Для нашей страны «Письмо» Солженицына предложение не реалиста, а фантазёра. Солженицыну хотелось бы, чтобы класс партийных бюрократов разрешил колхозникам переезд в «отстойник», и они по собственной воле туда направились. Но откуда у них может взяться такое желание, когда шансы на гибель огромны, а на успех — нулевые? Страшно подумать о голых, босых крестьянах, которые практически без денег, быть может лишь с грошами в виде подъёмных правительства, будут трудиться на новом месте в мороз и пургу. Не будет ли это повторением их истребления во времена коллективизации?
Если допустить, что «партия и правительство», чтобы «помочь» Солженицыну вынесут предложение об оставлении колхозов в силе во всех обжитых местах и разрешат «ставить» единоличные, то есть, нормальные хозяйства в необжитых местах Северо-Востока, конечно, ближе на юг, то и тогда, после всего, что пережила страна, такое предложение вызвало бы недоумение со стороны масс и было бы расценено как очередная ловушка: кредит доверия исчерпан, и мало кто захочет через пяток лет быть зачисленным в «кулаки» и уничтоженным. Такое предложение могло бы иметь некоторый успех только в 20-е годы, когда коварство и лживость режима для простых людей ещё не стали полностью очевидными и можно ещё было найти охотников из молодых, отважных, сильных.
Хотя на Западе думают, что режим Кремля всегда против частной инициативы, бывают исключения. Абсолютно беспринципный режим придерживается иного мнения, когда речь идёт, например, о добывании золота: он разрешает индивидуальные его поиски старателями и снабжает их группы оборудованием. Но только отчаянные сорви-головы из бывших уголовников отваживаются на исключительно трудные поиски, которые оправдывают себя только в случае крупной находки, когда есть возможность дать «на лапу» (взятку). Иначе, если ничего не удалось найти, могут сгноить в тюрьме по подозрению в укрывательстве золотого самородка. Я знал одного из таких старателей. Он кое-как свёл концы с концами, после того, как проработал один сезон, и считал себя счастливчиком оттого что сумел выкрутиться. Если уж режим допускает поблажки, то ради золота, а не ради какой-то деревенщины, которая в новых условиях будет тянуть с государства, ничего не давая взамен.
Солженицын должен признать, что прогнившая система может идти только на слом и на весь мир заявить о необходимости устранения режима революционным путём. В противном случае, он оказывается соглашателем с режимом за счёт коренных интересов народа и без полномочий от него. Нельзя до бесконечности распоряжаться людьми как пешками, и Солженицын может вообразить, сколько насмешек и проклятий в микробратствах[19] СССР вызвало чтение его «Письма».
«…но сколько могут — обманывают (а то и воруют), служебные часы тратят на личные дела… все стараются получить денег больше, а работать меньше, — и с таковым народным настроением, какими же сроками можно располагать для спасения страны?» (30)
Оплачивать работу соответственно её квалификации режим не собирается: в принуждении люди должны жить от получки к получке, и если не впроголодь, то в вечных недостачах. Естественно их отношение к труду, которое почему-то возмущает Солженицына, вместо того, чтобы вызвать у него сочувствие.
Для угнетённого подсоветского человека существуют два чётких понятия: режим и народ. Между ними идёт непрерывная, в большинстве случаев скрытая война. Первый существует за счёт второго и для этого держит народ в порабощении. Понятия «страна», «отечество» в нашей стране стали гораздо более смутными и в них не всегда вкладывают правильный смысл. Но одно несомненно, что режим партийных бюрократов угнетает население, а отечество и страна принадлежат народу, а не поработителям.
В очередной раз Солженицын вносит путаницу. Если бы он подразумевал под страной народ, то не жаловался бы на его поведение по отношению к режиму. В представлении Солженицына страна в условиях режима — нормальное единство государства и подвластного населения. В результате этой ошибки, простительной западному туристу, появилось «Письмо вождям Советского Союза». Для Солженицына такая ошибка оборачивается трагедией: он заботится о спасении народа, страны, но сам того не желая хлопочет о спасении режима.
Спасать народ, а с ним и страну надо на другой манер, прежде всего устранив класс партийных бюрократов от власти, и наиболее реальное средство — проведение революции умов.[20]
«Пока водка — важная статья государственного дохода, ничего не изменится, так и будем ради барыша прожигать народную внутренность». (30)
Солженицын обращается к глухонемым, но на этот раз он хочет лишить «вождей» огромного дохода от государственной торговли водкой. По его собственным данным 50–70 % от торгового оборота в деревенской местности, где он был в ссылке, падало на долю водки.
Советский пьяница вследствие качества водки и её заменителей к 40–45 годам превращается в развалину, и им легко управлять. Поэтому пьянство удобно «вождям». Введение чего-либо сходного с сухим законом наверняка ускорило бы революцию в стране против режима, который Солженицын не считает нужным устранить насильственным путём.
«Физическое и народное духовное здоровье народа должно стать целью и всего этого движения и каждого его этапа и каждой его стороны». (30)
Класс партийных бюрократов интересуется физическим здоровьем населения, когда ему нужно иметь миллионов пять здоровых граждан для военной службы и уменьшить оплату по бюллетеням.[21] От рабочих не требуется проявление силы на большинстве важных участков производства, которые механизированы. На других работах используются категории населения, от которых режим стремится избавиться. Для класса только лучше, если работник умрёт, не дотянув до пенсии, и её не придётся выплачивать. Духовное здоровье народа — смерть режима. С помощью массового организованного безбожия, марксистской пропаганды, пьянства и т. п. режим стремится лишить население этого вида здоровья.
Сначала в стране должно быть человекообразное правительство, а затем ему можно делать человеческие предложения.
«Построение более чем половины государства на новом свежем месте позволяет не повторить губительных ошибок XX века — с промышленностью, с дорогами, с городами». (30)
Если бы невозможная задача, которую предлагает осуществить Солженицын, оказалась действительно необходимой, вследствие каких-либо стратегических планов или неведомых чудовищных потрясений, то время, необходимое на построение нового огромного государства в условиях Северо-Востока при отказе от городов, дорог, промышленности, современной технологии (тесно связанной с техническим прогрессом), исчислялось бы сотней лет. Неужели «реалист» Солженицын полагает, что режим партийных бюрократов будет существовать так долго, и планета успеет превратиться в концентрационный лагерь, в котором оставшиеся в живых роботы, освоят Северо-Восток по приказу ещё более свирепого, чем при Сталине ГУЛАГа.
Бедные россияне! То Пётр Первый за уши тянул их в Европу, «прорубая» туда окно,[22] то Солженицын предлагает им открыть дверь к самоедам.
Но новаторство такого рода за счёт народа выработало в подсоветских людях стойкое недоверие к благодетелям человечества.
«…отказаться от многих видов промышленного производства с ядовитыми отходами». (31)
Отказываться от промышленности не следует — её надо освободить от вредных отходов с помощью технического прогресса. Эта трудоёмкая задача уже начинает осуществляться, правда пока ещё медленно.
«Больше никто на Земле нам не угрожает, никто на нас не нападёт. Мы вооружены.». (31)
В двадцатые годы в СССР великолепный писатель Замятин сумел понять главное в адской бесчеловечной сущности режима. Он не был посажен в лагерь, если побывал в тюрьме, то очень недолго, но осмыслил прошлое, показал настоящее и предсказал будущее в своём гениальном произведении «Мы». Я думаю, что Орвелл написал «1984 год» под его влиянием.
Для тех лет собирательное «мы» имело смысл, ибо передавало изумление перед тем, что натворили, ужас происходящего, страх за последствия. Но по меньшей мере странно после почти шестидесятилетней деятельности режима объединять его, себя и население в словах «мы», «нас», «нам».
Усилия тех из нас, кто в силу сложившихся обстоятельств оказался на Западе, должны быть направлены хотя бы на то, чтобы открыть свободному миру глаза на фальшивые обороты речи, которыми режим хочет внушить представление о «нерушимом единстве партии, правительства и народа».
Эта фраза Льва Толстого о придуманных ужасах в рассказах русского писателя Л. Андреева вспомнилась мне, когда я прочел у Солженицына, что «Технологическая гибель — не меньшая опасность, чем война». (31) Новым словосочетанием «технологическая гибель» Солженицын старается лишить «вождей» тени сомнения по поводу выводов «Римского клуба», в которые сам глубоко уверовал.
Материальный характер прогресса последних 30 лет вполне объясним желанием населения выбраться из нищеты и разрухи после опустошительной войны. Но его совершенно неверно рассматривать как непреложный экономический закон развития будущего общества. Западная экономика достаточно динамична, чутка к запросам потребителей и по праву может быть названа творчеством её созидателей.
Красная армия создана для защиты режима партийных бюрократов. В ней приучают к взаимному наблюдению, сыску, на верующих обрушивают град насмешек и гонения. Армия построена по модели концлагеря. Её задача: убить волю к свободе. «Вожди» уверены, что оболванивают молодежь весьма действенно.
Для достижения мирового господства «руководителям партии и правительства» нужна огромная обученная армия. С каждодневным усложнением техники не видно перспектив для сокращения сроков службы; напротив следует ожидать систематического вызова на переподготовку. Зуботычины смогли отменить в царской армии, но их будут раздавать супермены в офицерских мундирах, у которых взрастили на безбожных дрожжах сознание, что ради победы коммунизма всё дозволено. А Солженицын предлагает «освободить русскую юность от обязательной всеобщей повинности…» (31) и пишет, что«…намного может быть сокращён срок службы и очеловечено „воспитание“ в армии». (32)
Как будто Красная шапочка говорит с бабушкой — переодетым волком — и удивляется её большим зубам.
Солженицын рассказывает в «Круге первом», как министр коммунистического гестапо Абакумов просит Сталина вернуть смертную казнь. С такой просьбой можно обратиться к «вождям», хотя, если им покажется необходимым, они и без просьбы вернут «тридцать седьмой год».
Солженицын тоже просит их: «Верните стране здоровую тишину» (32).
Многое надо изменить в эпоху бомб и самолетов, чтобы вернулась тишина, но само обращение нобелевского лауреата поможет лидерам класса партийных бюрократов сохранить респектабельный вид: раз Солженицын разговаривает с ними, как с равными и как проситель, то всё, что про них говорят — клевета.
«Нынешняя городская» жизнь… совершенно противоестественна. (32)
Режим это по-своему понял. Его уступки народу определяются соотношением сил, и благодаря этому теперешние «вожди» не могут себе позволить издеваться над народом, как при Сталине. Населению нужна хоть какая-то отдушина: домино, карты, телевизор, водка — недостаточны. Поэтому «вожди» вынуждены были дать части городского населения участки земли в 600 квадратных метров для разведения садов.
От критики городской жизни Солженицын переходит к маниловским[23] мечтаниям о построении «рассредоточенных городов, мягких для человека», которыми «пусть украсится наш растепленный отмороженный Северо-Восток». «И вполне можно поставить на всех въездах штагбаумы, пропуская лошадей… но не ядовитые двигатели внутреннего сгорания…» (33)
В маниловской тиши вдруг появился шлагбаум. В ограниченных размерах запреты всегда будут необходимы, но не следует с них начинать при проектировании.
Многие из подсоветских людей, особенно тех, кто родились сразу после катастрофы 1917 года, были исковерканы сталинизмом, но изгнали его из своего сознания самостоятельно или после частичного разоблачения преступлений Сталина в 1956 году. Однако осколки частичного сталинизма по принципу «вытеснения» впечатлений по Фрейду попали в подсознание и нет-нет дают себя чувствовать.
Не начать ли Солженицыну с собственного самоочищения, тогда ему быть может не захочется решать вопросы за миллионы сограждан?
«Экономика нe-гигантизма, с дробной, хотя и высокой технологией…» (33)
Солженицын обращается к «вождям» с надеждой, «однако же не нулевой» (6), так как внутренне уверен в неотразимости своего реализма и в спасительности своих предложений для страны. Между двумя высокими сторонами во время переговоров возможен следующий диалог:
Брежнев: Как всё это осуществить?
Солженицын: Прекратить заниматься международными задачами и «бросить силы» на Северо-Восток.
Брежнев: Значит нужен план?
Солженицын: Да.
Брежнев: Пятилетний?
Солженицын: Как того потребует выполнение работ.
Брежнев: Значит, Госплан должен разработать новый план?
Солженицын: Конечно, пусть займётся спасительной для нашей страны проблемой.