К тому же отношения Волтерса с партийным начальством были окончательно испорчены, а срок годового контракта подходил к концу. В апреле 1933 г. Волтерс с облегчением отправился домой кружным путем — через Туркестан (Ташкент, Самарканд, Бухару) в Москву и далее в Берлин. В это время из СССР начали разъезжаться и его более знаменитые коллеги, жестоко разочарованные сменой государственного стиля, который как будто в порядке издевательства оказался удивительно похож на официальный стиль молодого Третьего Рейха.
Вернувшись домой, Волтерс по свежим впечатлениям написал и осенью того же 1933 г. издал в Берлине книжку «Специалист в Сибири». Это дало повод другому работавшему в СССР немецкому архитектору, знаменитому Ханнесу Майеру, коммунисту, остававшемуся в СССР до 1936 г., назвать Волтерса в «Правде» «вовремя не разоблаченным шпионом».
Волтерс возвращается в Германию уже при нацистском режиме, к которому, в отличие от своего близкого друга Альберта Шпеера, особых симпатий не испытывает. По книге хорошо видно, что он свободен как от социалистических, так и националистических предрассудков любого рода. Его отношение к людям, определяется только их личными качествами и ничем иным.
Дальнейшая судьба Волтерса совершенно удивительна. Вернувшись в Берлин, он до 1937 г. проработал в Имперском управлении железных дорог, занимаясь проектами перестройки вокзала Цоо.
В 1937 г. Альберт Шпеер, получивший пост главы Генеральной строительной инспекции и фактически ставший главным архитектором. Рейха, пригласил Волтерса на роль своего заместителя. Как раз тогда Шпеер занялся проектами реконструкции Берлина и превращения его в новую столицу империи «Германиа». Вплоть до конца войны Волтерс был ближайшим сотрудником Шпеера. Он занимался градостроительным проектированием главной трассы нового Берлина — оси «Север-Юг», издавал книги об архитектуре Третьего Рейха и о творчестве Шпеера. Во время войны он в качестве высокопоставленного сотрудника «Организации Тодта», занимавшейся военным строительством на оккупированных территориях, еще раз побывал на советской территории. В 1943 г. Волтерс стал руководителем «Рабочего штаба по восстановлению немецких городов». Весной 1945 г. он по поручению Шпеера совершил путешествие по Германии, организуя в разных городах проектные бюро, которые должны были по планам Шпеера заняться восстановлением и реконструкцией разрушенных немецких городов после войны под его, Шпеера, руководством.
Однако Шпеер оказался на скамье подсудимых в Нюрнберге и получил 20 лет тюрьмы. Волтерс уехал в свой родной город Кёсфельд, где занимался проектированием зданий, градостроительством и публицистикой вплоть до своей смерти в январе 1983 г. После войны он снова стал совершенно современным архитектором и без всякой сентиментальности, с иронией вспоминал о своем вкладе в нацистскую архитектуру.
Дружба Волтерса со Шпеером продолжалась практически до самой смерти последнего в ноябре 1973 г., хотя следует еще раз подчеркнуть, что в отличие от Шпеера Волтерс никогда нацистом не был. Когда после осуждения Шпеера его семья осталась без средств к существованию, Волтерс организовал сбор средств среди знакомых. Именно Волтерсу мы обязаны появлением на свет знаменитой книги Шпеера «Дневник из Шиандау», опубликованной после его освобождения. Писать заключенный Шпандау было категорически запрещено, но Волтерс подкупил служащего тюрьмы, и тот выносил ему сделанные на кусочках туалетной бумаги записи Шпеера. Когда Шпеер вышел из тюрьмы, Волтерс преподнес ему его дневник в полном и перепечатанном виде.
Послевоенная судьба Волтерса, его близкие и сложные отношения со Шпеером, его активная публицистическая деятельность могут быть темой отдельного исследования.
В мемуарах, хранящихся сегодня в Немецком федеральном архиве, Волтерс увлекательно, иронично и серьезно описал свою удивительную жизнь. Там можно найти и многое из того, что не вошло в книгу «Специалист в Сибири». Например, градостроительные проекты Волтерса для Новосибирска, письма, которыми он обменивался с русскими друзьями, еще пару лет после свое отъезда из СССР, описание случившейся с ним там романтической любовной истории.
Творческая судьба Рудольфа Волтерса должна быть хорошо понятна поколению его советских ровесников и коллег, учившихся в 20-е годы и несколько раз вынужденно менявших стили и убеждения в силу сложившихся обстоятельств.
Уникальность Рудольфа Волтерса состоит в том, что он оказался причастным ко всем вариантам европейской архитектуры XX века, включая архитектуру двух главных тоталитарных режимов. И еще в том, что он оставил честные и очень полные воспоминания о своей жизни. На это, кажется, никто из его советских коллег так и не решился.
Среди немецких книг о Советском Союзе преобладают те, которые написаны журналистами. Все они с той или иной степенью добросовестности описывают в первую очередь самые интересные большие проекты «социалистического строительства», и прежде всего то, что было им показано под руководством любезного ГПУ Собственно о русском человеке, который находится в гуще этих событий, о его жизни и работе узнать можно крайне мало. Однако именно в процессе работы лучше всего познается человек, принадлежащий к чужому народу. Поэтому, если я не описываю пятилетние планы и не набиваю книгу до отказа цифрами, а лишь вспоминаю свои приключения как «специалиста» среди русских, то только для того, чтобы правдиво осветить «нутро» одной из многочисленных клеточек Советского Союза тому, кто и сегодня представляет себе Советский Союз окутанным пеленой тайны.
Ни на что другое эта книжечка не претендует.
Рискуя понизить документальную ценность книги в глазах некоторых читателей, я, тем не менее, поместил в нее вместо фотографий рисунки моего спутника и товарища, дипломированного инженера Генриха Лаутера, которые были созданы во время наших совместных поездок по Сибири и Туркестану. Эти наброски, сопровождающие текст, воспроизводят действительную атмосферу гораздо лучше, чем фотографии, которые редко можно назвать «документами», так как отбираются они всегда с очень субъективной точки зрения.
Негорелое. Автомобильная поездка. Отдельная комната. Мавзолей. Езда на трамвае.
30 мая 1932 г. я выехал в Москву как специалист по проектированию вокзальных зданий.
Перед этим я совершенно случайно узнал, что берлинское представительство советского Наркомата транспорта уже давно и безрезультатно ищет архитектора такой специализации. На мой запрос русский представитель в Берлине тут же предложил десятилетний контракт с зарплатой 600 советских рублей в месяц. Времена высоких валютных окладов прошли, это я знал. По словам представителя, на 600 рублей в России я смогу жить так же хорошо, как в Германии на 400 рейхсмарок. Этого было мне достаточно. Представитель был серьезным мужчиной средних лет и производил такое убедительное впечатление, что я забыл обо всех своих многочисленных сомнениях. Тем не менее я сократил срок контракта, решив для начала отважиться только на один год. Меня привлекала не столько работа над большими проектами, сколько сама огромная, таинственная страна, о которой с такой страстью было написано много хорошего и плохого.
Скорый поезд из Берлина доставил меня через Польшу в Негорелое, лежащее на русской границе.
Поезд медленно вкатился на маленькую станцию, проехав под своего рода триумфальной аркой, на которой было что-то написано большими буквами по-русски. Прибывший этим же поездом болгарин, восторженный почитатель России, перевел: «Привет рабочим Запада». Следовательно, это касалось и меня. На обратной стороне арки было написано: «Коммунизм уничтожит все границы». Прекрасные слова для 160 миллионов запертых советских граждан!
Над новым одноэтажным зданием вокзала развивается разорванное ветром красное полотнище. Немногочисленные солдаты в красивых, длинных, достающих почти до земли шинелях и в немного комичных остроконечных шлемах из серого войлока неподвижно стоят перед вокзалом.
Поезд останавливается. У меня забирают паспорт и ведут вместе с остальными пассажирами в большой зал. На длинном столе мы раскладываем свой багаж, который тщательно, до последней мелочи, осматривается. Особая комиссия проверяет книги, журналы, чертежи. Почти два часа длится эта процедура. Потом я получаю в кассе причитающиеся мне командировочные в размере 7 рублей 50 копеек. Пока что это все мое состояние. Выхожу из таможни через другую дверь и сажусь в русский поезд, готовый к отправлению. В четырехместном просторном купе, которое мне указала проводница, три места уже заняты — два молодых венгерских специалиста, одного сопровождает жена. Мы знакомимся. Такие же новички в России, как и я. Запрыгиваю на одну из свободных верхних коек и пытаюсь там устроиться вместе со своим багажом по-домашнему.
Наступает вечер, когда состав наконец приходит в движение, и с неторопливостью пассажирского поезда отправляется в Москву. Массивное облако пыли преданно сопровождает нас всю дорогу. Несмотря на то, что двойные окна купе закрыты наглухо, крохотные песчинки проникают внутрь сквозь оконную замазку, так что скоро все покрывается тонким серым слоем пыли, и слышно, как скрипит на зубах доброкачественный немецкий бутерброд, в который я с аппетитом вгрызаюсь. Поезд движется очень мягко, без толчков, поскольку шпалы лежат на песке и насыпь заметно проседает.
Первую ночь я сплю так крепко, что просыпаюсь только тогда, когда мы уже приближаемся к Москве. Времени едва хватает на то, чтобы худо-бедно очиститься от пыли, которая лежит повсюду и даже забивается в поры.
Поезд вкатывается на главный вокзал. Я выхожу с чемоданом и папкой. Было бы неплохо знать пару русских слов, говорю я себе. Но в Берлине все произошло так внезапно, что времени на подготовку уже не было. У заграждения кто-то обращается ко мне по-немецки: «Куда вам нужно, товарищ?» Я показываю человеку, одетому в простую рабочую одежду, бумажку с адресом места моего назначения в Москве, полученную в русском представительстве, Он читает, кивает, пожимает мне руку, дружелюбно забирает папку, оставляя мне чемодан, и говорит: «идемте, товарищ». Мы садимся в автомобиль, вероятно, в служебную машину наркомата. Напрасно упрашивал я моего сопровождающего взять с собой сразу же большой чемодан, прибывший в багажном вагоне. Уже в этой ситуации я заметил, что товарищ понимает немецкий весьма относительно. Он внимательно осмотрел чемодан, который показался ему слишком большим, и сообщил мне с серьезным лицом: «завтра», на что я тут же согласился — тогда я еще не знал, какое растяжимый смысл вкладывают русские в это словечко.
Наш маленький форд проехал примерно метров сто, как шофер притормозил и завел, длинную дискуссию с моим сопровождающим. Из лавины слов я уловил только одно, часто повторяющееся — «Таnk»,[13] и понял, что моя догадка верна, когда мы после короткой проездки остановились у заправки.
Заправиться? — спросил я товарища.
Заправиться — сказал он. Заправка выглядела как-то заброшенно. Мы вышли, и оба товарища отправились на поиски заправщика. Через добрых четверть часа ответственный за заправку был, наконец, найден. Видимо, он тут же объяснил, что бензина нет. Возбужденная беседа длилась еще некоторое время, пока наша колымага снова не пришла в движение и не потащилась медленно к следующей заправке. Здесь, похоже, что-то имелось. Пятнадцать машин стояли в очереди друг за другом. Мы присоединились к ним и через какие-то полчаса смогли продолжить путь.
Место моего назначения располагалось, очевидно, на другом конце города, потому что поездка была бесконечной. Мы проезжали по улицам, заполненным людьми, и меня удивляло такое количество прохожих. Все, а особенно, мужчины, казались одетыми достаточно бедно. Мужчины носили кепки, а женщины — платки. Мне бросилось в глаза, как мало здесь цветных платьев, все было серо и сумрачно. Улицы оставляли неутешительное впечатление. Немногочисленные витрины были завешаны или декорированы красным материалом и украшены портретами Ленина и Сталина. Перед некоторыми домами стояли длинные очереди ожидающих чего-то людей. То тут, то там в сточных канавах виднелся спящий старик или ребенок. Мы встретили мало автомобилей, но много трамваев. Они были так переполнены, что чуть не лопались. Гроздья людей висели на подножках, дети сидели на буферах. На улицах много людей в военной форме.
Наш автомобиль резко остановился; скупой на слова спутник, о существовании которого я почти забыл, вывел меня из задумчивости: «Выходим, товарищ».
Мы оказались перед большим зданием, на котором я заметил среди других табличку, написанную по-немецки — «Institut zur Pflege der Verkehrsverbindungen mit dem Auslande».[14] Через боковую дверь мы попали в какое-то темное помещение, откуда по бесконечным коридорам и лестницам добрались до комнаты большего размера, в которой стояло примерно 12 кроватей.
— Я сейчас вернусь.
С этими словами мой спутник оставил меня в одиночестве. Только теперь я заметил, что две кровати были заняты спящими товарищами. Я сел на одну из пустых кроватей — стула в комнате не было — и стал ждать. Ждал час, ждал два, ждал три — мой провожатый не возвращался. Между делом появилась молодая, крепко сбитая девушка и заговорила со мной по-русски. Прошло какое-то время, пока я догадался, что она просит мой паспорт. Я дал ей паспорт, и она исчезла.
По-видимому, это и была та отдельная комната, которая полагалась мне по договору. Меня начала разбирать тихая злость — вот, оказывается, как обошли контракт, даже не спросив меня. Если бы я только мог объясниться, думал я, то немедленно разобрался бы с этими людьми.
Мой провожатый и не думал возвращаться. Я съел свои последние запасы, помылся в умывальнике под очень экономной струйкой воды и опять погрузился в ожидание. Наконец один из товарищей, который уже давно с любопытством подсматривал за мной, встал и поздоровался. Теперь стало особенно неприятно, что я ни слова не мог понять и сказать по-русски. Однако этот внешне очень симпатичный товарищ не отставал. Я показал ему контракт, и скоро он уже разобрался с моей историей. Проснулся и другой, и теперь они оба изучали мой контракт. Через некоторое время мне показалось, что им все стало ясно. Первый товарищ засунул контракт в карман и поманил меня за собой.
Мы вышли из дома и через какие-нибудь сто метров вошли через главный вход в большое здание, где располагалось вроде бы компетентное министерство. Из объяснений моего спутника я понял слово «комиссариат». Мне сунули в руку номерок и мы прошли мимо часовых. Мы шли по лестницам и коридорам, заходили в разные комнаты, где множество людей сидело, работало, курило и беседовало. После долгих поисков мы, как мне показалось, нашли нужного человека. Во всяком случае, первого, кто проявил ко мне хоть какой-то интерес. Он выслушал моего спутника. Остальные, находящиеся в комнате, пялились на меня. Мой контракт был вынут и громко прочитан. Во время чтения человек вытащил из кармана что-то вроде копченой селедки и начал бить ею по письменному столу. Потом оторвал ей голову и стал обрабатывать зубами туловище, очень ловко и довольно громко. Между делом он дочитал контракт, выбросил остатки селедки под стол и по-дружески протянул мне руку. В этот момент в комнате появился товарищ, который привез меня с вокзала, уселся на письменный стол и снова начал вслух читать мой контракт. Они читали, они рассуждали между собой, и в конце концов привезший меня товарищ на ломаном немецком перевел мне суть разговора: «Пока ничего определенного сказать нельзя». Завтра якобы появится главный шеф, я должен буду прийти с утра пораньше и с ним объясниться. Мне написали на бумажке номер комнаты и фамилию этого высокопоставленного товарища. Прежде чем уйти, я выразил протест по поводу размещения, не соответствующего договору. Меня успокоили, сказали, что все будет немедленно устроено и я сегодня же получу отдельную комнату.
Я вышел на улицу, вытащил план Москвы и отправился в центр города. С неба сыпался мелкий дождичек, и настроение было довольно подавленное.
Я вышел к кольцу старых городских стен, прошел через старинные ворота и попал на Красную площадь. Перед высокой кирпичной стеной, замыкающей длинную сторону прямоугольной площади стоит облицованный мрачным красным и черным мрамором мавзолей Ленина. Перед ним — очередь, я присоединяюсь и через четверть часа оказываюсь у входа. Лестница со множеством площадок и поворотов, умело и со знанием дела вписанная в узкое пространство, ведет в склеп. Все так сухо и скучно, что только взгляд на мертвого, к которому посетитель приближается сзади, напоминает о том, что лишенная всякой фантазии и ни к чему не подготавливающая лестница, ведет совсем не в зал современной станции метро.
Высоко приподнятый, в простой униформе члена партии, мертвец лежит в стеклянном гробу, освещенный резким холодным электрическим светом скрытых ламп. Большой термометр висит над желтоватым восковым лицом мертвого, лицом в которое ежедневно вглядываются тысячи и тысячи бедных пролетариев, за чью судьбу «святой» несет ответственность. Лицо Ленина выглядит мертвым, зато живы его красивые костистые руки, одна из которых, слегка сжатая в кулак, лежит на груди, другая вытянута вдоль тела.
Красноармеец толкает в спину и приказывает «проходить». Очередь несет меня мимо саркофага к выходу на противоположной стороне. По другой, такой же торжественной лестнице я выхожу на Красную площадь.
Прохожу мимо своеобразного, похожего на куст старого собора Василия Блаженного, перехожу реку Москву и наслаждаюсь с другого берега видом на Акрополь, на Кремль. От самой воды поднимаются могучие, перемежающиеся сторожевыми башнями красные кирпичные стены. За ними — сказочно пестрая мешанина зданий. Большой компактный объем белого царского замка возвышается со сдержанной мощью над окрестностями, поросшими, как грибами, куполами, цветными башнями и золочеными луковками.
Дождь становится все сильнее, и я пытаюсь добраться до отеля на одном из переполненных трамваев. Мне удается повиснуть на грозди людей у входной площадки, а затем проникнуть в вагон. В этой безумной толчее я отдаюсь на волю судьбы и убеждаюсь, что человеческий поток медленно тащит меня через весь вагон к передней площадке. Небольшой толчок, и я автоматически приземляюсь на остановке снаружи. Дождь усиливается. Следующий трамвай переполнен. Я впрыгиваю на подножку вагона, который едет мимо не останавливаясь. Все ухмыляются, когда я протискиваюсь внутрь, и кондуктор хватает меня за ворот:
— Рубль штраф.
Я понимаю «иностранное слово» и покорно жертвую рубль. Теперь я судорожно пытаюсь остаться на задней площадке, чтобы снова раньше времени не попасть в поток, который неминуемо протащит меня через весь вагон и вытолкнет на улицу. Я стою прямо перед кондуктором. Стоящий передо мной человек постоянно сует мне в руку десятикопеечные монеты, которые путешествуют через весь вагон и с которыми я поначалу не знаю что делать, пока до меня не доходит, что, стоя перед кондуктором, я играю роль второго билетера. За две остановки до моей я кидаюсь в «поток» и действительно в нужный момент оказываюсь на передней площадке и могу сойти. Теперь я умею ездить на трамваях и в Москве тоже.
Усталый, возвращаюсь к себе на квартиру. Отдельной комнаты мне так и не приготовили. Делю комнату с 11 товарищами, ложусь одетый на постель и засыпаю только под утро.
Отправка. Вагон-ресторан. Локомотив сходит с рельсов. Ссыльные.
Жутко обработанный целой армией клопов, уже рано утром я был на ногах.
Около 11 часов удалось поговорить с упомянутым «высоким» товарищем. В большой комнате за письменным столом сидел светловолосый молодой человек с голубыми глазами. Поверх белой русской рубашки на нем был темно-синий европейский пиджак. Перпендикулярно к его столу стоял длинный стол для заседаний. За ним сидел другой товарищ, несколько потерто одетый, и бурно разговаривал с первым. Я начал было изучать большую цветную карту железнодорожных линий СССР, висевшую на стене, как блондин заговорил со мной на свободном немецком с мюнстерландским акцентом. Голландец, как я выяснил позднее. Я дал ему мой контракт. Он изучил его и принялся долго общаться с другим товарищем. Похоже, речь шла обо мне. Я понял только постоянно повторяющееся слово «Сибирь». Казалось, что наконец-то наступила ясность.
— У нас есть два города, которые могут Вам подойти, Воронеж и Новосибирск.
Я попросил показать на карте Воронеж, который был мне совершенно неизвестен. Он находился на Дону, приблизительно посередине между Москвой и Ростовом. Тогда я спросил о проектах, которыми мне предстояло в этих городах заниматься. Мне рассказали о железнодорожных путях и мостах. Похоже, меня принимали за инженера-строителя. Я объяснил, в чем ошибка. Полное изумление: