Если посмотреть на фронтовую рабочую карту тех дней, возникает любопытная картина: мы нависали с севера над группировкой противника в районе Оппельн — Ратибор, но и он угрожал нам серьёзными неприятностями, так как имел возможность нанести отсюда фланговый удар в северо-западном направлении с целью деблокирования Бреслау и в случае успеха мог даже попробовать восстановить свою прежнюю линию обороны по Одеру.
Мы были уверены, что не позволим врагу превратить эту возможность в действительность.
Однако считались и с тем, что столь выгодное фланговое положение создавало у противника соблазн для удара в направлении Бреслау. А нам это не нравилось.
Но это, пожалуй, не главное. Значительно больше нас беспокоило, что после потери Силезского промышленного района немцы держали против южного крыла нашего фронта довольно внушительную группировку своих войск и в последнее время заметно усиливали её. Это являлось верным признаком того, что они ещё не оставили мысль отбить у нас «второй Рур».
Такие же опасения возникли и у Сталина. Находясь на Крымской конференции и, очевидно, получая какие-то дополнительные сведения от союзников, он неоднократно звонил мне и настойчиво обращал мое внимание на то, что гитлеровцы собираются нанести нам удар на юге, на ратиборском направлении, намереваясь вернуть себе Силезский промышленный район. Об этом же предупреждал меня и А. И. Антонов.
Сталин интересовался, кто стоит у меня на левом фланге, какие армии, под чьим командованием (в разговорах с нами он обычно оперировал не номерами армий, а фамилиями командармов).
«Смотрите, — говорил мне Сталин в одном из таких телефонных разговоров, — немцы не примирились с потерей Силезии и могут её у вас отобрать». Я выразил твердую уверенность, что врагу не удастся отбить у нас Силезию, и доложил, как мы усиливаем свое южное крыло, готовясь провести здесь частную операцию и отбросить противника из района Ратибора.
Сталин предложил представить подробный план действий.
Так возникла Верхне-Силезская наступательная операция. Хотя размах её был сравнительно небольшим, по срокам же она приурочивалась к операциям других фронтов, решавших свои задачи в районе Кенигсберга, в Восточной Померании, Карпатах, Австрии и Венгрии. Отводилось на неё всего полмесяца, между 15 и 31 марта. Целью являлся разгром оппельнско-ратиборской группировки немцев и выравнивание фронта, чтобы в будущем мы имели более благоприятные условия для перехода в наступление на главном стратегическом направлении — берлинском. К началу марта перед 1-м Украинским фронтом продолжали действовать войска группы армий «Центр» под командованием генерал-полковника Шернера (я ещё вернусь к нему, когда буду рассказывать о Пражской операции).
По данным нашей разведки против нас гитлеровцы держали сорок три дивизии. Кроме того, в резерве группы армии «Центр» было ещё семь дивизий и шестьдесят маршевых батальонов. На обращенном в нашу сторону оппельнском выступе враг имел наиболее плотное оперативное построение: на каждую дивизию приходилось примерно по восемь километров фронта, а всего, по нашим расчетам, он мог сосредоточить здесь до двадцати пяти дивизий. Противник продолжал усиливать оппельнское направление. В частности, мы не исключали возможности подхода сюда 6-й танковой армии СС (правда, впоследствии оказалось, что немецко-фашистское верховное командование перебросило эту армию со своего западного фронта в Венгрию).
В течение февраля враг несколько раз прощупывал наши силы на южном крыле. В ряде пунктов он пытался переходить к активным действиям, и все это время непрерывно продолжал улучшать свои оборонительные рубежи.
За пять недель немцам удалось кроме укреплений полевого типа и инженерных заграждений на переднем крае создать у себя в тылу довольно прочные узлы сопротивления, подготовить к длительной обороне большинство населенных пунктов и даже отдельные дома. Густая сеть построек позволяла врагу практически перекрывать артиллерийским и ружейно-пулемётным огнём все, или почти все, разделявшее их пространство. В промежутках между отдельными пунктами были вырыты траншеи, оборудованы запасные огневые позиции. По данным нашей авиаразведки, оборона немцев простиралась здесь в глубину на двадцать — двадцать пять километров.
В этой операции нам предстояло расправиться с очень плотной и заблаговременно подготовленной к обороне группировкой.
Планируя Верхне-Силезскую операцию, мы рассчитывали прежде всего на окружение той части немецко-фашистских войск, которые располагались на самом оппельнском выступе и непосредственно в Оппельне. Кстати сказать, этот город ещё со времени прошлых боёв остался на линии фронта — половина у нас, половина у противника.
Для достижения намеченной цели нами быта созданы две ударные группировки, Северная и Южная. В Северную входил один корпус 5-й гвардейской армии, вся 21-я армия, 4-й гвардейский танковый корпус и 4-я гвардейская танковая армия. Южная, или Ратиборская, группировка состояла из 59-й и 60-й армий, которым из резерва фронта были приданы 93-й стрелковый, 7-й гвардейский механизированный, 31-й танковый корпуса и 152 я отдельная танковая бригада. Помимо всего этого обе группировки получили достаточное артиллерийское усиление.
Сроки подготовки операции были довольно сжатые, но мы сумели организовать все надлежащим образом. Особенное внимание было уделено инженерному обеспечению операции. Мин перед нами оказалось вдоволь. Немцы навалили их всюду, где только можно. В сочетании с весенней распутицей и пересеченной местностью минные заграждения представляли серьёзное препятствие для наступления. А потому и общевойсковые, и танковые соединения были заранее насыщены сапёрами, располагавшими соответствующим инженерным имуществом.
Прорыв обороны противника проходил в трудных условиях, в несколько замедленном темпе. Наша Северная группировка в течение первого дня операции прорвала фронт на участке восемь километров и продвинулась вглубь тоже на восемь километров. Теперь нам казалось это недостаточным. Прошли те времена, когда прорыв за день на глубину восемь километров считался крупным достижением. В Висло-Одерской операции, например, мы уже в первый день прорвали оборону противника на глубину пятнадцать — двадцать километров и вскоре вышли с танками на оперативный простор. После этого, естественно, восьмикилометровое расстояние, преодоленное армиями Гусева и Лелюшенко в самом начале Верхне-Силезской операции, нас уже не устраивало.
В действительности же здесь была своя специфика, и такой подход к оценке действий войск являлся не вполне справедливым. Нашим войскам стоило большого труда пройти эти восемь километров через плотные боевые порядки противника по сильноукреплённой местности, с густой сетью населенных пунктов. Это была хорошая, боевая, заслуживавшая одобрения работа.
Конечно я, как командующий фронтом, был недоволен тем, что пройдено меньше, чем предполагалось, однако в душе понимал: при таких относительно незначительных темпах продвижения люди отдали все, что было в их силах. Не хотелось даже упрекать Дмитрия Николаевича Гусева, одного из опытнейших и образованнейших командармов, допустившего в начале операции невольный просчет.
Рано утром, когда передовые батальоны 21-й армии начали атаку и, быстро преодолев первую траншею, на ряде участков уже ворвались во вторую, Гусеву показалось, что можно сократить наполовину интенсивность артиллерийского огня. У него создалось впечатление: и при минимальном артиллерийском сопровождении гитлеровцы будут сбиты с занимаемых ими позиций. Командарм решил сэкономить боеприпасы, с которыми у нас все ещё было туго. Он рассчитывал использовать их с большей эффективностью на последующих этапах наступления.
Справедливости ради надо сказать, что для такого решения у командарма были основания. В первый период решение казалось правильным не только ему, но и мне.
Ведь войска 21-й армии довольно легко овладевали вражескими позициями. Но прошло некоторое время, и наступление начало замедляться. Выяснилось, что наша артиллерия подавила далеко не все огневые точки противника, в особенности противотанковые. Многие из них вообще оказались для нас неожиданностью: закопанные танки, самоходки и противотанковые орудия, спрятанные в населенных пунктах. Их было трудно зафиксировать с воздуха, а наземная войсковая разведка за короткий срок подготовки к операции не сумела выявить во всех подробностях систему вражеского огня.
А тут ещё эта попытка сэкономить боеприпасы! За неё мы поплатились не только утратой темпа наступления, но и излишними потерями материальной части
4-й гвардейской танковой армии, взаимодействовавшей с армией Гусева.
Подобные невольные, поначалу отнюдь не очевидные, просчеты на войне случаются время от времени даже с очень опытными военачальниками, обладающими тонким пониманием обстановки и большим боевым опытом. А Дмитрия Николаевича Гусева я всегда считал именно таким военачальником. И коль скоро здесь зашла речь о частной его ошибке, мне хочется хотя бы коротко охарактеризовать в целом личность и деятельность этого незаурядного советского генерала.
Гусев прибыл к нам с Ленинградского фронта. Там он успешно воевал в роли начальника штаба фронта и командовал 21-й армией. У нас, на 1-м Украинском фронте, он начал свою боевую деятельность с Висло-Одерской операции. Его армия очистила от врага всю северную часть Силезского промышленного района. Гусев действовал при этом образцово, очень организованно, умело, приняв близко к сердцу требование сохранить Силезский промышленный район от разрушения.
С такой же основательностью и упорством Гусев действовал и во время Верхне-Силезской операции. Опираясь на свой хорошо подготовленный и сработавшийся штаб, он отлично организовал управление боевыми действиями армии сверху донизу.
По своему характеру это был человек и активный, и неторопливый одновременно, отличался рассудительностью и твердостью, умел трезво взвешивать обстановку в целом, но и не выпускал из поля зрения те особенные, неповторимые частности, которые существенны для той или иной операции или боя. Очень ценил мнение ближайших своих соратников, в особенности члена Военного совета армии Василия Павловича Мжаванадзе.
Я не раз наведывался в 21-ю армию, и мне всегда было приятно наблюдать дружную, сплоченную работу Военного совета этой армии.
Добрые отношения установились у Дмитрия Николаевича с командирами корпусов и дивизий. Вместе с ними он прошёл длинную боевую дорогу, в каждом был уверен и всегда мог рассчитывать на безусловное выполнение не только буквы, но и духа любого своего приказа.
Не лишне добавить, что этот дружный, сплоченный коллектив, прибыв к нам на фронт, попал в совершенно непривычную для него обстановку. Она отличалась от обстановки Ленинградского фронта неизмеримо большим оперативным простором, широтой и глубиной операции, маневренностью. Но командарм 21, а вместе с ним и подчиненные ему войска очень быстро освоились со всем этим и оказались на высоте положения.
С самого начала нашего знакомства Дмитрий Николаевич пробудил во мне глубокие симпатии. Я и по сей день храню о нем самую светлую память.
Но возвращаюсь к рассказу о первом дне Верхне-Силезской операции.
Наши танкисты понесли тогда серьёзные потери не только на северном участке прорыва, но и на южном. Действовавшие вместе с 59-й и 60-й армиями 7-й мехкорпус и 31-й танковый корпус, продвинувшись на десять километров, потеряли: один — четверть, а другой — треть своих танков. Причина была та же, что и на севере, — недостаточная разведка, а в результате — недостаточно мощная обработка артиллерией противотанковой обороны противника. Потери в танках в первый день превзошли наши ожидания, хотя мы и предполагали, что они будут значительными.
Замысел операции сводился к тому, чтобы обе наши группировки, окружавшие немцев, как можно быстрее соединились и загнали в котел пять немецко-фашистских дивизий, сидевших на оппельнском выступе.
Делая ставку на стремительность соединения обеих группировок, я принял решение пустить танковые войска одновременно с наступающей пехотой.
Не являлось ли это тоже своего рода просчетом? Убежден, что нет. Если бы мы в данном случае пустили вперёд одну пехоту, темпы наступления оказались бы ещё более медленными, а наши и без того уже сильно поредевшие стрелковые дивизии понесли бы гораздо большие потери. Не говоря даже о чисто моральной ответственности командующего за излишние людские жертвы, я не имел тогда права идти на риск и по чисто деловым соображениям — в предвидении такой крупной и ответственной операции, как Берлинская.
Да и вообще мне представляется, что в сорок пятом году было недопустимо, в принципе, бросать в наступление пехоту без танков. Это явилось бы шагом назад. К этому времени мы уже привыкли, что современное наступление организуется при самом тесном взаимодействии всех родов войск, причем танкам отводилась на поле боя ведущая роль.
Командующему нередко приходится, даже предвидя трудности, неизбежно идти навстречу им. Ум работает не над тем, как уклониться от этих трудностей, а над тем, как наилучшим образом преодолеть их, не подчиниться им, а подчинить их себе. Иначе на войне нельзя.
То, что наши танкисты понесли значительные потери в первый день Верхне-Силезской операции, было горько, но неизбежно. Это диктовалось острейшей необходимостью. В сложившихся условиях без танков мы бы вообще не продвинулись ни на шаг.
Анализируя причины, повлекшие тогда за собой повышенную уязвимость наших танковых соединений, не следует забывать, что именно в Верхней Силезии нам впервые за всю войну довелось встретиться с густым насыщением обороны противника фаустпатронами, методы борьбы с которыми были ещё недостаточно отработаны.
Положение ухудшалось весенней распутицей. Она вынуждала танкистов воевать вдоль дорог и за дороги, прорываться сквозь населенные пункты. А именно там из-за домов и укрытий легче всего было действовать фаустникам.
Так или иначе, хотя и с большими трудностями, в первый день операции прорыв осуществился. Учитывая, что нам ни в коем случае нельзя затягивать дело с окружением оппельнской группировки, я потребовал от командармов не прекращать наступление и ночью.
В ночь на 16 марта были введены в бой вторые эшелоны полков и дивизий. Надо сказать, что мы заранее предвидели такую возможность и подготовили для ночных действий в каждой дивизии по одному усиленному батальону.
Думаю, что ночные действия в этой операции заслуживают особого внимания. В данном случае мы опять-таки сумели заранее отделить реальное от нереального: не задавались целью успешно вести ночной бой всем составом любой дивизии, а отбирали для этого и сводили в специальные батальоны людей, наиболее к тому приспособленных. Эти батальоны, воевавшие только ночью, а с наступлением утра отводившиеся на отдых, сыграли весьма положительную роль. В ночных боях действия их поддерживались главным образом артиллерией прямой наводки. Выделенные для этого орудия ещё засветло выдвигались вперёд до самого последнего предела.
В ходе Верхне-Силезской операции ночи вообще были насквозь рабочими. За ночь ремонтники спешили вытащить застрявшие в страшной грязи на разбитых дорогах поврежденные танки. Дороги тоже ремонтировались ночью. Под покровом ночи мы продолжали наступление и одновременно устраняли у себя в тылу все, что могло помешать дневному наступлению.
15—16 марта противник начал подбрасывать резервы из глубины. Наиболее ожесточенным контратакам подверглась 5-я гвардейская армия, которая отнюдь не решала судьбу окружения оппельнской группировки противника, а только прикрывала наш главный удар с севера. Но гитлеровцы, очевидно, не до конца сумели разобраться в обстановке и упорно били по её левому флангу.
Частично это можно объяснить ещё и тем, что здесь было кратчайшее расстояние от нашего переднего края до Бреслау, и неприятель заблаговременно подготовил группировку для возможного удара по Бреслау.
Мы предугадывали такое развитие событий. Гитлеровские генералы любили контратаковать прорывающиеся войска под основание, под самый корень. А потому на этом направлении у нас специально были поставлены корпуса, отличавшиеся особой стойкостью, — стрелковый Г. В. Бакланова и танковый П. П. Полубоярова. Эти части прошли суровое испытание ещё на сандомирском плацдарме, и мастерства в отражении контратак им, как говорится, можно было не занимать.