61246.fb2
— У меня от вашей неё даже волосы из ушей растут.
Весь его кабинет, кроме компьютеров, был уставлен бутылками с питьевой водой. Ее доставляла в числе прочих товаров для посольства венская фирма Zdenko Dvorak. Судя по объемам поставок, дипломаты приторговывали или оказывали кому-то широкомасштабную гуманитарную помощь. В Киеве долгое время действительно было трудно с пищей для шпионов. Госдепартамент США официально предупреждал работавших здесь американцев о том, что их медицинская страховка не распространяется на пищевые отравления, вызванные местными продуктами. Хотя мой друг Мишель вовсе не скрывал своего восхищения украинской кухней:
— У вас в сырокопченой колбасе 15 % мяса. У нас так не получается. В этих технологиях вы нас значительно опередили.
Поэтому другой мой приятель, Иван Лозовой, первоначально питался в «Лыбеди». Ему шеф-повар за пять долларов в день специально готовил завтрак, обед и ужин. Но скоро научился пить водку коммерческого разлива и закусывать вареной колбасой с батоном под майонезом.
Ныне ситуация значительно улучшилась. Уважающий себя шпион может зайти в «Националь». Публика там солидная, «авторитетов» не пускают, в основном нардепы, чиновники кабмина. Цены социально умереные, официантки дородные, продукты из Кировобада. На входе — СБУ. Приятно, что тебя будут слушать нормальные люди, а не менты, как где-нибудь в «Днепре». Разве те поймут, на что ты намекаешь? Они смотрят, сколько ты дашь. В зале сразу видно, кто есть кто. Наши жрут, ломают окорочка с рисом или вермишелью. Иностранцы долго и нудно пьют кофе — сказывается австрийская закалка. Неправда, что советских разведчиков в войну немцы узнавали по стандартному берлинскому произношению; лучшие кадры советской разведки говорили с ярко выраженным венским акцентом.
Мелькнула и у меня мысль Родиной торгонуть, от безденежья уступил бы даром. Но у атташе угроза терроризма вызывала глубокое отвращение. Так и сказал! И тут же дал водителю новенькую стодолларовую купюру — на бензин. Подумалось: это была бы моя.
То, что нас никто больше не любит, стало для меня откровением. Перед лицом такого равнодушия Запада, что оставалось, как не обратить свои взоры к Востоку. Тем более, что старшее поколение разведчиков живо помнило блеск недавнего прошлого.
Во время визита Шах-ин-Шаха Ирана Магоммета Реза Пехлеви в Москву, его супруга, Шахиня Сорейа, привезла с собой целый «Боинг» придворных и дворцовой обстановки. Верная гигиенической традиции восточных караван-сараев, где можно найти только то, что сам потерял, она распорядилась вынести из предоставленной шахской чете резиденции всю движимость и обставила её заново собственной мебелью и коврами. При прохождении паспортного контроля и таможенных формальностей произошел казус: далеко не все из женского персонала имели паспорта. Ответственный чиновник иранской стороны совершенно спокойно объявил:
— Это рабыни шахини, её собственность. Какие у них могут быть паспорта? Вы же не требуете паспортов у прочего имущества.
Возник переполох, доложили Громыко. Как-никак, Советский Союз был членом Конвенции от 1956 г. по борьбе с рабством. С учетом особого характера советско-иранских отношений и ввиду угрозы международного скандала, тот распорядился закрыть на это глаза. Рабынь пропустили на территорию СССР без надлежащих формальностей.
Оказалось, что сейчас, спустя двадцать лет после исламской революции, страна погрязла в ревизионизме. В современном здании иранского посольства на Институтской улице рады каждому свежему человеку. Посетителей пускают внутрь без проблем, чего не скажешь о представительствах иных «демократических» стран. Сказываются последствия американо-израильской блокады. За несколько лет иранцам удалось провернуть разве что вечер национальной музыки (на пять нот, поэтому необычайно монотонной) и выставку-продажу иранских товаров, где наибольшего внимания заслуживал изюм. Более серьезные деловые инициативы то ли кем-то пресекались, то ли просто не находилось до них охочих.
Поэтому имелись основания предполагать, что наша весьма экстравагантная идея — открыть в Киеве совместный украинско-иранский исламский университет с углубленным изучением фарси и мусульманского права, найдет понимание и поддержку. Для начала нас бы удовлетворило и приглашение иранской стороны посетить с рабочим визитом Тегеран (за её счет). По уровню шпиономании современный Иран вполне сравним с СССР 50-х годов. Увы, действительность развеяла наши мечты. Господин, как его, Аль-Мараджи, Аль-Фараджи, только что не Аль-Капоне, два с лишним часа прогружал нам о сущности мусульманской этики, пока, наконец, курносая девушка славянской внешности в длиннополом халате цвета фукси и хустке, повязанной до бровей, подала сладости. Чай в наперстках, сахар с волокнами упаковочного мешка, начали слипаться глаза. Разговор завершился констатацией в смысле «хорошие вы ребята, но не шииты». На прощанье нам подарили портрет Аятоллы Хомейни и зеленое знамя Пророка, но обстановка была уже далеко не той, что наблюдалось в Тегеране в феврале 1979 г. Формально все оставалось прежним. Местные и спутниковые телевизионные каналы в посольстве официально не принимают, довольствуются видеозаписями национальных программ. Секретарша в приемной восседает в предписанном черном покрывале. Однако, после работы я встретил её на улице в совершенно ином обличье. Она забрала дочь из детского сада и щеголяла в мини-юбке такой длины, какую рискнет одеть далеко не каждая азербайджанская женщина, даже находясь за рубежем. На другой день она сменила юбку на облегающие джинсы. Стоит восточной женщине хоть раз увидеть жену повелителя полуголой, пусть даже и на картинке в журнале, она тут же начнет раздеваться сама. И никакой исламский фундаментализм её не остановит. Во всяком случае в Турции, если судить по тому, как одевается госпожа Тонсу Челер.
Когда в ответ на какие-то американские действия мы предложили собрать у стен МИДа небольшой митинг протеста под подаренным нам зеленым знаменем Пророка и портретами Аятоллы Хомейни, в посольстве переполошились. Там боялись ответной реакции украинского МИДа (как-будто бы такая хоть раз последовала).
Довелось мне иметь дело и с одним сирийским дисидентом, боровшимся с режимом Хафеза Асада. Бывший коммунист, а ныне лицо без гражданства, доборолся до того, что окончил в Киеве Сельскохозяйственную Академию, живет в Белой Церкви, выращивает свиней и картошку. Приезжая в Киев, побирается по различным гуманитарным миссиям. Забыл родной язык, разговаривает по-украински, но снедаем тоской по Родине:
— Родственников бы повидать…
— Письмо напиши.
— Там таких писателей не любят. Если они его получат, их сразу посадят в зиндан…
«Народное бюро» Ливийской Арабской Джамахерии в Киеве состоит из нескольких дипломатов и группы обслуживающего персонала из местных. Однажды некий украинский парламентарий имел в здании посольства долгую и продуктивную беседу. Наконец секретарша сообщила:
— Господин секретарь посольства Вас сейчас примет.
Оказалось, все это время «народный избранник» общался с водителем.
В недавнее смутное время по стране метались тысячи заштатных разведчиков. 1992 год стал судным для огромного числа людей, работавших за границей. Контрразведчики, как-никак, сидели на месте, им было легко адаптироваться к рыночным отношениям. Кто бы мог подумать, что такая романтическая профессия так бесславно окончится. В России в те годы с подозрением относились к бесчисленным выходцам из Украины, возвращавшимся в Москву. Да и основную серую массу «западников» за ненадобностью погнали пинками. Примаков набрал полукровок. В Киеве Скипальский и Ко относились к соотечественникам с подозрением, как к русским шпионам.
Доставшиеся от ГРУ объекты, например, станцию дальней связи под Киевом, спешно посетили американские эксперты, переписали частоты…
В криминальные структуры этих потомственных бездельников не берут. К счастью, первоначально в 1991-92 гг. строительство ВС Украины вызвало всплеск интереса и со стороны компетентных органов сопредельных государств. Те повторили ошибку своих западных коллег, наслав сюда местных уроженцев. Теоретически, это позволяет лучше постичь страну пребывания, например, ввиду отсутствия языкового барьера. Но лично я никакой пользы от использования соотечественников не видел. Как-то чешский военный атташе, украинец, родом из Закарпатья, пригласил группу полковников из свежеорганизованного министерства обороны с намерением снять с них кое-какие разведданные. Само-собой, кандидатуры «ведущих специалистов» подбирал я. Вся компания напилась в ресторане «Киев» до изумления, что обошлось моему чешскому коллеге недорого, рублей в двести (тогда доллар стоил 20 рублей). Один из полковников, противный, высохший, как скелет, кажется, из железнодорожных войск или строительного управления, хохоча упал в проход между столиками и стал хватать женщин за ноги. Официантки визжали, но не противились — для них это были бешеные деньги. На беду, ему подвернулась и жена южнокорейского дипломата довольного высокого ранга. Миниатюрная дама с визгом бросилась прочь; едва обошлось без международного скандала. Благо, она ужинала в ресторане не со своим супругом и поэтому смолчала. Мы с атташе, боясь быть узнанными, выскочили через задние двери. Он ещё был недоволен:
— Сергей, кого ты мне подсунул?
— Ты же хотел перепродать данные ЦРУ. Вот я тебе и дал специалистов.
На этом его карьера разведчика здесь заканчивалась. Он со мной, правда, здоровался, но разговоров избегал.
В представительстве Польши, долгое время носившем вывеску «Посольство Республики Польша в Киеве», нашу беседу долгое время записывал на диктофон какой-то гад из «двуйки». Не успел я выйти, как он прибежал вновь:
— Давайте повторим.
— ???
Диктофон у него оказался тайваньский.
— Можно я ещё раз запишу?
— Как ты мог, ты же из «двуйки» (второго отдела польского генерального штаба). При Пилсудском тебя бы за такое сразу упекли.
— Я тебе дипломат куплю.
Бежал за мной до Владимирской улицы.
— Сергей, достань мне два бака солярки — до Польши доехать.
— Ты же шпион.
— Какой я шпион, я несчастный человек.
Звали его Томаш Леонек. Он потом служил консулом во Львове; вышибли за бездарность.
Бурный всплеск украинского патриотизма зимой 1991-92 гг. не произвел на моего польского коллегу ожидаемого впечатления. Глядя на многочисленную толпу на площади Богдана Хмельницкого, он со знанием дела резюмировал:
— Ничего, у нас в Польше тоже такое было в 1918 г.
В середине восьмидесятых КГБ в провинции жил своей странной, призрачной жизнью. Райотделы областных управлений состояли из начальника, его секретарши, нескольких оперуполномоченных, водителя и дежурных. Численность отделов и их размещение находились в зависимости от значимости места расположения. Следы былого, уходившего своими корнями в первые послевоенные годы, были ещё различимы в таких, некогда стратегических пунктах, как Нежин, Фастов, Белая Церковь или, скажем, Лида, Гродненской области, Белорусской ССР. Старые здания райотделов были, как правило, одноэтажными, с фрагментами глухого забора и воротами. Внутри, за толстыми стенами, под сумеречными сводами, прохладный даже в жару воздух, казалось, был пропитан канцелярской романтикой минувшего. Тогда мне это импонировало. Власть, тайна, меланхолия… Вряд ли кто-то из тогдашних начальников райотделов лично пережил хрущевское избиение кадров времен Серова, но память о былом всевластии хранилась свято. Мой начальник Анатолий Иванович (в дальнейшем, я буду упоминать всех коллег под этими, ни к чему не обязывающими именами-отчествами), сокрушался на предмет пределов собственной компетенции:
— Прежде начальник райотдела был человеком, мог позвонить секретарю райкома, мол, подойди, поговорить надо. Теперь уже наоборот…
К этому времени в области даже «изменники родины» — бывшие полицаи, перевелись. А ведь их хранили, как неприкосновенный запас и брали только тогда, когда здоровье начинало внушать опасения, что они не доживут до суда. До сих пор помню этот альбом с фотографиями лиц, находившихся в розыске: маленький, красный; половину снимков в нем составляли полицаи, другую — перебежчики нового времени, например, сошедшие с круизных лайнеров где-нибудь за границей. Состояние архивов немецкой оккупационной администрации позволяло с легкостью выловить всех и сразу. Ещё во времена Сталина многим из них, как и партизанам, уже раз впаяли по 25 лет. При Берии мало кого расстреливали, справедливо полагая, что за это время как-нибудь разберутся и, если невиновен, отпустят. Неприязнь Сталина к партизанам тогда была для меня загадкой. Казалось бы, «Партизаны и партизанки. Народные мстители…» (из знаменитой речи товарища Сталина) и все такое прочее. Тем не менее, партизан охотно сажали после войны, в основном милиция, за различные бытовые преступления; сказывалась приобретенная в годы войны привычка брать чужое. Политическая подоплека была одна: зверство над мирным населением. Партизаны выполняли грязную, но нужную работу: расправлялись с возвратившимися к мирному труду окруженцами, представителями новой власти. Каждый человек, сотрудничавший с режимом, сознавал, что он обречен. Крестьян партизаны облагали непосильным продналогом, принуждали гнать самогон. Если бы не они и ответные репрессии немцев, жить на оккупированной территории было бы вполне сносно. Немцы распустили колхозы, роздали скот, поощряли частнопредпринимательскую деятельность. Те, чьи дома в 1941 г. сожгли за сотрудничество с партизанами, к 1943 г. успели отстроиться.
Новые райотделы в индустриальных центрах, развившихся в 60–70 гг, размещались, как правило, на первых этажах многоквартирных домов, в лучшем случае — с двумя выходами. Отдельные, малозначительные в оперативном отношении сельскохозяйственные районы, такой, как, например, Сквирский, сохранили даже романтическую должность уполномоченного. Прежний сталинско-хрущевский уполномоченный по району имел в своем распоряжении целый аппарат, узел связи, взвод солдат войск МГБ. В целом, структура КГБ полностью противоречила мнению Троцкого о том, что «уездные» ЧК на Украине … (дальше я дословно не помню, но общий смысл в том, что вредят делу революции, поскольку не укомплектованны достаточно проверенными кадрами и заняты в основном спекуляцией).
Райотдел был низовой структурой КГБ, всей своей жизнью он был погружен в гущу народную. Именно на этом уровне осуществлялся непосредственный контроль за умонастроениями населения. Каждый оперативный работник курировал ряд предприятий. Целям непосредственного сбора информации служили «источники». Количество находящихся на связи колебалось до полутора десятков, в зависимости от числа объектов. Прежде всего, надлежало охватывать всяческие конторы со смутными названиями и неопределенным родом занятий. Сейчас их место в хозяйственной жизни заняли всевозможные «юридические лица». Наиболее перспективными считались предприятия, подчиненные какому-либо ведомству в Москве, и имевшие выход за границу. Значительный процент работавших в них составляли евреи. Украинским национализмом как таковым, органы КГБ на местах (я имею в виду центральной Украине), практически не занимались ввиду отсутствия оного. Основным объектом оперативной деятельности были «сионисты проклятые». Вторым — религиозные секты различного направления, в основном — баптисты. Встречи с каждым «источником» происходили не чаще трёх-четырех раз в месяц, и после каждой надлежало подавать руководству письменный отчет с замечаниями на предмет дальнейшей разработки. Сведения, поставляемые «источниками», часто не блистали ясностью.
— Понимаю, что что-то антисоветское, но что именно — никак не пойму.
Ясно, что в подобной обстановке за работу приходилось держаться зубами. Со временем, где-то с шестидесятых годов, ввиду развития правозащитного движения выработались определенные приемы работы. Отбор кандидатов в правозащитники производился очень тщательно, так как от этого, случалось, зависела дальнейшая карьера и самих оперработников. Представляю, с каким содроганием, или наоборот, спокойно, отбирали во «враги народа», когда от случайности выбора зависела жизнь. Говорить о каких-то конкретных методах не приходится. В работе с людьми все зависит от нюансов, не до конца осознанных закономерностей, образующих восприятие. Это сложно объяснить. Помню, как-то в начале моей карьеры, некий подпольный предприниматель, которого я позднее разобличил-таки как масона (назовем его А.И.), выбирал себе помощника. В числе прочих явился и молодой человек, демонстрировавший явную интеллигентность, сообразительность, искательность и, вроде бы, как нельзя лучше подходящий для данной работы. На мое удивление, барыга был вежлив, но неопределенен:
— Ну, что скажете А.И.?
— А что тут скажешь? Лягавый он и есть лягавый…