может объяснить и по сей день. Все, сказал мне позднее Клузо, были настроены против меня. Фильм снимался в напряженной атмосфере. Не было человека, которому бы он нравился. Все ругались, угрожали уходом, применением строгих мер, и дошло до того, что за два дня до выхода фильма в Париже Клузо, хлопнув дверью, покинул «Континенталь».
Действие фильма развивается в провинциальном городке. Недавно приехавший сюда молодой врач получил анонимное письмо, обвинявшее его в том, что он — любовник жены одного из своих коллег. За этим письмом следуют другие, адресованные различным известным в городе лицам. Все письма подписаны словом «Ворон». Мало-помалу беспокойство охватывает весь город. Анонимные разоблачения порождают драмы, разрушают домашние очаги, сеют панику. Пороки раскрыты, бесчестье предано гласности. Повальная истерия превратила мирный маленький город в ад.
Такого рода сюжет, острота которого была усилена еще исключительным качеством постановки, воплощенный на экране в разгар вражеской оккупации, вызвал почти повсеместно реакцию, оправданную обстоятельствами. То, что фильм выставил напоказ отвратительную изнанку мелкобуржуазного общества, было воспринято как преувеличение и главное несвоевременное. Тем более, что он был поставлен фирмой, основанной и возглавляемой оккупантами. Действие фильма происходило во французском городе в наши дни. Такая самокритика представлялась неуместной, и можно сказать, что такой она и была. Многие справедливо напоминали, что сюжет был создан еще до оккупации и даже до войны, но отчасти в силу обстоятельств постановка картины была отложена. Используя общее недовольство, люди, обеспокоенные удачей Клузо, поспешили осложнить всю эту историю клеветой. Они утверждали, будто фильм был показан в Германии под названием «Французский городок» и был использован как свидетельство морального разложения французского народа. На самом деле, как рассказывает Шале, «Ворон» никогда не демонстрировался в Германии. Немцы считали этот фильм безнравственным, упадочным и просто-напросто отказались выпустить его на экран. Большинство комендатур возражало против демонстрации фильма. Афиши, рекламировавшие эту кинокартину и изображавшие тяжелые последствия анонимных писем, были сняты — немцы слишком нуждались в поддержании системы доносов, чтобы позволить заклеймить ее таким образом[298].
Тем не менее можно согласиться с выводом Жандера, что фильм «Ворон» был снят на два года раньше, чем следовало. Но ведь и другие фильмы могли навлечь на себя аналогичные упреки, во всяком случае, все это не оправдывает той позиции, которую после освобождения займет французское кино в отношении Клузо.
«Тон» этого фильма, несомненно, вызвал бы меньше удивления, не будь это сильное произведение первым, в котором проявилась яркая индивидуальность его автора. Тогда еще не знали, что эту историю увидел и передал человек, который обладал своей точкой зрения на вещи, и что в дальнейшем его творчество захватит нас именно как выражение трагического, преувеличенного, «дьявольского мира», мира самого автора. По поводу «Ворона» можно вместе с Андре Базеном сказать, что это прежде всего «мужественный вызов», брошенный в тот момент, когда французское кино рисковало раствориться в розовой водичке, которой довольствовались правоверные умы, преданные порядкам Виши. «Кино должно прежде всего показать одного человека, — говорит Клузо, — и, показывая этого одного человека, оно показывает массу людей».
Поставив свой первый серьезный фильм, сочинитель оперетт сразу же показал свое настоящее лицо и свои планы. С первого же самостоятельного шага он продемонстрировал большое профессиональное умение. Этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы пробудить тревогу у своих ревнивых коллег. «Редко удается увидеть такое завершенное произведение в том смысле, в каком раньше употребляли слово «завершить»... » Шале, которого мы цитируем, находит у Клузо два основных качества: «прекрасное мастерство и превосходно выраженную мысль». Мастер диалога и умелый постановщик соединяются в авторе, который пишет при помощи камеры и микрофона. В фильме «Ворон» есть «куски», достойные восхищения с точки зрения киноискусства: похороны самоубийцы, бегство Марин по пустынным улицам, разговор двух врачей под лампой, которая раскачивается, освещая и поочередно погружая лица в тень. Эти кадры передают атмосферу драмы, выражают ее дух. Клузо удалось разгадать важную тайну: он научился передавать зрителю то, что таится за внешним обликом персонажа, что скрыто в глубине души у людей, совершающих при своей безобидной внешности бесчеловечные поступки.
Фильм «Ворон» вышел на экраны Парижа 28 сентября 1943 года. А год спустя пришло освобождение. Заглохший было инцидент торопятся раздуть с новой силой. Фильм немедленно снимается с проката. Он вновь появится на экране только три года спустя, 3 сентября 1947 года.
Клузо нашел очень мало друзей, готовых ему помочь, и, возможно, сознавая свою ошибку, он не хотел воспользоваться этой помощью. «Между 1943 и 1947 годами он был безработным. Я встречал его несколько раз в это время, — рассказывает Франсуа Шале, — он казался очень усталым и почти совсем пал духом. Трудно представить себе, какое требовалось мужество, чтобы продержаться и, быть может, просто не отказаться от жизни. Перед ним закрылись все двери. О его таланте уже не было и речи. Приветствовать его на улице даже издали значило себя компрометировать».
Однако запрещенный фильм жил своей жизнью. Приезжающие в Париж иностранные продюсеры и постановщики смотрят фильм в посольстве США. Слава автора распространяется за границей, но карьера Клузо прервана в третий раз: болезнь, война, теперь несправедливое обвинение. Он не теряет мужества, пишет рассказы, сочиняет диалоги. Но неисчерпаемых ресурсов не существует. «Довольно бурная личная жизнь не облегчает положения». Однако нелепость скороспелого осуждения становится очевидной. С Клузо снимают «пожизненный запрет». Наконец становится известно, что Клузо готовятся к съемке фильма, заказанного ему продюсерами (весьма осмотрительными). Это хороший детектив типа «Последний из шести» или «Убийца живет в 21-м». Клузо не стал привередничать. Он вспоминает еще об одном романе Стимена, но, нигде не найдя его — ни у себя, ни в библиотеке, заново придумывает сюжет. Летом 1947 года он снимает фильм «Набережная ювелиров» с участием Сюзи Делер. 24 сентября того же года фильм выходит в Париже, почти день в день через четыре года после «Ворона».
Критик «Кайе дю Синема» Фредерик Лакло справедливо подчеркивает своеобразную черту кинематографического ремесла: «Не всегда свои лучшие фильмы постановщики снимают на желательные для них сюжеты. Например, фильм «Набережная ювелиров» (поставленный на посредственный и навязанный сюжет) лучше фильма «Манон» (сильный сюжет, занимавший режиссера)».
Несколько месяцев назад я пересмотрел оба фильма и считаю это замечание справедливым. Можно даже категорически заявить, что с формальной стороны «Набережная ювелиров» был лучшим фильмом Клузо. Теперь, когда прошло столько времени, замечаешь в этом произведении теплоту, жизнь, удивительное богатство, живость действия, неуклонное развитие интриги, на каждом шагу мелькающие беглые сценки, ярко рисующие среду и обстановку: мюзик-холл, цирк, центральный рынок, полицейское управление... Выпуклые штрихи, нигде не утяжеляя действия, за несколько мгновений успевают рассказать нам многое. В этом исключительно ценная черта стиля Клузо, со временем она обернется некоторой навязчивостью, но здесь, наоборот, нам обо всем сказано со множеством подробностей и с легкостью уверенного в себе мастера.
Клузо осуществляет свое «возвращение» к кино фильмом, действие которого развивается параллельно в мюзик-холле и полицейском управлении; обе эти среды — прибежище посредственных сценаристов — одинаково часто попользовались в кино. И на таком банальном материале Клузо снимает блестящий фильм, придав ему свой стиль с такой же уверенностью, с какой он снял бы, вероятно, второго «Ворона». В персонажах детективной интриги он раскрывает человечность, более неподдельную, чем та, которая отличает героев «Ворона» и всех его последующих фильмов. Ярлык может ввести в заблуждение — пора определить место, занимаемое фильмом «Набережная ювелиров». Редко действующие лица какой-либо истории обладают на экране такой многогранностью и так органично — характерами, желаниями, способностями — сливаются со своей профессией, со своей средой. И в то же время они так погружены в свою драму, так одиноки в толпе (такова сцена, по ходу которой действующие лица кричат в смятении под равнодушную цыганскую музыку, и особенно сцена, передающая удивительную атмосферу рождества, которая является контрапунктом сцены допроса в полицейском управлении).
Редко показанное на экране обладает таким богатым подтекстом. И прежде всего это действующие лица, предстающие не только в действии, но и как существа, обремененные прошлым, объясняющим, почему они стали такими (резкая перепалка Сюзи Делер с полицейским, все их прошлое, привязанность Жуве к маленькому мулату и много других поразительных моментов). Нет, ни выбитые из колеи герои «Манон», ни маньяки «Ворона», ни изгнанники в «Плате за страх», ни в особенности «Исчадия ада» не дадут нам приблизиться к человечеству с такой взволнованностью и состраданием!
Вот фильм, дающий обильный материал для анализа в киноклубах! Прежде всего, как нам кажется, заслуживает внимания показ драмы людей, которые ее переживают в атмосфере безразличия окружающего их общества, безразличия даже тех, с кем они близко соприкасаются. Трагична пропасть между героями и свидетелями драмы. В фильме передано то, что можно было бы назвать социальным одиночеством, о котором нам так ярко рассказывал образ Габена, дающего отпор собравшейся толпе в фильме «День начинается». Здесь одиночество — не заданная величина. Оно приходит, оно пришло — артисты показывают свои номера, полицейские выполняют свои обязанности, колокола звонят в честь рождества, а человек один, непоправимо один.
Что касается формы, то именно она и делает фильм, на этот раз она — сам фильм. Но последовательное драматическое развитие полно восхитительной непринужденности, а иногда даже виртуозности, приводящей в изумление. Например, рождение песни «С его тра-ла-ла... »
Франсуа Шале считает «Набережную ювелиров» «первой представившейся Клузо возможностью уладить ссору с тем, кто его обвинял. Отсюда постоянная горячность тона, сжатое повествование, эти сцены, точно удары кулаком в живот». Да, его персонажи достаточно страшны, как мир, в котором мы живем. Но им знакома также дружба, привязанность или отвращение к своей профессии и любовь. Их «социальное одиночество» в фильме «Набережная ювелиров» напоминает нам о годах, которые автор в недавнем прошлом пережил сам. Эта месть — тоже свидетельское показание.
Такой значительный успех возвращает Анри-Жоржа Клузо в ряды ведущей группы французских постановщиков как раз в тот момент, когда в кинопроизводстве вновь наступает подъем. Следующим летом, в 1948 году, Клузо снимает новый фильм, который, как ни удивительно, назван «Манон» и даже «Манон Леско». Роман аббата Прево служит только основой или отправной точкой. «Манон» будет фильмом двух эпох: эпохи, которую человечество только что пережило, и той, в которую оно живет. «Я очень хорошо представляю себе Клузо в период работы над «Манон», — пишет Шале, — потому что часто имел возможность встречать его до и во время съемок фильма. За шесть месяцев до того, как он узнал, что его замысел осуществится, я встретил его солнечным утром в садах Рон-Пуен на Елисейских полях; он шел пешком, так как автомобиля еще не имел. Я вспоминаю выражение его лица, которое так люблю, немного сутулые плечи, сверкающий взор, в котором читались мысли, не имеющие никакого отношения ко всяким домашним распрям и опасной для жизни утечке газа на кухне. В тот день у него под мышкой была рукопись. Он сказал мне: „Кажется, все в порядке"».
И действительно, он создал фильм. Его тема — история любви, которая развертывается во время войны и освобождения и, как все любовные истории, заканчивается трагически. В ходе сюжета Клузо показывает мерзость выбитого из колеи мира, где все ценности переосмыслены, где осталась только жажда наслаждений, рожденная ужасом войны и всем, что она влечет за собой, когда люди, о которых нельзя с уверенностью сказать, что они родились для геройства, доходят до всякой низости. Эта любовная история будет страшным документом об эпохе, лишенной любви.
«Клузо всегда утверждал, что его фильм —оптимистическое произведение. Я уверен, что со временем это будет ясно всем. Просто речь идет о еще не встречавшейся манере изображения. M волнения стихий, которые по мановению божьей длани заканчиваются отделением тверди от хляби и небес, должны были стать контрастом к картине полного покоя. Нигде не ощущаешь так хорошо, как в «Манон», рождение нового мира. Большинство наших фильмов, снятых со времени войны, могли бы быть такими еще раньше. Но этого не получилось. Клузо запечатлевает на пленку разнообразные катастрофы и прогнозы. По душевному покою века прошлись танки. Еще не наступило время разрешения проблем. Об этом расскажет другой фильм.
На какой-то ступени потрясения сознания люди теряют признаки своей принадлежности к гражданскому состоянию, к профессии — все то, что диктует им определенные правила жизненного поведения. Это прекрасно показано у Клузо. Маленькая проститутка Манон уже более не проститутка. Режиссер показывает Манон в момент ее самого глубокого падения, ибо для более четкого доказательства своей мысли ему требовался чрезвычайный случай. Клузо никого не хотел этим задеть, не стремился получить от этого какое-то особое удовлетворение. Он взял наиболее понятный всем пример ответственности, чтобы сделать более ясной свою теорию безответственности юности и любви. В этом оптимизм «Манон». Его героини — потерянные создания — мечтают лишь о том, чтобы вернуться в лоно общества. Его хулиганы предпочли бы играть в другие игры. Клузо не возобновляет старой побасенки, которая во всем усматривает «вину общества». Он не ищет причины вины потому, что вины нет. В эти эпохи, которые проходят так быстро, когда кажется, что дни длятся только шесть часов, a ночи— годы, достаточно случая, чтобы порядочные люди обратились в жуликов, честные женщины — в потаскушек, евреи из фашистских душегубок — в евреев, пользующихся плодами военных побед, американские сигареты — в золото, кинотеатры — в места, где совершаются преступления; снова случай — и все становится на свое место. Но никакие перемены в политике или в экономике не превратят любовь во что-либо иное»[299].
Интересная тема, глубокое проникновение в трагические события, от которых мы продолжаем страдать, должны были обеспечить «Манон» главное место в творчестве Клузо. Фильм время от времени еще демонстрируется, но в нем уже чувствуется непонятное «старение». Несомненно, это ощущение частично объясняется свойством человеческой памяти, слишком быстро забывающей даже простые вещественные детали. Вот поезд, набитый пассажирами; молодое поколение не может верить в правду этих кадров, да и сами мы в них уже сомневаемся, а между тем — вспомним об этом — они абсолютно точно соответствуют фактам. Две причины, пожалуй, могут объяснить «старение» фильма «Манон»; впрочем, они были уже ощутимы, когда фильм показывался впервые. С одной стороны, это романтический тон драмы и темы; с другой — нечеткая композиция. Романтический тон особенно ощущается в неизменно манерном противопоставлении чувств фактам. Сам сюжет рассказывает о всеобъемлющей и чистой любви в те страшные времена среди существ, готовых на любые компромиссы. Но и каждая сцена строится на контрасте: встреча влюбленных в церкви, образ святого, который словно благ ославляет поцелуй, радость на фоне войны и руин, танец, прерванный тревогой... Нет сомнений, что все это правда, жизнь была полна контрастов. Но здесь они кажутся слишком искусственными. Противопоставление становится эффектным приемом. Сила и нарочитый подбор эпизодов еще больше усиливают такое впечатление.
Что касается формы, то она не соответствует содержанию в противоположность «Набережной ювелиров», где она, как мы отмечали, была выражением сюжета. Фильм «Манон» не обладает замечательной драматической плавностью предыдущей картины, а. распадается на ряд больших эпизодов. Такая композиция допустима. Но между этими различными частями отсутствует единство тона и стиля которое позволило бы их связать в одно целое. Произведение начинается как документальный фильм, а заканчивается в стиле эпопеи и легенды одновременно. Режиссерский почерк также неровный. Некоторые сцены по живости не уступают «Набережной ювелиров» (например, появление отца в жалкой комнате после вспышки гнева у персонажа, которого играет Реджиани), они обладают той выразительностью (очень хочется написать «рефлекторной»), которая характеризует почерк Клузо. Но последняя часть, наиболее захватывающая и в то же время наиболее спорная, сделана уже с нажимом, в стиле, присущем фильму «Плата за страх», отличающемуся эпическим тоном и некоторой режиссерской навязчивостью. Возможно, что «Манон» является, таким образом, переходной ступенью в эволюции творчества Клузо. Во второй части автор не спешит завершить свой замысел, задерживаясь на самой пластической красоте разворачивающейся картины (труп Манон в дюнах, ее засыпанное песком лицо). Этот финал образует нечто вроде суровой и величавой песни смерти, но ее эпический характер контрастирует с реализмом центральной части и документальным тоном начального эпизода.
Однако сегодня еще слишком рано предугадывать, какое место займет фильм «Манон» в творчестве Клузо. Это будет ясно лишь со временем.
Действие киноновеллы, снятой Клузо в 1949 году для фильма «Возвращение к жизни», разворачивается еще в трагические времена войны. Тема ее— возвращение военнопленных и перемещенных лиц. Один бывший военнопленный «держит в руках» своего бывшего палача. Но главное не в этом фактe, а проблеме совести человека. Как могла Жестокость так укорениться в сознании человека, что он превратился в некое бесчеловечное чудовище? Такой вопрос ставится в фильме, и ставит его бывший пленник (Жуве) человеку, который видит приближение возмездия и умоляет о милосердии. Смотреть эту новеллу невыносимо тяжело, но хорошо, что такие вопросы иногда ставятся, даже если на них и нельзя найти ответа. В этом фильме Клузо предстает со своей лучшей стороны: сила, язвительный сатирический дух, острые характеристики, сжатость стиля, превосходная увязка между драмой совести персонажей и проявлением ее в действии.
«К этому времени родился проект фильма «Миккет и ее мама». У Клузо были другие замыслы, впрочем, даже больше, чем замыслы — полностью разработанные режиссерские сценарии, как, например, знаменитая «Темная комната». К этому сценарию пытались приложить руку многие постановщики, но все продюсеры отказывались от сюжета — настолько он был мрачен. С другой стороны, Клузо слишком хорошо знает цену общественного мнения, чтобы не понимать опасность легенды, «героем» которой его пытаются сделать. Клузо не хочет, чтобы его считали порочным или вампиром. Легенды — это прекрасно, но при условии, что создаешь их сам, регулируя появление своих волшебников— Мерлина и феи Карабосс. У Клузо нет желания погрузиться в море, течениями которого он управлять не может. И, кроме того, фильм «Манон» обошелся дорого, хотя и нельзя сказать, что это были зря потраченные деньги. Множество лестных отзывов во Франции и из Венеции одобрили это начинание, но кредитов было использовано столько, что продюсер Поль-Эдмон Дешарм еще не пришел в себя. Клузо, у которого был заключен с ним контракт еще на один фильм, решает не доставлять волнений ни себе, ни продюсеру. Он откладывает «Темную комнату» на более поздние времена и берется за фильм «Миккет и ее мама», который был ему нужен, как платок, чтобы вытереть холодный пот.
Почему «Миккет и ее мама»? Этот вопрос я задавал себе наряду со многими другими до того, как понял истинные намерения постановщика.
Речь шла не о простой передышке, которую себе позволял Клузо. Возможно, что первоначально она имелась в виду, но в процессе работы над фильмом создалось положение, аналогичное тому, с каким мы столкнулись в фильме «Набережная ювелиров». Тогда Клузо собирался создать обычный детектив, но вскоре понял, что не может противостоять непреодолимым порывам таланта, для которого все, что несущественно, — вздор»[300].
Из водевиля Флера и Каллаве Клузо создает сатирическую пародию на изображаемую эпоху. Жестокость подается в ином регистре, но она не менее свирепа. Жалкие персонажи, действующие у Клузо, не обладают очарованием героев Рене Клера и не так смешны, как у Отан-Лара. Они гротескны, что еще хуже.
Клузо не только клеймит представителей пошлого общества, но и высмеивает кино изображаемого времени. Тем самым фильм «Миккет и ее мама» приобретает стиль киноленты Ригадена[301] или Макса Линдера, а его персонажи играют с таким же преувеличением.
И все же эта пародия останется в творчестве Клузо лишь острым «дивертисментом». Юмор тоже требует больше нюансов, большего чувства меры. Им нельзя злоупотреблять. Чем юмор сдержаннее, тем больше производимое им впечатление.
В павильоне, где снимался фильм «Миккет и ее мама», появилась новая ассистентка режиссера — Вера Жибсон Амадо, молодая бразильянка, прибывшая в Париж. Она была тогда женой Лео Лапара, актера театра Жуве, исполнявшего одну из ролей в новелле «Возвращение к жизни». Одним утром 1950 года Анри-Жорж Клузо и разведенная Вера Лапара сочетались браком в мэрии 5-го округа.
Фильм «Миккет и ее мама» выходит в Париже в начале апреля 1950 года. Одновременно новобрачные уезжают в своеобразное свадебное путешествие в Бразилию вместе с «техниками» съемочной группы (Тирар, Сивель и механики). Это паломничество на родину молодой супруги тоже явится темой фильма. «Клузо охотно помещает любимых людей и любимые вещи в соответствующую обстановку. Зародившиеся в его сердце мысли о Бразилии немедленно утвердились в его голове... Любовь к жене заняла главное место в его жизни, и он сделал ее главным персонажем следующего фильма»[302].
Они отправляются в путешествие с техническим персоналом, но без сценария. Клузо расскажет потом о пережитых днях, о стране, которую он откроет для себя. Это будет тоже история одного фильма, рассказываемая по мере того, как он создается. Вступительные кадры фильма были сняты весной в Париже в квартире Клузо. Когда пассажирский пароход снимается с якоря в Марселе, чистую пленку ждет неведомое...
И это неведомое принесло неудачу. В Бразилии Клузо сталкивается со всевозможными трудностями. В конце концов проект приходится оставить. Съемочная группа возвращается в Париж. Вскоре Клузо с женой следует за ней.
«Конечно, —сообщает Клузо по возвращении, — я нашел полную поддержку у правительства и прессы Бразилии, но, как и во Франции, бюрократия имеет там свои привычки, которые, само собой разумеется, не согласуются с нашим и пожеланиями. В течение двух месяцев вместо того, чтобы выполнять работу постановщика, мне пришлось играть роль затерянных в лабиринте жизни персонажей Кафка. За два месяца я не мог снять ничего значительного. Приведу пример: представьте себе, что в течение девяти недель я добивался разрешения на ввоз неотснятой пленки, испрошенного через три дня по приезде... Armanha — первое португальское слово, которое я узнал. Вы уже догадались, что оно означало «завтра», а впрочем, оно может быть переведено и как «в один из этих месяцев». И хотя подавляющее большинство писателей и политических деятелей, которым я имел случай изложить свою программу, всячески одобряли ее, в некоторых бразильских кругах, равно как и во французской колонии, я чувствовал порой обеспокоенность и недомолвки, что далеко не облегчало моей задачи.
Цензура?
Скажу только, что, хотя я и не получал категорического запрещения, некоторые предупреждения действовали на меня подобно холодному душу. Возможно, я мог бы приспособиться, если бы моя цель не была так ясна. Вы понимаете, что дневник путешествия чего-либо стоит, когда он ведется со скрупулезной честностью и не упускает ничего важного. Есть ли в наше время хотя бы одна страна в мире, которая предоставила бы полную свободу действий любознательному и искреннему кинорежиссеру? Вообразите, что Лоуренс Оливье[303] решает снять фильм о Франции. Перед ним широко раскроют объятия. Пожалуйста, приезжайте и делайте, что вам нравится. Вы хотите снимать Версальский дворец? Он к вашим услугам. Но только Лоуренс плюет на Версальский дворец. Он хочет снять забастовку портовых рабочих в Марселе. И в этом все дело... »[304]
Сюда прибавились чисто технические затруднения, связанные с перевозкой аппаратуры, особенностями климата, ненадежностью путей сообщения.
Клузо не привез фильма, но он привез книгу объемом 400 страниц «Конь богов», рассказывающую историю, происшедшую в Байе. Она же является и сценарием, который Клузо предполагает снять. Проект фильма «Путешествие в Бразилию» отброшен, но через несколько месяцев коллектив намерен снова отправиться в путь. Второй проект даст результат не лучше первого. Несомненно, созданию этого фильма помешали отклики, вызванные в Бразилии книгой «Конь богов».
Поскольку Клузо пришел в кино в качестве автора адаптации и сценариста, работу над фильмом он начинает с написания сценария. Вместе с главным оператором и художником он разрабатывает каждый даже самый «несущественный» кадр со всей той точностью, которая потребуется при его съемке. Когда Клузо является на съемочную площадку, для него, как он недавно сказал, «технические проблемы — дело техников». Сам же он уже видит свой фильм и точно определил в нем каждый кадр. Такой метод работы продиктован его стремлением к четкости; для Клузо он подходит, потому что этот режиссер всегда точно знает, чего хочет. Может быть, этот метод для него хорош и потому, что во время съемок он все свое внимание отдает тому, что, как бы там ни было, ему важнее всего — человеку. Люди являются страстью Клузо— это чувствуется, и сам он об этом говорит. «Прежде всего жить, путешествовать, узнавать людей. Меня увлекает раскрытие человеческой сущности». У актеров, которых он пригласил и которые ему повинуются, — двойная жизнь: одна обусловлена их характером и реальной жизнью, другая создана воображением Клузо. Для него главное — заставить первую слиться со второй в нераздельное целое. И тут-то он засучивает рукава и повышает голос.
«У режиссера Клузо, —утверждает Жуве, — преобладает ясность ума. Он объясняет сцену, намеченную к съемке, так, как будто демонстрирует ее перед нами на экране до того, как она запечатлена на пленке... Кроме того, он обладает даром полностью исключать из своих объяснений технику. Когда Клузо руководит сценой, аппарат, юпитеры, микрофон — все исчезает! Такое отстранение от съемочной аппаратуры обеспечивает актеру полную непринужденность»[305].
Говорили, что Клузо очень груб в обращении с актерами. Защищаясь, Клузо утверждает, что по отношению к себе он груб в значительно большей мере. И это сущая правда. Ему приходилось руководить известными актерами Жуве, Френе и дебютантами или, что хуже всего, исполнителями, которые еще не были или еще не стали актерами. И в этом случае его задача была труднее, так как Клузо ни к кому не снижает своих требований. Я видел, как он снимал для фильма «Манон» сцену в церкви; молодая женщина должна опуститься на колени и заплакать. Клузо обнимает Сесиль Обри, говорит с ней шепотом, зарываясь лицом в белокурые волосы, локонами спускающиеся на плечи девушки. Она слушает взволнованная, но с сухими глазами. Клузо немного отстраняется, продолжает ее держать, но повышает голос, глухой, резкий... Он бьет ее по щекам. Сесиль поднимает руку, защищаясь, превращаясь в плачущую девчушку. Это уже не Сесиль Обри, исполняющая роль, а Манон в полном отчаянии... «Можно снимать», — говорит Клузо. Аппаратура заработала.
Это не единственный пример. «У меня нет времени шутить», —говорит Клузо. Необходимо, чтобы персонаж, воплощаемый актером, во что бы то ни стало начал жить. Актера заставят этого добиться. В работе со статистами Клузо применял тот же метод. Уверяют, что в фильме «Манон» он добился от актеров-евреев нужных ему переживаний, бесцеремонно напомнив им о том, что они пережили под властью Гитлера, а в «Исчадиях ада» он велел подать актерам вонючую рыбу, которую они по сценарию должны были «есть». Можно было бы умножить подобные примеры. Некоторые усматривали в этом садизм. Может быть, они отчасти и правы. На первом плане у Клузо поставленная им цель. Не думайте, что он позволяет себе такое обращение с известными актерами, но тех, кто не обладает даром перевоплощения, он заставляет вживаться в образ.
Впрочем, подобная взыскательность распространяется не только на исполнителей. Частые распри с техниками объясняются не столько тем, что Клузо пренебрегает их требованиями, сколько тем, что он заставляет их принимать свои, и все же он мечет гром и молнии, если получается не так. Его споры со звукооператором Сивелем стали в кинематографической среде притчей во языцех. Но ссоры только способствуют взаимному уважению.
Работоспособность Клузо, человека, который четыре года жизни провел на больничной койке, необычайна. Она сравнима лишь с его упорством. Я видел, как он работал в течение целого дня в открытом море около Ниццы на грузовом судне, на борту которого находились евреи-эмигранты и два героя «Манон». В шесть часов утра пароход ушел из порта, с тем чтобы возвратиться в девять часов вечера. Утром каждому едва хватало времени проглотить бутерброд и крутое яйцо... 14 отснятых планов, 14 трудных планов при изменчивой погоде, которую надо было использовать в соответствии с требованиями сценария. Позднее я видел подобное же страстное увлечение работой во время съемок фильма «Плата за страх» на юге Франции, когда все силы природы словно сговорились, чтобы создать препятствия и сделать работу изнурительной: дождь, короткие дни и москиты... «Прежде всего я «физически» люблю свою работу, — заявил Клузо во время беседы с Жоржем Садулем[306]. — Мое самое большое удовольствие — постановка фильма, съемки, монтаж. В подготовительной работе меня воодушевляет главным образом, перспектива постановки».
Не думаю, что Клузо хотел и сумел бы создать легкий фильм. Трудности рождают необходимую ему атмосферу, атмосферу борьбы, когда он может дать волю своему характеру — вспыльчивому, неуравновешенному и жесткому.
Хотя Клузо и оставил бразильские проекты, тем не менее он намерен снимать экзотический «фильм атмосферы». Однако его экзотика будет целиком воссоздана на выжженном солнцем юге Франции — в Камарге и департаменте Гар, и ей не очень веришь (что не имеет значения, ибо главное в фильме — напряженная драматическая атмосфера.
Фильм «Плата за страх» занимает важное место в творчестве Клузо и даже во французском кино. Это монумент, это также новое понимание драматической выразительности на экране.
В цитировавшемся выше интервью Клузо уточняет: «Диалог, игравший такую большую роль в моих первых фильмах, постепенно терял для меня свое значение. «Плата за страх» в основном фильм пластического изображения, диалог играет в нем в сущности роль звукового фона.
Фильм «Плата за страх» (его демонстрация длится 2 часа 35 минут без перерыва) — произведение, в котором я, насколько возможно, избегал экзотики, обычно так превосходно прикрывающей просчеты в построении сюжета. Фильм о международных авантюристах мог быть задуман в манере детектива. Экзотичность обстановки, сложность человеческих характеров и ужасающее дополнение в виде нагруженной взрывчатым веществом машины позволили мне добиться в ряде эпизодов, связанных лишь человеческими характерами, не детектива, а эпического повествования. Да, это эпопея, в которой как главное подчеркнуто мужество и его противоположность, так как в моем понимании контраст является основой драматизма. Противопоставление проходит и в сценарии, и в драматическом действии, и в характерах, и в монтаже.
«Язык» фильма «Плата за страх» будет весьма отличен от языка моих предыдущих фильмов. Раньше я больше всего делал ставку на всевозможные движения аппарата. Теперь я обратился к более классической концепции монтажа. Некоторые считают, что тем самым я возвращаюсь вспять. Но напрасно думают, что, проделав известный путь, можно вернуться к его началу, — возвращение к исходной точке уже невозможно.
В «Плате за страх» я строил монтаж на непрерывных столкновениях, я помещал рядом планы, казалось бы, весьма несходные по своей значимости... Повторяю, мое главное правило — доводить контрасты до их предела, перемежая острые моменты драмы с «нейтральными». Чтобы заинтересовать зрителя, я всегда стараюсь подчеркнуть светотень, противопоставить свет тени, за что меня обвиняют в «упрощенчестве». Но я направил все свои усилия на то, чтобы упростить развитие сюжета и характеры и подчеркнуть контрасты».
Клузо почерпнул сюжет для фильма в романс Жоржа Арно. Его содержание сводится к следующему: «За тысячу долларов на брата четыре парня сели за руль первых попавшихся грузовиков, чтобы отвезти две бочки нитроглицерина, предназначенного для тушения загоревшейся у выхода нефтяной скважины, расположенной в пятистах километрах. Четыре парня, рискуя жизнью, мчатся через бесплодные равнины по ухабистым дорогам, где каждый толчок может вызвать взрыв; все четверо испытывают страх. Эти отбросы общества влачили жалкое существование, но они хотят жить. Тысяча долларов означает для них билет на самолет или пароход, отплывающий из этого ада... Но «судьба владеет человеком с его колыбели», и она знает, что делает. В поединке со смертью эти четверо делают последнюю ставку».
В прочитываемом залпом романе на 200 страницах умещен рассказ о самих событиях, развернувшихся с момента отъезда и до возвращения. Этой крайней лаконичности Клузо противопоставляет свой фильм, размах которого поражает тем более, что действие не получило дополнительного развития. Но кинорежиссер представляет действующих лиц, показывает, как они живут на этом затерянном клочке земли, играет ими, как кошка с мышью, прежде чем бросить в трагическую авантюру, которая их поглотит. Вместо лаконичности здесь ставка делается на эффектность, но в конце концов и в этом фильме — та же смертная тоска, та же сила.
Клузо советовали вырезать всю первую часть — треть фильма. Сделать это просто. Но ведь ее и так едва достаточно для того, чтобы объяснить, почему эти люди идут на такую опасную игру. «Длинная экспозиция была необходима ввиду того размаха, который я хотел придать фильму»[307].
Клузо уже говорил об эпопее. Но эпопея несовместима с нетерпением зрителя, который ждет, «что произойдет». Здесь в течение 45 минут ничего не происходит, просто люди живут в странном городе со своими мечтами и огорчениями. И тут с помощью таких эпизодов, как перепалка между Жо и Луиджи (мастерский пример драматического монтажа), фильм принимает свой «размах», обретает свой ритм. Он развертывается в ряде самостоятельных эпизодов, каждый из которых, будучи включенным в целое, способствует развитию действия.
«Плата за страх» — типичный пример фильма «à sensation». Его цель — поразить чувства зрителя, всеми средствами воздействовать на его нервы. Своим сознательным стремлением к чрезмерному Клузо выходит за рамки реализма. Ни один грузовик не двигался с места с таким оглушительным адским шумом. Но этот запуск мотора — увертюра к эпической поэме, в которой псе будет преувеличено, доведено до крайнего предела и ужас (озеро разлитой нефти), и треволнения (переливание нитроглицерина из сосуда в сосуд), и трагизм (предсмертная агония Жо).
В фильме можно усмотреть элементы социальной критики, неотделимые от сюжета. Говорили о «трагедии», но она совершенно отсутствует. Эти люди переживают действие. Речь идет именно о драматическом рассказе, который «хватает за живое», однако не проникает в нас. Мы с тревогой следим за событиями, но не сопереживаем их. Несмотря на основательную экспозицию, мы недостаточно страдали за героев, чтобы рисковать собственной шкурой вместе с ними.
Почему возникает такое впечатление, еще более усиливающееся после повторного просмотра фильма? Не способствует ли сама чрезмерность потрясения тому, чтобы оттолкнуть нас от произведения? В этом фильме, так же как в «Манон» и «Вороне», мы остаемся безучастными к драме. Неужели в столь смелом искусстве Клузо, в самой его мощи не хватает «нутра», не хватает той скрытой силы, которая вселяет в наше сердце желание действовать, творит из нас героев, по меньшей мере соучастников, которая нас волнует или восхищает?
Все это сказано не для того, чтобы приуменьшить достоинства этого великолепного произведения, которое Клузо благополучно довел до конца, несмотря на всевозможные затруднения. Постановка фильма была отложена на несколько месяцев из-за состояния погоды и отсутствия средств. В следующем году постановщик сам принял участие в финансировании. И наконец фильм появился, был премирован в Канне и имел огромный успех во всем мире.
После такой напряженной работы должен был последовать заслуженный отдых, но Клузо в том же 1953 году начал поиски нового сюжета и нашел его в радиопередаче Жака Реми «Не отходите от репродуктора». Вместе со своим братом Жаном и Жаком Реми Клузо принялся за работу. Фильм предполагали назвать «Море и небо», но назвали «Если парни всего мира... », и снял его летом 1955 года Кристиан-Жак. Тому было несколько причин, и в частности то, что Клузо был очень утомлен и, сверх того, не переносил моря, а для съемки фильма нужно было провести несколько недель на рыболовном шлюпе. Клузо отказался от своего проекта. Проделанная им подготовительная работа частично послужила Кристиану-Жаку, когда он начал ставить фильм самостоятельно.
Грандиозный, благородный замысел уступает место детективному сюжету, идея которого возникла у кинорежиссера после прочтения романа Буало и Наржесака «Та, которой не стало». Клузо, который, никогда не ложится раньше четырех часов утра, очень много читает, и особенно детективной литературы. Его восхищают в ней драматические ситуации. И постепенно взяв их за основу, он меняет все: действующих лиц, среду, интригу. Место действия — заурядное учебное заведение в окрестностях Парижа. Действующие лица — галерея чудовищ, подстать персонажам «Ворона»: директор пансиона — мерзкое существо, его жена — развалина, любовница — исчадие ада; они окружены несколькими типами, которые столь же отвратительны: лицемерный преподаватель, слабоумный классный наставник, ленивый привратник, вульгарная пара — все неудачники и глупцы вплоть до детей, которые не дают возможности надеяться и на их поколение. Это нарочитое внимание к гнусному пронизывает не только действующих лиц, но и события. С самого начала произведение раздражает отсутствием нюансов. Оно фальшиво уже в психологическом плане. Но цель автора не в этом; он издевается над психологией, равно как и над правдоподобием. Для него важно предложить загадку и держать зрителя в напряжении до развязки, которая должна его озадачить... но здесь же уничтожится и вся эта точная механика. «Не все ли равно, — скажет Клузо, — публика «верила»... » Вот упрек, который сделают не публике, а автору. Качество стиля не меняет существа проблемы. Хочется сказать, что это качество бесполезно, что это пустая трата сил. Фильм сделан так, что его можно смотреть лишь один раз. Как только становится известным ключ к картине, ее качества обращаются против нее; ужас становится смешным, так как уже известно, что он ложный, а интрига при ярком свете кажется шитой белыми нитками. Если кино — искусство, то такой фильм в счет не идет, так как не выдерживает какой бы то ни было проверки времени. Эстетическое или интеллектуальное волнение не может основываться на загадках. «Исчадия ада» — одна из них.
Как писал Ж. -Л. Таллене в «Кайе дю Синема»: «Жалко растрачивать столько таланта на то, чтобы предлагать загадку!» Послушаем, что говорит Жан Ренуар по другому поводу, но на ту же тему: «Я позволю себе напомнить вам великие принципы греческой трагедии. Со сцены рассказывалась история, знакомая всем, но на случай, если зрителям она была незнакома, ее повторял хор. Искусство заключалось в истолковании, в игре актеров, а не в том, чтобы создавать волнение ожиданием чего-то неизвестного. Я настаиваю на своем неверии в «suspense», в напряженное ожидание того, «что произойдет». Самое опасное заключается в том, что публика уже привыкла смотреть фильмы именно с точки зрения ожидания того, «что произойдет?» Искусство кино состоит в том, чтобы, рисуя различные характеры, углубляться все больше и больше и приблизиться к правде о человеке, а не рассказывать истории одну удивительное другой»[308].
Клузо был бы виноват лишь наполовину, если бы успех этой удивительной истории обусловливался только эффектом неожиданности. Вторичный просмотр фильма невозможен не потому, что загадка разгадана. Повторяем, в этом свете все разрушается и зритель замечает, что его обманывали, показывая факты, связи между которыми теперь уже явно изобилуют неправдоподобием, или изображая реакцию действующих лиц, которые, оставаясь одни, словно играют для самих себя комедию. А кадры потрясают дешевыми и грубыми средствами, уводящими нас к архаичным методам старых фильмов ужаса, которые, по-видимому, всегда действенны при искусной технике.
Известные критики считают фильм «Исчадия ада» значительным произведением. Это их право. Мы же видим в нем только игру, в которой ведущий плутует.
По произведениям Клузо, таким различным по своей сути, очень трудно составить себе точное представление об индивидуальности автора. Возможно, что нам поможет в этом их форма. Эта форма, в какой бы манере она ни проявлялась, говорит о вкусе автора к преувеличению и ужасу.
«Не дьявол ли Клузо?— спрашивает Клод Брюле[309]. — Можно подумать, что от пьесы, которую он написал в семь лет, тянется ниточка к фильму «Исчадия ада». Забыта эпоха оперетт, предшествовавшая болезни Клузо. Не возникло ли его пристрастие к мрачному в результате пережитого одиночества? Или отвращение ко всей той безвкусице, которую ему пришлось создавать против своей воли, толкало его к подобному реваншу?
... Этот человек, — говорят враги Клузо, — зверь, одержимый навязчивой идеей, угроза обществу. И Сюзи Делер, которую режиссер очень любил в продолжение семи лет, однажды призналась Анри Жансону: «Чтобы жить подле Клузо, нужно любить мученичество». Примеры? Совершая свадебное путешествие в Бразилию, он покинул своих друзей из Рио-де-Жанейро, чтобы ознакомиться с «дном» Байи и принять участие в подозрительных обрядах черной магии. Он сам рассказал в конце своей книги «Конь богов», что присутствовал в храмах тайных поклонников фетишей при ритуальном убийстве петухов и козлов и при ужасном купанье в крови, к которому принудили трех молодых девушек, совершенно голых и бритых... В «Вороне», в трагедии маленького городка, наводненного анонимными письмами, этот ученик колдуна любовно рисует самую непристойную сцену: девочка играет в мяч на лестнице, ожидая ухода любовника своей сестры-калеки... Клузо признается, что среди сокровищ, которые лежат в его комоде, бережно хранится в качестве «шедевра» фотография, сделанная полицейскими на месте преступления. И какая фотография! На ней изображено лежащее на кровати подозрительного отеля тело проститутки, задушенной восемь дней назад, наполовину обнаженное, с почерневшими от разложения ногами»[310].
Вкус Клузо к ужасному очевиден, но в этом выражается не только «натура» режиссера. Не в меньшей степени это вызов обществу. «Он очень любит неприятно поражать своих собеседников, развивая перед ними разрушительные идеи и вводя зрителей в такой мир, где они с трудом дышат». Продолжая эту мысль, можно сказать, что он охотно высказывал разрушительные идеи единственно из удовольствия взбудоражить свою аудиторию. Огромный успех фильма «Исчадия ада» должен был его удовлетворить, поскольку он как бы выиграл пари: привлек публику, одурачивая ее.
То, что называют садизмом Клузо (и разве не в этом обычно выражается садизм?), является потребностью брать верх, навязывать свою волю, и для того, чтобы победа была полнее, навязывать ее именно тем, кого это может оскорбить. Последний фильм Клузо особенно характерен в этом отношении и своим ледяным совершенством, и заботой о тщательной отделке, напоминающей заботу палача. Но этот же фильм заставляет нас сомневаться в искренности того, кто командует этим невеселым парадом. Можно ли сказать с уверенностью, что Клузо, как пишет А. –Ж. Брюнелен, «получает удовольствие, мучая сам себя?» Его предельная ясность мысли, проявляющаяся в работе, свидетельствует о сложности этого утверждения. Он не столько беспокоен, сколько беспокоит...
«Если Клузо и неспособен постичь среду, которая не была бы тревожной, персонажей, которые не были бы порочны, он, несмотря на это, производит впечатление вполне уравновешенного человека, который знает, чего хочет и куда стремится»[311]. Не менее верно, что его видение мира, если даже оно остается чисто внешним, все же является видением художника, и это дает ему право передать его зрителям со своей несколько демонической силой.
Среднего роста, коренастый, с острым взглядом из-под косматых бровей, курящий трубку за трубкой, которую ему случается разбивать в пылу споров — разве в жизни Клузо—чудовище, как утверждают некоторые? Несомненно, есть правда в том, что говорит о нем Сюзи Делер, хотя в данном случае, быть может, надо было бы послушать и то, что скажет о ней Клузо. Не сделала ли его более гуманным большая любовь к жене?
Как он живет? Он ответил на этот вопрос в уже цитированной анкете Андре Пуарье: «Я сплю очень мало (5 или 6 часов), не завтракаю (чтобы не располнеть). На Юге я встаю в 6 час. 30 мин., в Париже — в 8 час. 30 мин. Читаю газеты, потом все утро пишу. После полудня я не работаю, а хожу в кино, встречаюсь с друзьями, посещаю выставки картин или рисую дома. Каждый вечер выхожу с женой в город, но театр мы посещаем редко. Мы предпочитаем маленькие кабачки, такие очаровательные в Париже. Иногда мы заходим в мюзик-холл (это я обожаю!). Возвращаемся довольно рано (в полночь), и я читаю или болтаю часов до 3—4».
Так бывает во время отдыха. Когда же готовится или снимается фильм, весь распорядок дня ломается.
Клузо уже давно живет в отеле; у него ничего нет, и он ничем не дорожит, кроме тех, кого любит. Он признался, что боится болезни и смерти — не из-за себя, а из-за жены. Этот автор гиньолей обожает солнце. «Мне всякий раз не по себе, когда идет дождь, когда туманно или пасмурно». Вот почему он решил жить в дальнейшем по возможности больше в провинции, в Сен Поль де Ванс, Коломб д'Ор... Уже несколько лет Клузо занимается живописью. «Вере я обязан тому, что кисть стала для меня любимым предметом. Вера несчастная женщина: она говорит на всех языках, но не умеет писать на них. У нее исключительное чувство цвета. Во время съемок фильма «Плата за страх» дождь прервал нашу работу, и, чтобы спасти жену от скуки, я купил ей мольберт с красками. Однажды я подшучивал над ней, и она, возмутившись, сказала: «Если ты такой прыткий, возьми сам кисть в руки!» Я взял и продолжаю работать. И с тех пор я написал с сотню полотен. Но как только я заканчиваю одно, я счищаю краски и пишу следующее на том же холсте. Я кинорежиссер, а не художник»[312].
Тем не менее Брак[313] и Пикассо рекомендовали Клузо продолжать свои этюды. Однако этот непосредственный контакт с живописью имел другое последствие, не менее увлекательное: он натолкнул Клузо на фильм о Пикассо. Постановщик не имел в виду ни документального фильма о живописи Пикассо, ни игрового фильма. Он искал способ показать, как рождается на полотне произведение живописи, чтобы при этом зритель не видел руки художника. Перелистывая один из своих альбомов, Пикассо нашел решение. На обратной стороне одного листка он увидел, что специальные чернила, которыми он пользовался, прошли сквозь бумагу. Ему пришла мысль писать на просвечивающем холсте, который Клузо мог бы снимать с изнанки. Художник оставался невидимым, а цветные мазки, появляясь при каждом прикосновении кисти к холсту, создавали картину.
В течение нескольких недель художник и кинорежиссер ежедневно встречались в студии Виктория в Ницце, чтобы работать одновременно — один над своими полотнами, другой — над фильмом. Каждый раз, когда Пикассо меняет кисть, камера перестает работать. «Сначала Пикассо нервничал, вел себя сдержанно, недоверчиво, но после того, как на экране были продемонстрированы результаты первого дня работы, он понял, как превосходно можно показать творческий процесс художника при помощи экрана. Пикассо был и сам зачарован той головоломкой, которую представляли собой мазки, располагавшиеся в особом порядке на полотне перед глазами зрителей. Он оказался первым творцом, которому представилась возможность присутствовать при процессе собственного творчества»[314].
Сначала предполагалось, что фильм получится короткометражным. «Объем его был продиктован самим ходом работы. По мере того как опыт продолжался, выявлялись новые перспективы. И таким образом наш продюсер и друг Жорж Луро, согласившись на короткометражный фильм, рискнул пойти на предприятие, с первого взгляда скорей разорительное, чем выгодное. Он это делал по дружбе, но также и из чувства долга.
Мы не имеем права, — сказал он мне, — упустить столь важный документ. Вообразите, чем был бы для нас фильм такого же рода, если бы Рембрандт или Сезанн оставили после себя столь же любопытные следы своего творчества.
У любителей живописи, глядящих из-за плеча художника на соединяющиеся линии и трепещущие краски, создается впечатление, что они творят вместе с гением.
Но это творчество не всегда приводит к удаче. Пикассо, как и я сам, настаивал, чтобы на экране находили отражение и неудачные моменты, почти провалы, которые нередко более показательны, чем «победа.
Фильм, который начинается серией рисунков, продолжается акварелями, затем переходит к живописи маслом и заканчивается полотнами таких громадных размеров, что нам пришлось попользовать возможности широкого экрана. Фильм. рассказывает историю пятнадцати произведений.
Я надеюсь, что зритель почувствует муки творчества, испытываемые художником, которого кривая линия увлекает налево, хотя он хотел бы идти направо, и который, становясь волшебником поневоле, вынужден обращать цветок в птицу. На многих полотнах мастеров существуют шедевры, навсегда погребенные под последним слоем краски. Мы покажем пробу кисти, порой более волнующую, нежели законченное произведение.
Без всякой бросающейся в глаза виртуозности — ибо технические трудности, слава богу, незаметны, — я пытался поставить фильм самый безыскусственный, какой только мог себе вообразить. Редко испытывал я столько радости при съемке, и тем не менее меня в этом фильме нет. Это фильм другого, фильм моего друга Пабло Пикассо»[315].
Это отчасти верно. Стремление избежать каких бы то ни было эффектов стало правилом для режиссера, желавшего раскрыть не свое искусство, а искусство другого. Для Клузо речь шла о том, чтобы показать работу Пикассо, а не комментировать ее или объяснять. Поэтому заголовок фильма — «Тайна Пикассо» — может вызвать недоумение: загадка загадана, но ответ на нее не дан. Фильм представляет интерес тем, что доказывает в масштабе экрана пятнадцать рисунков и полотен Пикассо, не представляя при этом искусство художника в новом свете. В данном случае критика фильма должна уступить место критике живописного искусства. Ограничимся разбором в этом фильме-картине того, что относится к области кино, а не к живописи. Однако из встречи этих двух видов искусства (которая идет на пользу живописи и становится возможной благодаря кино) возникает новое явление: полотно художника предстает не как законченный труд, а как ряд последовательных этапов работы. Нет больше одного полотна «Ла Гаруп», а есть двадцать полотен. Живопись становится искусством превращения. Но если раненый тореадор или лежащая женщина являются в этом случае поразительными примерами, то менее убедительным показался нам эпизод с «Ла Гаруп». В этой картине быстрая смена «состояний» и их количество вызваны уже не стремлением художника к упрощению или сжатости, а становятся игрой виртуоза. Необходимость уступает дорогу изощренности. По правде говоря, в данном случае техника искажает впечатление, как это разъясняет Ж. -Л. Таллене в посвященной фильму рецензии: «Вся первая часть фильма развертывается в соответствии с реальным временем... Но во второй части, где Пикассо пишет картины маслом, применен прием, который можно встретить в любом научно-фантастическом фильме. Мы больше не видим, как ложатся мазки, мы видим лишь последовательные этапы создания картины, снятые приемом, аналогичным рапиду, когда нам доказывают на экране, как за одно мгновение распускается цветок. Прием только аналогичный, так как рапид — это метрически размеренная механическая фиксация кадров. Здесь же интервалы не равномерны, Клузо опускает некоторые моменты работы, оставляя самые сильные и показательные, последовательность которых воспроизводит процесс создания картины. Этот искусственный прием, о котором откровенно говорят в своей беседе Клузо и Пикассо, не является обманом. Это прием, используемый при любом кинематографическом рассказе. За десять минут нам рассказывают о создании картины так же, как за один час рассказывают жизнь человека.
Как бы там ни было, главное заключается в том, что с помощью камеры картина художника разлагается на последовательные этапы своего написания. Следовательно, в этом фильме Клузо показал не пятнадцать полотен Пикассо, а сто или двести. Остается выяснить, является ли живопись искусством, в котором поиски так же ценны, как и результат, или, наоборот, поиски имеют только одну цель — привести к результату. В этой последовательности работы над живописным полотном зрителю раскрывается очень важное обстоятельство: каждое полотно 1955 года Пикассо начинает так, как он начинал в 1910 году, иначе говоря, с классической формы, которая служит ему в некотором роде костяком.
В фильме «Тайна Пикассо» есть и другая проблема, о которой пишет Жорж Орик, автор музыки к фильму «Публика присутствует при сопоставлении музыки и живописи». Анри-Жорж Клузо не скрывает, что музыкальное сопровождение было лишь уступкой привычкам публики. Музыка не имеет никакого отношения к «Тайне Пикассо», однако если стать на кинематографическую точку зрения, эта уступка имеет все признаки необходимости, чего никак нельзя упускать из виду; К этому вопросу мы возвратимся несколько позднее.
В той мере, в какой фильм Клузо раскрывает искусство живописи, он является редчайшим документом, рассказывающим о создании живописного произведения, а также документом о человеке (имеются и другие, не менее ценные, например «Визит к Пикассо» П. Гестертса), раскрывающим его в нескольких планах; перед нами появляется сам художник с его проницательным взглядом, теплым голосом, забавным добродушием. Уже благодаря одному этому фильм не имеет цены.
Но он обладает и другими достоинствами, главным образам достоинством новизны; иными словами, он открывает новые перспективы одновременно кино, живописи и музыке, является своего рода введением в искусство будущего, у которого еще нет названия, но которое уже существует. Ограничиваясь поставленной целью, фильм «Тайна Пикассо» рассматривает некоторые произведения художника. Но с кинематографической стороны он представляет интерес намного больший.
Различные виды искусства всегда отстаивали свою специфику, свою «чистоту», иначе говоря, своей способности воздействовать на чувства людей они хотели быть обязанными только своим средствам и своим «возможностям». Так говорили о «чистой» музыке, об абстрактной живописи и чистом киноискусстве. Между тем во все времена эти искусства опирались друг на друга: танец — на музыку, музыка — на поэзию, поэзия — на пластику, театр — на танец, кино — на театр и т. д... Исходя из этого, творческие умы мечтали о синтетическом искусстве, которое могло бы объединить все эти элементы в единое целое. Так родилась — и уже очень давно — идея «зрелища», воспроизводящего жизнь, впрочем, не обязательно в реалистическом плане. Но возможно, что имеется точка совпадения «чистых» элементов каждого из этих искусств или по крайней мере некоторых из них, и тогда живопись — это только цвет, музыка — звуковой рифм, а кино — ритм зрительный. Если «живопись чувств», которой так дорожили Коро и Ван Гог, навсегда осуждена (что отнюдь, не доказало, и свидетельство этому — молодая Школа), то следует признать, что абстрактная живопись — обман, что она топчется в тупике, что она мечтает создать новое искусство, пользуясь отжившими методами и обманываясь относительно своей цели. Абстрактный художник сегодняшнего дня пишет декорации, а кубизм всегда работал на архитектуру и меблировку, Если живопись Пикассо заставляет многих недоумевать, то прелесть его керамических изделий пленяет всех. «Абстракционист» завтрашнего дня поймет, что не существует ни неподвижной линии, ни неподвижного цвета и что они могут лишь украшать жизнь, но не воспроизводить ее. Жизнь есть движение, каждая линия перемещается, каждый цвет меняется. Жизнь есть прежде всего ритм. Абстрактный художник будущего откажется от мольберта. Он будет писать или на полотне экрана цветными чернилами или в пространстве пучками света; он будет создавать живопись в движении, возвращаясь таким образом к чистому кино, черно-белые образцы которого уже дали Уокинг Эгелинг, Жермен Дюлак, Фриц Ланг[316] в начале фильма «Метрополис» и многие другие, а из более близких нам по времени — Малькольм Мак Ларен в цветной и стереоскопической мультипликации.
Таким образом понятно, почему в фильме «Тайна Пикассо» Клузо в поисках точки совладения между живописью и кино был вынужден обратиться к «музыке, особенно синтетической.
По поводу своей совместной работы в фильме с Клузо и Пикассо Жорж Орик пишет: «Я нигде не старался рабски подделывать свою музыку под появляющиеся линии, хотя в некоторые моменты внезапное наложение краски могло бы вызвать во мне волнение, которое передается в звуках».
Именно это волнение и сделает музыку неотъемлемой частью искусства будущего. Музыка — искусство по преимуществу абстрактное, оно легко обходится без всякой расшифровки, но гораздо логичнее предложить ему абстрактную параллель, например движение (как в балете), чем параллель драматическую (хотя, увы, опера — пример слияния музыки и драмы).
Такое соединение мы отчасти находим в «Ярморочном гулянии», где сливаются мультипликации Мак Ларена и поливидение Абеля Ганса. Так идеи вчерашнего, сегодняшнего и завтрашнего дней встречаются и дополняют друг друга... Искусство, которое мы еще только предчувствуем, включающее многие другие, вырисовывается в различных перспективах. Оно тоже будет искусством «представления», но выйдет за рамки драматического представления... если только сюда не примешаются речитатив в качестве формы воссоздания воображаемого или в качестве формы патетического обращения, как в оратории. Подобный спектакль уже имеет свои прообразы: в Америке это спектакль в открытом помещении, а во Франции — то, что называется «Звук и свет»... Вот мы и отдалились от «Тайны Пикассо»! Эти краткие отклонения от нашей темы заложены в ней самой. Именно такие перспективы, раскрывающиеся «Тайной Пикассо» за пределами ело узкой темы, подтверждают, что, как бы там ни говорили, фильм действительно характерен для Анри-Жоржа Клузо.
«Point de Vue — Images du Monde», 17 février 1955.
«François Chalais présente H. -G. Clouzot», Ed. L. Vaut rain, 1950.
Там же.
Там же.
«François Chalais... »
«François Chalais... »
«François Chalais... »
«François Chalais... »
Ригаден - популярный в 1910-е годы комический киноактер, выступавший в амплуа водевильного простака. Комедии с его участием были тяжеловесными и не отличались настоящей веселостью и остроумием.
«François Chalais...»
Лоуренс Оливье - крупный английский актер и кинорежиссер, знакомый советскому зрителю по фильму "Леди Гамильтон". В 1960 г. во время недели английского фильма в Москве шел поставленный им фильм "Ричард I I I", где он исполнял также главную роль.
«François Chalais... »
Roger Régent, Clouzot vu par Jouvet, «L'Ecran français», 5 avril 1949.
«Lettres françaises», 5 décembre 1953.
H. -G. С 1 о u z о t à Claude Maurice («L'amour du Cinéma», 1954).
J е а n Renoir, A bâtons rompus, «Cinéma 55». 2 décembre 1951.
«Ciné-Revue».
С 1 a u d e Brûlé, Clouzot esi-il le diable? «Ciné-Revue», 1955.
G. Charensol, «La Tribune de Genève», 8 avril 1955.
«Point de Vue — Images du Monde», 17 février 1955.
Жорж Брак (род. 1882) - французский художник, оказавший большое влияние на развитие кубизма в живописи.
«L'Express», 6 août 1955.
Заявление, сделанное А. Парино, «Arts-spectacles», № 552, 1956.
Фриц Ланг (род. 1890) - один из крупнейших немецких режиссеров кино немого периода. Для его фильмов: "Усталая смерть" (1921), "Нибелунги" (1922), "Доктор Мабузо-игрок" (1922), "Метрополис" (1926) и последующих, поставленных в Голливуде, характерны мотивы рока, преступления, пессимизм. В снятом им в 1926 году грандиозном по размаху постановки фильме "Метрополис" нарисована картина будущего общества, напоминающая роман Г. Уэллса "Машина времени".