Три мушкетёра - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

І. Семейство Бонасиё

Это уже во второй раз кардинал говорил с королем о бриллиантовых наконечниках. Людовик XIII был поражен этой настойчивостью и думал, что тут скрывается какая-нибудь тайна.

Уже несколько раз король чувствовал себя униженным тем, что полиция кардинала, хотя не достигшая совершенства новейшей полиции, была превосходна и знала лучше, чем он сам, все что делалось в его семействе. А потому ему хотелось узнать что-нибудь из разговора с Анной Австрийской и, возвратясь к кардиналу, сообщить ему тайну, что должно было возвысить короля в глазах его министра.

Он пошел к королеве и, по обыкновению, начал разговор угрозами окружавшим его. Анна Австрийская опустила голову, дала ему высказать все, не отвечая и ожидая, пока он кончит; но не того хотел Людовик XIII, убежденный, что кардинал имел заднюю мысль и готовил ему ужасный сюрприз, как он умел это делать. Людовик XIII хотел иметь с ней разговор, который объяснил бы ему сколько-нибудь это дело. Продолжая настойчиво разговор, он достиг своей цели.

Анна Австрийская, утомлена пустыми нападками, сказала: государь, вы говорите мне не все что у вас на сердце. Что же я сделала? какое преступление? Не может быть, чтобы ваше величество подняли этот шум из-за письма, написанного моему брату.

Король, пораженный в свою очередь этими словами, не знал, что отвечать, и ему пришло на мысль сказать теперь о том, о чем он не должен бы был говорить раньше как накануне праздника. Он сказал ей с величием:

– Скоро будет бал в ратуше; я слышал, что, желая сделать честь нашим почтенным старшинам, вы явитесь там в парадном платье, и главное, с бриллиантовыми наконечниками, которые я подарил вам в именины.

Вот мой ответ.

Ответ был ужасен. Анна Австрийская думала, что Людовик XIII знал все и что только по настоянию кардинала скрывал это семь или восемь дней, хотя скрытность была в его характере. Она очень побледнела, оперлась на столик чудно красивою рукой, походившей в эту минуту на восковую, испуганными глазами смотрела на короля и не говорила ни слова.

– Понимаете? сказал король, наслаждавшийся ее полным недоумением, которого причины он не понимал.

– Да, государь, понимаю, прошептала королева.

– Вы будете на этом бале?

– Да.

– С наконечниками?

– Да.

Бледность королевы увеличилась, если только это было возможно; король заметил это и наслаждался ею с той холодной жестокостью, которая была самой дурной чертой его характера.

– Итак, это решено, сказал король. – Вот все, что хотел вам сказать.

– А в какой день будет этот бал? спросила Анна Австрийская.

И Людовик XIII бессознательно чувствовал, что не должен отвечать на этот вопрос, потому что королева произнесла его почти умирающим голосом.

– Очень скоро, сказал он, но я не помню хорошенько которого числа, я спрошу у кардинала.

– Так это кардинал уведомил вас об этом празднике? вскричала королева.

– Да, отвечал удивленный король. – Но к чему вы об этом спрашиваете?

– Это он советовал вам предложить мне быть с наконечниками?

– То есть…

– Это он, государь, это он!

– Хорошо, не все ли равно, – он, или я? Разве в этом приглашении есть что-нибудь преступное?

– Нет, государь.

– Так вы будете?

– Да, государь.

– Хорошо, сказал король, уходя; – хорошо, я буду надеяться.

Королева сделала реверанс, не столько из вежливости, сколько потому, что колена подгибались под ней.

Король ушел очень довольный.

– Я погибла, шептала королева, – я погибла, потому что кардинал знает все и подстрекает короля, который еще ничего не знает, но скоро также узнает все. Я погибла! Боже мой! – Она встала на колени на подушку и молилась, поддерживая голову дрожащими руками.

Действительно ее положение было ужасно. Бокингем уехал в Лондон, г-жа де-Шеврёз была в Туре. Окруженная надзором сильнее, чем когда-нибудь, королева чувствовала, что одна из ее женщин изменяла ей, но не знала, которая.

Ла-Порт не мог оставить Лувра; у нее не было ни одной души, которой бы она могла довериться.

Итак, видя угрожавшее несчастие и чувствуя себя всеми оставленною, она начала рыдать.

– Не могу ли я чем помочь вашему величеству, сказал вдруг голос, полный приятности и участия.

Королева быстро обернулась, потому что по выражению голоса нельзя было не узнать в нем голоса друга.

И точно, в одной из дверей комнаты королевы показалась хорошенькая г-жа Бонасиё: она убирала в кабинете платье и белье в то время, когда вошел король; ей нельзя было выйти, и потому она слышала все.

Королева пронзительно вскрикнула, увидев, что к ней так неожиданно вошли, потому что будучи встревожена, она не вдруг узнала женщину, данную ла-Портом.

– Не бойтесь ничего, государыня, сказала Бонасиё, выражая жестами и слезами участие в тоске королевы; я предана вашему величеству телом и душой, и как ни велико расстояние между нами, как ни мало я здесь значу, я, кажется, нашла средство выручить ваше величество из беды.

– Вы! о, небо! вскричала королева. – Посмотрите-ка на меня хорошенько; все изменяют мне. Могу ли я вам довериться?

– О, государыня, вскричала женщина, падая на колени, клянусь вам, что я готова умереть за ваше величество.

Это восклицание было сделано из глубины души и потому в справедливости его нельзя было сомневаться.

– Да, продолжала Бонасиё, – здесь есть изменники, но клянусь вам именем Пресвятой Богородицы, что никто не предан вашему величества так, как я, Эти наконечники, которые король желает на вас видеть, отданы вами герцогу Бокингему, не так ли? Они были уложены в шкатулке розового дерева, если я не ошибаюсь? Не так ли это было?

– О, Боже мой, Боже мой, шептала королева, и зубы ее скрежетали от ужаса.

– Да, продолжала Бонасиё, – эти наконечники нужно достать.

– Без сомнения нужно, сказала королева; – но что сделать, чтобы достигнуть этого?

– Нужно послать кого-нибудь к герцогу.

– Но кого?… кого?… кому я могу доверить?

– Доверьте мне, государыня; сделайте мне эту честь, королева, и я найду, кого послать.

– Но нужно будет писать?

– Это необходимо. Два слова руки вашего величества и ваша печать.

– По в этих двух словах будет мое осуждение, развод, изгнание?

– Да, если они попадут в бесчестные руки.

Но я ручаюсь вам, что эти два слова будут доставлены по адресу.

– О, Боже мой! так я должна вручить вам мою жизнь, честь и доброе имя!

– Да, должны, государыня, и я спасу все это!

– Но, по крайней мере, скажите мне, как?

– Мой муж выпущен два или три дня тому назад и мне еще некогда было с ним повидаться. Он достойный и честный человек и не имеет ни к кому ни любви, ни ненависти. Он сделает все, что я захочу: он поедет по моему приказанию, не зная, что он везет и отдаст письмо вашего величества, не зная даже, что оно ваше, по адресу, который вы дадите.

Королева взяла госпожу Бонасиё за обе руки с страстным восторгом, смотрела на нее, как будто желая проникнуть в глубину ее души и, не увидев ничего, кроме искренности, в ее прекрасных глазах, нежно обняла ее и сказала:

– Сделай это и ты спасешь мне жизнь, спасешь мне честь.

– О, не увеличивайте услуги, которую я буду иметь счастье вам оказать; мне нечего спасать и вашему величеству, потому что вы жертва вероломных заговоров.

– Это правда, дитя мое, сказала королева.

– Пожалуйте же мне письмо, государыня, время не терпит.

Королева побежала к столику, на котором были чернила, бумага и перья, написала две строчки, запечатала письмо своею печатью и отдала его г-же Бонасиё.

– Да, сказала королева, мы забыли о самой необходимой вещи.

– О какой?

– О деньгах.

Бонасиё покраснела.

– Да, это правда, сказала она, и я должна признаться вашему величеству, что у моего мужа…

– Что у твоего мужа их нет, хочешь ты сказать?

– Нет, у него есть деньги, но он очень скуп. Это его недостаток. Впрочем, не беспокойтесь, ваше величество, мы найдем средство…

– Дело в том, что и у меня их нет, сказала королева (кто читал записки госпожи Моттевиль, тот не удивится этому ответу); но подожди.

Анна Австрийская побежала к своей шкатулке с драгоценностями.

– Постой, сказала она, вот перстень, как уверяют, высокой цены; он достался мне от брата моего, короля испанского; он мой и я могу им располагать. Возьми этот перстень, обрати его в деньги и пусть твой муж едет.

– Через час все будет исполнено.

– Ты видишь адрес, прибавила королева так тихо, что едва можно было расслышать: милорду герцогу Бокингему, в Лондоне.

– Письмо будет доставлено ему лично.

– Великодушное дитя! сказала Анна Австрийская.

Бонасиё поцеловала руки королевы, спрятала письмо за пазуху и исчезла с легкостью птицы.

Через десять минут она была уже дома. Как она сказала королеве, она не успела еще видеться с мужем после его освобождения и потому она не знала о перемене, которая в нем произошла в отношении к кардиналу. Эту перемену утвердили в нем два или три визита графа Рошфора, сделавшегося лучшим его другом. Граф уверил его без большого труда, что в похищении его жены не было ничего преступного и что это была только политическая предосторожность.

Она нашла Бонасиё одного: бедняжка с большим трудом приводил в порядок все в доме, где он нашел мебель почти изломанную и шкафы почти пустые, так как правосудие не из числа тех трех вещей, которые, по словам Соломона, не оставляют после себя следов. Служанка его убежала тотчас по арестовании своего хозяина. На бедную девушку напал такой страх, что она ушла пешком из Парижа в Бургон, свою родину.

Как только достойный торговец возвратился домой, то уведомил жену о счастливом своем возвращении; она поздравила его и отвечала, что первую свободную от занятий минуту она посвятит свиданию с ним.

Пять дней он дожидался этой свободной минуты; в других обстоятельствах это показалось бы Бонасиё очень долго; но свидание с кардиналом и дружба Рошфора дали ему множество предметов для размышлений, и известно, что ничто не сокращает так времени как размышления.

Тем более, что размышления Бонасиё представляли ему все в розовом свете. Рошфор называл его другом, любезным Бонасиё, и беспрестанно твердил ему, что кардинал его очень уважает. Торговец видел себя уже на пути почестей и счастья.

Жена Бонасиё также рассуждала; но, надо сказать, вовсе не о честолюбии; невольно мысли ее беспрестанно обращались к прекрасному молодому человеку, очень молодцеватому и, казалось, очень влюбленному. Вышедши 18-ти лет замуж за Бонасиё, она жила постоянно в кругу друзей своего мужа, мало способных возбуждать какое-нибудь чувство в женщине, которой сердце было более возвышенно чем обыкновенно бывает в этом звании, и потому она оставалась нечувствительною к пошлым любезностям. Но особенно в это время звание дворянина имело большое влияние на сословие мещан, а д’Артаньян был дворянин; кроме того он носил гвардейский мундир, который, после мушкетерского, больше всех нравился дамам. Он был, как мы сказали, красив, молод, смел, он говорил о любви, как человек, который любит и жаждет любви; а этого слишком достаточно, чтобы вскружить голову женщине 23-х лет, какою была в это время Бонасиё.

Хотя супруги не виделись восемь дней и в эту неделю с каждым из них случились важные происшествия, но они встретились с каким-то предубеждением; впрочем Бонасиё обнаружил истинную радость и встретил жену с открытыми объятиями.

Она подставила ему лоб.

– Поговорим немножко, сказала она.

– Как? спросил удивленный Бонасиё.

– Да, мне нужно поговорить с вами о весьма важном деле.

– Да и мне нужно сделать вам несколько довольно серьезных вопросов. Объясните мне пожалуйста сколько-нибудь историю вашего похищения.

– Теперь совсем не о том речь, сказала Бонасиё.

– А о чем же? о моем заключении?

– Я узнала о нем в тот же день; но как вы не были виноваты ни в чем, даже ни в какой интриге, и как ни вы, ни кто другой не знали, за что вы были арестованы, то я не придавала этому происшествию больше важности чем оно заслуживало.

– Вы об этом очень легко говорите, возразил Бонасиё, оскорбленный недостатком участия к себе жены; знаете ли, что я на сутки был заключен в Бастилию?

– Сутки прошли скоро, и потому не будем говорить о вашем заключении, а обратимся к тому, что привело меня сюда.

– Как? что привело вас ко мне! Разве это не желание увидеться с мужем, с которым вы были разлучены восемь дней? спросил торговец, задетый за живое.

– Во-первых, оно, а потом другое дело.

– Говорите!

– Дело величайшей важности, от которого, может быть, зависит наше будущее счастье.

– Наше счастье очень переменилось с тех пор, как я вас видел, и я не удивляюсь, если через несколько месяцев многие будут нам завидовать.

– Да, особенно если вы последуете наставлениям, которые я вам дам.

– Мне?

– Да, вам. Нужно сделать доброе и святое дело и в то же время выиграть много денег.

Бонасиё знала, что, говоря мужу о деньгах, она задевала его слабую струну.

Но человек, хотя бы это был торговец, поговорив десять минут с кардиналом Ришельё, делался совсем другим человеком.

– Выиграть много денег? сказал Бонасиё с легкой улыбкой.

– Да, много.

– А сколько, около?

– Может быть, тысячу пистолей.

– По этому дело, о котором вы хотите со мной говорить, очень важно?

– Да.

– Что же нужно сделать?

– Вы поедете тотчас; я дам вам бумагу, которую вы ни под каким предлогом не выпустите из рук и отдадите по адресу в собственные руки.

– А куда я поеду?

– В Лондон.

– Я, в Лондон! Да вы шутите; мне нечего делать в Лондоне.

– Но другим нужно чтобы вы туда ехали.

– Кто эти другие? Я предупреждаю вас, что я ничего больше не буду делать наобум и что я хочу знать, не только чем, но и для кого я рискую.

– Знатная особа посылает вас и знатная особа вас ожидает; вознаграждение превзойдет ваши желания; вот все что я могу вам обещать.

– Опять интрига! все интриги! Благодарю, теперь я им не верю, и кардинал вразумил меня насчет их.

– Кардинал! вскричала Бонасиё. – Вы видели кардинала?

– Он позвал меня, отвечал гордо торговец.

– И вы были так неблагоразумны, что пошли по его приглашению.

– Я должен сказать вам, что не от меня зависело пойти или не пойти, потому что меня вели два солдата. Правду сказать, что как я тогда не знал кардинала, то был бы очень рад, если бы мог отделаться от этого визита.

– Что же, он бранил вас, делал вам угрозы?

– Он протянул мне руку и назвал меня своим другом, – своим другом, слышите ли, сударыня? Я друг великого кардинала!

– Великого кардинала!

– Не откажете ли вы ему в этом прозвании?

– Я не отказываю ему ни в чем, но скажу вам, что благосклонность министра непрочна, и что нужно быть безумным, чтобы привязаться к министру. Есть власти выше его, которые не зависят от каприза человека или от исхода какого-нибудь происшествия; к этим-то властям нужно привязываться.

– Очень жаль, что я не знаю другой власти кроме власти великого человека, которому я имею честь служить.

– Вы служите кардиналу?

– Да, сударыня, и как слуга его, я не позволю, чтобы вы увлекли меня в заговор против безопасности государства, и чтобы вы служили интригам женщины, у которой не французское, а испанское сердце. К счастью, бдительный взор великого кардинала наблюдает за всем и проникает в глубину сердец.

Бонасиё повторил слово в слово фразу, сказанную графом Рошфором; но бедная женщина, рассчитывавшая на своего мужа и в этой надежде отвечавшая за него королеве, пришла от этих слов в ужас как при виде опасности, в которую она попала, так и бессилия своего. Впрочем, зная слабость и особенно жадность своего мужа, она не отчаивалась добиться того что ей было нужно.

– А! вы кардиналист! вскричала она; вы служите партии тех, кто обижает вашу жену и оскорбляет вашу королеву.

– Частные интересы ничего не значат пред общественными. Я за тех, кто спасает государство, сказал с важностью Бонасиё.

Это было другое выражение графа Рошфора, которое он запомнил, и воспользовался случаем вставить в разговор.

– А знаете ли вы, что такое государство, о котором говорите? сказала Бонасиё, подымая плечи. Довольствуйтесь лучше званием мещанина без всякой хитрости и обратитесь в ту сторону, которая представляет вам больше выгод.

– А что вы скажете об этом, госпожа проповедница? сказал Бонасиё, ударяя по мешку, туго набитому серебром.

– Откуда эти деньги?

– Вы не угадываете?

– От кардинала?

– От него и от друга моего, графа Рошфора.

– От графа Рошфора, который меня похитил?

– Может быть.

– И вы принимаете деньги от этого человека!

– Ведь вы сказали мне, что это похищение чисто политическое?

– Да, но оно имело целью заставить меня изменить моей госпоже, вынудить из меня муками признания, которые могли подвергнуть опасности честь, а может быть, и жизнь августейшей госпожи моей.

– Ваша августейшая госпожа, возразил Бонасиё, изменница-испанка, и то что сделал кардинал хорошо сделано.

– Я знала, что вы трус, скряга и глупец; но не знала, что вы низкий человек!

Бонасиё, никогда не видавший свою жену рассерженною, и уступая супружескому гневу, сказал: что вы говорите?

– Я говорю, что вы подлец! продолжала Бонасиё, замечая, что она снова приобретала влияние на мужа. – А, вы занимаетесь политикой и притом кардинальской! А, вы продаете себя душой и телом за деньги демону!

– Нет, кардиналу.

– Кардинал и сатана это все равно.

– Молчите, молчите, нас могут услышать.

– Да, вы правы, и мне стыдно будет за вашу низость.

– Но чего же вы от меня хотите?

– Я сказала вам чтобы вы ехали тотчас же, чтобы вы исполнили добросовестно поручение, которого я вас удостаиваю, и с этим условием, я забываю все, прощаю вас, и еще больше, возвращаю вам мою дружбу (при этих словах она протянула ему руку).

Бонасиё был трус и скряга, но он любил жену; поэтому он тронулся. Мужчина пятидесяти лет не может долго сердиться на женщину двадцати трех лет. Жена это заметила, что он колеблется и сказала:

– Что же, вы решились?

– Но подумайте немножко, любезный друг, о том чего вы от меня требуете. Лондон далеко от Парижа, очень далеко, может быть поручение, которое вы мне делаете, не безопасно.

– Это ничего не значит, если вы избежите опасностей.

– Постойте, постойте, я решительно отказываюсь, я боюсь интриг. Я видел Бастилию. Брру! Это ужасно, Бастилию! На меня нападает страх при одной мысли о ней. Мне угрожали пытками. Знаете ли вы, что такое пытки? Деревянные клинья, которые вбивают между колен, пока не треснут кости! Нет, я решительно не еду, наконец, почему вы сами не едете туда? Право, я, кажется, ошибался до сих пор насчет вас; я думал, что вы мужчина, и притом из самых отчаянных.

– А вы баба, жалкая, глупая и низкая баба! А, вы боитесь; хорошо, если вы не поедете сейчас же, я велю арестовать вас по приказанию королевы и посадить вас в Бастилию, которой вы так боитесь.

Бонасиё впал в глубокую задумчивость; он взвесил мысленно силу гнева обеих сторон, кардинала и королевы, – гнев кардинала оказался значительно тяжелее.

– Велите арестовать меня именем королевы, сказал он, – а я объявлю, что я из партии кардинала.

Вдруг г-жа Бонасиё заметила, что она зашла слишком далеко и испугалась. Она с ужасом посмотрела на это глупое лицо с непоколебимым убеждением, как лицо испуганного глупца.

– Хорошо, пусть будет так, сказала она. – Может быть вы и правы: мужчины больше понимают в политике чем женщины, а особенно вы, так как вы говорили с кардиналом. Впрочем это жестоко, что мой муж, на любовь которого я, кажется, могла рассчитывать, обращается со мной так нелюбезно и не хочет исполнить моей прихоти.

– Это потому, что ваши прихоти могут завести очень далеко, возразил торжествующий Бонасиё, и я им не доверяю.

– Хорошо, я откажусь от них, сказала жена его, вздыхая; – не будем больше говорить о них.

– Если бы, по крайней мере, вы сказали мне, что я буду делать в Лондоне, сказал Бонасиё, вспомнив, хотя немножко поздно, что Рошфор советовал ему стараться узнать секреты жены.

– Бесполезно знать вам об этом, сказала она, отступая с безотчетною недоверчивостью от предмета разговора; – дело шло о безделице, которых обыкновенно желают женщины, о покупке, при которой можно было много выиграть.

Но чем больше она остерегалась, тем больше он думал, что тайна, которой она не хотела ему открыть, важна. И потому он решился сейчас же сбегать к графу Рошфору и сказать, что королева ищет человека, чтобы послать в Лондон.

– Извините, если я вас оставлю, любезная госпожа Бонасиё, сказал он; – не зная, что вы придете, я назначил свидание одному из моих друзей; я приду чрез минуту, и если вы хотите подождать меня полминуты, я только что покончу с этим другом, возвращусь и, как теперь уже довольно поздно, то провожу вас в Лувр.

– Благодарю, отвечала Бонасиё; – вы не так храбры, чтобы могли быть мне сколько-нибудь полезным; я возвращусь в Лувр очень хорошо и одна.

– Как вам угодно. Скоро вы опять ко мне придете?

– Без сомнения: я надеюсь, что на будущей неделе у меня будет свободное время от службы, и я воспользуюсь им, чтобы побывать у вас и привести в порядок наши дела, которые, кажется, немножко расстроены.

– Хорошо, я буду ждать. Вы не сердитесь на меня?

– Я? Нисколько!

– Так до свидания.

– До свидания.

Бонасиё поцеловал руку своей жены и быстро удалился.

Когда муж ее ушел, г-жа Бонасиё, оставшись одна, подумала: только и не доставало этому дураку, чтобы сделаться кардиналистом! А я отвечала за него королеве, обещала несчастной госпоже моей – О, Боже мой, Боже мой! она примет меня за одну из тех жалких женщин, которыми наполнен дворец, чтобы присматривать за ней! А! Бонасиё, я никогда не любила вас очень, а теперь хуже: я вас ненавижу, и даю слово, что за это вы мне заплатите.

В эту минуту удар в потолок заставил ее поднять голову, и чей го голос сказал ей:

– Любезная госпожа Бонасиё, отворите мне дверь в коридор, я сойду к вам.

ІІ. Любовник и муж

– А! госпожа Бонасиё, позвольте мне сказать вам, что у вас несносный муж, сказал д’Артаньян, входя в дверь, которую она ему отворила.

– Так вы слышали наш разговор? живо спросила Бонасиё, смотря с беспокойством на д’Артаньяна.

– Весь.

– Как же это, Боже мой?

– Известным мне способом, которым я слышал уже и прежде разговор ваш с сбирами кардинала.

– Что же вы поняли из того, что мы говорили?

– Многое: во-первых, что ваш муж, к счастью, прост и глуп; потом, что вы находитесь в затруднении, чему я очень рад, потому что это дает мне случай предложить себя к вашим услугам, а кто знает, может быть, я готов броситься в огонь для вас; наконец, королеве нужно, чтобы храбрый, умный и преданный человек сделал поездку в Лондон. Я имею по крайней мере два из этих качеств, и вот я к услугам.

Бонасиё не отвечала; но сердце ее билось радостно, и в глазах ее блистала тайная надежда.

– А чем вы меня обеспечите, спросила она, – если я соглашусь доверить вам это поручение?

– Любовью моей к вам; говорите, приказывайте, что нужно делать?

– Боже мой, Боже мой, шептала она, – должна ли я вам доверить такую тайну? Вы чуть не дитя!

– А! я вижу, что вам нужно чтобы кто-нибудь поручился за меня.

– Признаюсь, это много успокоило бы меня.

– Вы знаете Атоса?

– Нет.

– Портоса?

– Нет.

– Арамиса?

– Нет. Кто эти господа?

– Королевские мушкетеры. Знаете ли вы капитана их, де-Тревиля?

– О! этого я знаю, но не лично, а потому, что много раз слыхала у королевы, что о нем говорили как о храбром и честном дворянине.

– Вы не боитесь, что он изменит вам для кардинала; не так ли?

– О, верно, нет.

– Хорошо, откройте ему вашу тайну и спросите его, можно ли мне доверить ее, как бы важна, драгоценна и ужасна она ни была?

– Но это не моя тайна, и я не могу так открыть ее.

– Вы хотели доверить ее Бонасиё, с отчаянием сказал д’Артаньян.

– Как доверяют письмо дуплу дерева, крылу голубя или ошейнику собаки.

– А впрочем, вы видите, что я вас люблю.

– Вы говорите, что любите.

– Я честный человек!

– Я верю.

– Я храбр.

– О, в этом я уверена!

– Если так, то испытайте меня.

Бонасиё посмотрела на молодого человека, все еще не решаясь. Но в его глазах было столько огня, в голосе такая уверенность, что она не могла противостоять увлечению довериться ему. Впрочем, она была в таких обстоятельствах, когда нужно бывает рисковать всем и на все. Королева погибла бы также от чрезмерной осторожности, как и от слишком большого доверия. Притом надо признаться, что невольное чувство расположения к этому молодому покровителю придало ей решимость высказаться.

– Послушайте, сказала она: – я соглашаюсь с вашими убеждениями и уступаю уверениям вашим. Но клянусь вам Богом, что если вы мне измените, и враги мои простят меня, то я убью себя и обвиню вас в моей смерти.

– А я, клянусь вам Богом, сказал д’Артаньян, – что если я буду схвачен во время исполнения приказаний, которые вы мне дадите, то я умру, прежде чем сделаю или скажу что-нибудь могущее вредить чьей-нибудь чести.

Тогда она доверила ему ужасную тайну, часть которой он узнал случайно прежде перед Самаритянскою церковью.

Это было их взаимное объяснение в любви. Д’Артаньян сиял радостью и гордостью. Тайна, которою он обладал, женщина, которую он любил, доверенность и любовь – делали его исполином.

– Я еду сейчас же, сказал он.

– Как, вы едете! сказала Бонасиё, – а ваш полк, а капитан?

– Клянусь, вы заставили меня забыть обо всем этом, любезная Констанция; да, вы правы, мне нужен отпуск.

– Еще препятствие, шептала Бонасиё.

– О, не беспокойтесь, я его одолею, сказал после минутного молчания д’Артаньян.

– Как это?

– Я пойду сегодня вечером к де-Тревилю и поручу ему выпросить для меня эту милость у зятя его Дезессара.

– Теперь о другом деле.

– О каком? спросил д’Артаньян, – видя что Бонасиё затруднялась высказаться.

– Может быть, у вас нет денег?

– «Может быть» лишнее, сказал д’Артаньян, улыбаясь.

– Так возьмите этот мешок, сказала Бонасиё, – открывая шкап, и вынимая оттуда мешок, который полчаса назад так любезно ласкал ее муж.

– Мешок кардинала! сказал с хохотом д’Артаньян, который, подняв половицы пола, не проронил ни слова из разговора торговца с его женой.

– Да, мешок кардинала, отвечала Бонасиё: – Видите, что он имеет почтенную наружность.

– Право, вдвое веселее спасти королеву за деньги кардинала.

– Вы любезный и милый молодой чёловек, сказала Бонасиё; – поверьте, что королева не останется неблагодарна.

– О! я уже чрезмерно вознагражден. Я вас люблю, и вы позвольте мне сказать вам это. Чуть больше счастья, чем я мог надеяться.

– Тише! сказала Бонасиё дрожа.

– Что?

– На улице говорят.

– Это голос…

– Моего мужа. Да, я узнала его!

Д’Артаньян побежал к двери и запер ее на задвижку.

– Он не войдет, пока я не уеду, сказал он, а когда я уеду, вы отворите ему.

– Но я должна бы тоже уйти. А как же оправдать пропажу денег, если я останусь!

– Вы правы, нужно уйти.

– Как уйти? Он увидит, когда мы выйдем.

– В таком случае нужно пойти ко мне.

– Вы говорите это таким голосом, что мне делается страшно.

Бонасиё сказала эти слова со слезами на глазах.

Д’Артаньян видел эти слезы и смущенный, растроганный бросился к ее ногам и сказал:

– У меня вы будете безопасны, как в храме, даю вам в том слово дворянина.

– Пойдем, сказала она, – я доверяюсь вам, мой друг.

Д’Артаньян осторожно отодвинул задвижку, и оба, легкие как тени, скользнули чрез внутреннюю дверь в коридор и вошли без шуму по лестнице, в комнату д’Артаньяна.

Войдя к себе, молодой человек запер для верности дверь; они подошли оба к окну и через щелку ставни увидели Бонасиё, разговаривавшего с человеком в плаще.

Увидев человека в плаще, д’Артаньян вскочил и обнажив до половины шпагу, кинулся к двери.

Это был Менгский знакомец.

– Куда вы, сказала Бонасиё, – вы погубите нас!

– Я поклялся убить этого человека, сказал д’Артаньян.

– Ваша жизнь теперь не принадлежит вам. Именем королевы запрещаю вам подвергаться опасности кроме опасности путешествия.

– А своим именем вы ничего не приказываете?

– Своим именем я прошу вас об этом, сказала Бонасиё с сильным волнением. Но послушаем; кажется, говорят обо мне.

Д’Артаньян приблизился к окну и приставил ухо.

Бонасиё отворил дверь и увидев, что в комнате пусто, возвратился к человеку в плаще.

– Она ушла, сказал он, – она верно возвратилась в Лувр.

– Вы уверены, отвечал незнакомец, – что она не подозревала с каким намерением вы ушли?

– Уверен, отвечал Бонасиё с самодовольством; это женщина очень посредственного ума.

– Гвардейский кадет дома?

– Не думаю; как видите, ставня закрыта и в щели не видно света.

– Все равно, надо бы в этом увериться.

– Как же?

– Постучать в дверь.

– Хорошо, постучите.

– Я спрошу у его слуги.

Бонасиё вошел в свою квартиру, прошел через ту дверь, через которую только что прошли наши беглецы, дошел до дверей д’Артаньяна и постучался.

Никто не ответил. Планше на этот вечер был отпущен к Портосу. Д’Артаньян не издал никакого знака.

В ту минуту когда Бонасиё постучал пальцем в дверь, у обоих молодых людей забились сердца.

– Там никого нет, сказал Бонасиё.

– Все-таки войдем к вам; мы будем там безопаснее чем на пороге.

– Ах, Боже мой, прошептала Бонасиё, мы ничего не услышим.

– Напротив, сказал д’Артаньян, – мы услышим еще лучше.

Д’Артаньян поднял три или четыре доски, которые делали из его комнаты Дионисиево ухо, разостлал ковер на полу, встал на колени и сделал знак Бонасиё наклониться к отверстию как он.

– Вы уверены, что никого нет? сказал незнакомец.

– Я отвечаю за это, сказал Бонасиё.

– И вы думаете, что ваша жена…

– Возвратилась в Лувр.

– Не говоривши ни с кем кроме вас?

– Я уверен в этом.

– Это важный вопрос, понимаете?

– Да; следовательно, новость, которую я вам сообщил, имеет значение…

– Очень большое, любезный Бонасиё, я не скрываю от вас этого.

– Так кардинал будет доволен мной.

– В этом я не сомневаюсь.

– Великий кардинал!

– Вы хорошо помните, что в разговоре с вами ваша жена не произнесла ни одного собственного имени?

– Кажется, что нет.

– Она не назвала пи г-жу де-Шеврёз, ни господина Бокингема, ни госпожу Верне?

– Нет, она говорила только, что хотела послать меня в Лондон в интересах одной знатной особы.

– Изменник! прошептала Бонасиё.

– Молчите, сказал д’Артаньян, взяв ее за руку.

– Вы сделали очень глупо, продолжал человек в плаще, что не притворились, будто берете на себя поручение; письмо было бы у вас! Государство, безопасности которого угрожают, было бы спасено, а вы…

– А я?

– А вам кардинал дал бы дворянскую грамоту.

– Он сказал вам это?

– Да, я знаю, что он хотел сделать вам этот сюрприз.

– Успокойтесь, сказал Бонасиё, – жена моя обожает меня, и время еще не ушло.

– Глупец! прошептала Бонасиё.

– Молчите, сказал д’Артаньян, сжимая крепче ее руку.

– Как, время еще не ушло? спросил человек в плаще.

– Я пойду в Лувр, спрошу госпожу Бонасиё, скажу ей, что передумал и принимаю поручение, возьму письмо и побегу к кардиналу.

– Хорошо, спешите; я возвращусь скоро, чтобы узнать об успехе вашего дела.

Незнакомец вышел.

– Бесчестный! сказала Бонасиё, относя это прозвание к своему мужу.

– Молчите, повторил д’Артаньян, сжимая еще крепче ее руку.

Ужасный крик прервал разговор д’Артаньяна и г-жи Бонасиё. Муж ее, заметив похищение мешка, кричал: воры! воры!

– О, Боже мой! сказала Бонасиё, – он созовет весь квартал.

Бонасиё долго кричал; но как подобные случаи бывали нередко, и репутация дома торговца была с некоторого времени не очень хорошая, то никто не пришел на крик. Видя это, он вышел на улицу, продолжая кричать и слышно было по голосу, что он ушел по направлению к улице Бак.

– Так как он ушел, то теперь пора и вам идти, сказала Бонасиё; будьте смелы и главное благоразумны и помните, что вы принадлежите королеве.

– Ей и вам! сказал д’Артаньян. Будьте покойны, прекрасная Констанция, я буду достоин ее признательности; но буду ли я по возвращении достоин вашей любви?

Яркий румянец на щеках был на это ответом.

Через несколько минут д’Артаньян вышел, закутанный в большой плащ, из-под которого виднелись ножны длинной шпаги.

Бонасиё следила за ним глазами так долго, как обыкновенно следит женщина за любимым мужчиной; но как только он исчез на углу улицы, она упала на колени и сказала:

– 0, Боже, спаси королеву, спаси меня!

ІІІ. План путешествия

Д’Артаньян пошел сейчас же к де-Тревилю; полагая, что кардинал через несколько минут будет извещен обо всем через проклятого незнакомца, по-видимому, его агента, д’Артаньян основательно думал, что не должен терять ни минуты.

Сердце молодого человека было переполнено радостью. Случай, представлявший ему приобретение славы и денег, с самого начала порадовал его сближением с обожаемою им женщиной, так что этот случай представлял ему большее счастья, чем он желал.

Де-Тревиль был в зале с своею обыкновенною свитой дворян. Д’Артаньян, который был в доме коротко знаком, прошел прямо в кабинет и велел сказать ему, что ожидает его по важному делу. Он пробыл там не больше пяти минут, как де-Тревиль вошел. При виде радости на лице молодого человека достойный капитан сейчас же догадался, что действительно у него была какая-нибудь новость.

Во все время дороги д’Артаньян думал, довериться ли де-Тревилю, или только просить у него открытый лист по секретному делу. Но де-Тревиль был всегда так хорош с ним, так предан королю и королеве и так искренно ненавидел кардинала, что он решился сказать ему все.

– Вы меня звали, молодой друг мой, сказал де-Тревиль.

– Да, капитан, и надеюсь, вы извините меня, что я вас потревожил, когда узнаете о каком важном деле мне нужно поговорить с вами.

– Говорите.

– Дело идет ни больше ни меньше, как о чести, а может быть, и о жизни королевы, сказал д’Артаньян, понижая голос.

– Что вы говорите? спросил де-Тревиль, осмотревшись кругом и обратив вопросительный взгляд на д’Артаньяна.

– Я говорю, что случай открыл мне тайну.

– Которую вы сохраните, молодой человек, я надеюсь, хотя бы это стоило жизни.

– Но я должен открыть ее вам, капитан, потому что вы одни можете оказать мне помощь в исполнении поручения, данного мне от ее величества.

– Это ваша тайна?

– Нет, капитан, это тайна королевы.

– Уполномочены ли вы от ее величества доверить ее мне?

– Нет, капитан, мне предписано напротив строжайше хранить эту тайну.

– Зачем же вы хотите изменить ей в отношении ко мне?

– Потому что без вас я не могу ничего сделать и потому что я боюсь, чтобы вы не отказали мне в той милости, о которой я хочу просить, если не будете знать, с какою целью я прошу.

– Сохраните вашу тайну, молодой человек, и говорите, чего вы хотите.

– Я желал бы, чтобы вы попросили для меня у господина Дезессара отпуск на пятнадцать дней.

– Когда?

– В эту же ночь.

– Вы уезжаете?

– Я еду по поручению.

– Можете ли вы сказать мне – куда?

– В Лондон.

– Имеет ли кто-нибудь интерес в том, чтобы вы не достигли своей цели?

– Я думаю, кардинал дал бы все на свете, чтобы помешать мне успеть в этом деле.

– И вы едете одни?

– Один.

– В таком случае вы не доедете в Бонди, поверьте слову де-Тревиля.

– Отчего же?

– Вас убьют.

– Я умру, исполняя свой долг.

– Но поручение ваше не будет исполнено.

– Это правда, сказал д’Артаньян.

– Поверьте мне, продолжал де-Тревиль, – что в предприятиях такого рода нужно быть четверым, чтобы приехать одному.

– Да, вы правы, капитан, сказал д’Артаньян; – но вы знаете Атоса, Портоса и Арамиса и знаете, могу ли я ими располагать.

– Не доверяя им тайны, которой я не хотел знать.

– Мы поклялись однажды навсегда в слепой доверенности и беспредельной преданности друг другу; впрочем вы можете сказать им, что вполне доверяете мне, и они не будут недоверчивее вас.

– Я могу послать каждому из них отпуск на пятнадцать дней, вот и все; Атосу, страдающему постоянно от раны, к Форжеским водам, а Портосу и Арамису для сопровождения ах друга, которого они не хотят оставить в таком болезненном положении, Выдача отпуска будет служить доказательством, что я позволил им ехать.

– Благодарю, капитан, за вашу беспредельную доброту.

– Найдите их сейчас же и чтобы все было сделано в эту же ночь. Да напишите прежде просьбу к господину Дезессару. Может быть, по следам вашим дел шпион и посещение ваше, известное в таком случае кардиналу, примет законный вид.

Д’Артаньян написал просьбу, и де-Тревиль, взяв ее из рук его, дал слово, что раньше двух часов утра четыре отпуска будут доставлены в квартиру путешественников.

– Сделайте одолжение, пошлите мой отпуск к Атосу, сказал д’Артаньян. Я боюсь иметь неприятную встречу у себя дома.

– Будьте покойны, прощайте, счастливого пути.

– Да, кстати, сказал де-Тревиль.

Д’Артаньян воротился.

– Есть ли у вас деньги?

Д’Артаньян постучал по кошельку, бывшему у него в кармане.

– Довольно? спросил де-Тревиль.

– Триста пистолей.

– Хорошо, с этим можно уехать на край света. Ступайте.

Д’Артаньян поклонился, де-Тревиль протянул руку, которую он пожал с уважением и признательностью. С самого приезда в Париж он не мог нахвалиться этим превосходным человеком, считая его всегда достойным уважения, честным и великим.

Оттуда он пошел прямо к Арамису, которого не видал с того знаменитого вечера, когда преследовал г-жу Бонасиё. Всякий раз, когда он его видал, он замечал на лице его выражение глубокой печали.

И в этот вечер Арамис сидел мрачный и задумчивый; д’Артаньян начал допрашивать его о причине этой глубокой задумчивости; Арамис сказал, что причина эта – комментарий на 18-ю главу Св. Августина, который он должен был написать по латыни к будущей неделе, и что это очень озабочивало его.

Друзья поболтали еще несколько минут, как пришел слуга де-Тревиля с запечатанным пакетом.

– Что это такое? спросил Арамис.

– Отпуск, которого вы просили, отвечал слуга.

– Я не просил отпуска.

– Молчи и бери, сказал д’Артаньян. – Вот вам пол-пистоля за ваши труды, мой друг; скажите г. де-Тревилю, что Арамис искренно благодарит его. Ступайте.

Слуга поклонился чуть не до полу и вышел.

– Что это значит? спросил Арамис.

– Возьми что тебе нужно для двухнедельного путешествия и иди за мной.

– Но мне нельзя оставить Париж теперь, не зная…

Арамис остановился.

– Что с ней сделалось, не правда ли? продолжал за него д’Артаньян.

– С кем? спросил Арамис.

– С женщиной с вышитым платком, которая была здесь.

– Кто тебе сказал, что здесь была женщина? спросил Арамис, побледневший, как смерть.

– Я видел ее.

– А ты знаешь, кто она?

– По крайней мере догадываюсь.

– Послушай, сказал Арамис: – так как ты много знаешь, то не знаешь ли, что сделалось с этой женщиной?

– Я думаю, что она возвратилась в Тур.

– В Тур? да, это так; ты ее знаешь. Но как же она уехала в Тур, ничего не сказавши мне?

– Она боялась, чтоб ее не арестовали.

– Почему же она не писала ко мне?

– Потому что боялась подвергнуть тебя опасности.

– Д’Артаньян, ты возвращаешь мне жизнь. Я думал, что она презирает меня и изменила мне. Я был так счастлив, когда увиделся с ней! Я и не воображал, что для меня она рискует своей свободой, а иначе зачем же ей было приезжать в Париж?

– За тем же, зачем мы сегодня едем в Англию.

– А зачем это? спросил Арамис.

– Ты это узнаешь после, Арамис, а теперь позволь мне остаться скромным, как девушка.

Арамис улыбнулся, вспомнив сказку, которую он рассказывал однажды вечером своим друзьям.

– Ну, если она уехала из Парижа и ты в этом уверен, д’Артаньян, то меня ничто здесь не удерживает; я готов следовать за тобой. Ты говоришь, что мы отправляемся?

– Теперь к Атосу и если ты хочешь идти со мной, то прошу поторопиться, потому мы и то уж много времени потеряли. Да скажи Базену…

– Базен едет с нами? спросил Арамис.

– Может быть. Во всяком случае не худо, если бы он проводил нас теперь к Атосу.

Арамис позвал Базена и приказал ему идти вместе с ними к Атосу. Потом Арамис взял плащ, шпагу и три пистолета и открыл несколько ящиков, думая найти там какие-нибудь завалившиеся пистоли. Но когда убедился, что поиски его напрасны, то пошел за д’Артаньяном, думая о том, как это гвардейский юнкер знал, также как и он, кто была женщина, которую он у себя принимал и знал лучше его, что с ней после случилось.

Выходя, Арамис положил руку на плечо д’Артаньяна, пристально посмотрел на него и сказал:

– Ты ни с кем не говорил об этой женщине?

– Решительно ни с кем.

– Даже с Атосом и Портосом?

– Ни слова.

– Это хорошо.

Успокоившись на счет этого важного дела, Арамис продолжал путь вместе с д’Артаньяном и скоро они пришли к Атосу.

Они нашли его с отпуском в одной руке и с письмом де-Тревиля в другой.

– Не можете ли вы объяснить мне, что значит отпуск и письмо, которые я получил? спросил удивленный Атос.

«Любезный Атос! Зная, что здоровье ваше расстроено, я согласен, чтобы вы отдохнули две недели. Поезжайте на воды Форжеские, или другие, по вашему усмотрению, и выздоравливайте скорее.

Преданный вам Тревиль.»

– Отпуск и письмо значат, что ты должен следовать за мной, Атос.

– К Форжеским водам?

– Туда, или куда-нибудь.

– По службе короля?

– Короля, или королевы, мы служим их Величествам.

В эту минуту вошел Портос.

– Черт знает, что за странности, сказал он, – давно ли это в роте мушкетеров дают отпуск тем, кто его не просит?

– С тех пор, сказал д’Артаньян, как у них есть друзья, которые за них просят.

– А, сказал Портос, – тут, кажется, есть что-то новое.

– Да, мы едем, сказал Арамис.

– Куда? спросил Портос.

– Право, я об этом не знаю, сказал Атос, – спроси у д’Артаньяна.

– В Лондон, господа, сказал д’Артаньян.

– В Лондон? спросил Портос. – А что мы будем делать в Лондоне?

– Этого я не могу сказать вам, господа, вы должны довериться мне.

– Но чтобы ехать в Лондон, нужны деньги, прибавил Портос, а у меня их нет.

– И у меня нет, сказал Арамис.

– И у меня нет, сказал Атос.

– У меня есть, сказал д’Артаньян, вынимал из кармана свое богатство и кладя его на стол. – В этом кошельке триста пистолей: возьмем каждый по 75 – этого довольно, чтобы съездить в Лондон и обратно. Впрочем, успокойтесь, мы не все приедем в Лондон.

– Отчего?

– Потому что, по всей вероятности, некоторые из нас останутся на дороге.

– Разве мы идем на войну?

– И на самую опасную, предупреждаю вас.

– Вот что! а так как мы рискуем быть убитыми, сказал Портос, – то я по крайней мере желал бы знать, за что.

– Ты от этого ничего не выиграешь! сказал Атос.

– Впрочем, сказал Арамис, – я мнения Портоса.

– Дает ли вам отчет король в своих приказаниях? Нет, он вам просто говорит: господа, в Гасковии или во Фландрии война, идите туда сражаться, – и вы идете. За что? Об этом вы даже и не беспокоитесь?

– Д’Артаньян прав, сказал Атос: – мы все трое получили отпуск от Тревиля и триста пистолей Бог знает откуда. Пойдем на смерть туда, куда велят. Стоит ли жизнь того, чтобы делать столько вопросов? Д’Артаньян, я готов следовать за тобой.

– И я тоже, сказал Портос.

– И я, сказал Арамис, – тем больше, что мне не жаль оставить Париж, мне нужно развлечение.

– Не беспокойтесь, господа, развлечения будет довольно, сказал д’Артаньян.

– А когда мы едем? спросил Атос.

– Сейчас же, отвечал д’Артаньян; нельзя терять ни минуты.

– Эй, Гримо, Планше, Мускетон, Базен! закричали молодые люди своим слугам: – вычистите нам сапоги и приведите из гостиницы лошадей!

Действительно, каждый мушкетер оставлял свою лошадь и лошадь своего слуги в гостинице, как в казарме.

Планше, Гримо, Мускетон и Базен побежали туда.

– Теперь составим план компании, сказал Портос: – куда мы поедем прежде всего?

– В Кале, сказал д’Артаньян: – это кратчайшая дорога в Лондон.

– Хорошо, сказал Портос, – вот мое мнение.

– Говори!

– Если мы поедем вчетвером, это покажется подозрительно; д’Артаньян даст каждому из нас наставление; я поеду вперед по Булонской дороге, через два часа выедет Атос по Амьеньской дороге; Арамис поедет после нас по Нойонской дороге; что касается до д’Артаньяна, он поедет по какой хочет в платье Планше, а Планше поедет с нами вместо д’Артаньяна в гвардейском мундире.

– Господа, сказал Атос: – по моему мнению, не следует вмешивать в это дело лакеев: бывают случаи, что и дворяне изменяют тайне, а лакеи почти всегда продают ее.

– План Портоса мне кажется не выполнимым, сказал д’Артаньян, – потому что я сам не знаю, какие наставления дать вам. Мне поручено доставить письмо, вот и все. У меня нет и я не могу снять трех копий с этого письма, потому что оно запечатано; поэтому нужно, по моему мнению, ехать вместе. Письмо вот в этом кармане. Если меня убьют, один из вас возьмет его и поедете дальше; если его убьют, возьмет третий и так дальше; только бы один доехал, вот все, что нужно.

– Браво, д’Артаньян! я согласен с твоим мнением, сказал Атос. Но надо быть основательным; я еду на воды, а вы меня провожаете; вместо Форжеских вод, я буду пользоваться морскими – это в моей воле. Если нас задержат, я покажу письмо Тревиля, а вы свои отпуски; если на нас нападут, мы будем защищаться; если нас будут судить, мы будем стоять горой, что не имели другого намерения, кроме того, чтобы покупаться несколько раз в море; легко управиться с каждым из четверых отдельно, но все вместе мы постоим за себя. Вооружим наших лакеев пистолетами и мушкетами; если против нас вышлют армию, примем сражение, и тот, кто останется жив, как сказал д’Артаньян, доставит письмо.

– Хорошо сказано, вскричал Арамис, – ты не часто говоришь, Атос, но когда говоришь, то напоминаешь Иоанна Златоустого. Я принимаю план Атоса, а ты, Портос?

– И я тоже, сказал Портос, если он нравится д’Артаньяну. Так как письмо у д’Артаньяна, то без сомнения он начальник экспедиции; пусть он решит, и мы исполним.

– Хорошо, сказал д’Артаньян, – я решаю, что мы принимаем план Атоса и через полчаса едем.

– Решено! закричали хором три мушкетера. И каждый, протянув руку к кошельку, взял семьдесят пять пистолей и начал приготовляться к отъезду в назначенный час.

IV. Путешествие

В два часа утра наши четыре смельчака выехали из Парижа через Сен-Денисскую заставу. Было темно и они, неволею покоряясь влиянию ночи, молчали и везде ожидали засады.

На рассвете языки их развязались, а с появлением солнца возвратилась веселость; как накануне сражения, сердце билось, глаза выражали удовольствие; они чувствовали, что жизнь, которую предстояло, может быть, потерять, вещь вовсе не дурная.

Впрочем, вид поезда был самый воинственный: вороные лошади мушкетеров, их воинственная осанка, военная привычка ехать правильно, открывали невольно самое строгое инкогнито.

За ними ехали слуги, вооруженные с головы до ног.

Все шло хорошо до Шантильи, куда они приехали около восьми часов утра. Нужно было позавтракать. Они спешились пред гостиницей, над которой была вывеска, изображавшая св. Мартина, отдававшего половину своей одежды бедному. Слугам приказали не расседлывать лошадей и быть готовыми вскоре отправиться дальше.

Они вошли в общую залу и сели за стол.

Один дворянин, приехавший по Даммартинской дороге, сидел за этим же столом и завтракал. Он начал разговор о дожде и хорошей погоде, путешественники отвечали ему, он пил за их здоровье, они ответили ему тем же.

Но в ту минуту как Мускетон доложил, что лошади готовы, и они начали вставать из-за стола, незнакомец предложил Портосу выпить за здоровье кардинала. Портос отвечал, что с большим удовольствием, если незнакомец в свою очередь выпьет за здоровье короля. Незнакомец отвечал, что он не знает другого короля, кроме кардинала. Портос назвал его пьяницей; незнакомец обнажил шпагу.

– Ты сделал глупость, сказал Атос, – но делать нечего, теперь отступиться нельзя, убей этого человека и догоняй нас, как можно скорее.

Все трое сели на лошадей и поехали полной рысью, между тем как Портос обещал заколоть своего противника по всем правилам фехтовального искусства.

– Почему этот человек привязался к Портосу, а не к кому-нибудь другому? спросил Арамис.

– Потому что Портос говорил громче всех, тот и принял его за начальника, сказал д’Артаньян.

– Я всегда говорил, что этот гасконский кадет, – колодезь мудрости, прошептал Атос.

И путешественники продолжали путь.

В Бове они остановились часа на два, как для того, чтобы дать отдых лошадям, так и для того, чтобы подождать Портоса. Но как Портос не приезжал и не прислал никакого известия, то поехали дальше. Проехав одну милю за Бове, в одном месте, где дорога шла между двумя откосами, они встретили восемь или десять человек, которые, пользуясь случаем, что мостовая была испорчена, делали вид, будто чинят ее, а сами копали ямы и делали грязные колеи.

Арамис боялся замарать сапоги в этом искусственном болоте и начал сильно бранить работников. Атос хотел удержать его, но уже было поздно. Работники начали смеяться над путешественниками и своим нахальством вывели из терпения даже хладнокровного Атоса, который наскакал на одного из них.

Тогда все они отошли к канаве и взяли оттуда по ружью; от этого вышло, что наши путешественники должны были проехать буквально под выстрелами. Арамису пуля пролетела через плечо, а Мускетону попала в мясистые части под крестцом. Впрочем, только Мускетон упал с лошади и то не потому, что был тяжело ранен, а потому, что не видал своей раны и предполагал ее опасней, чем она была.

– Это засада, сказал д’Артаньян, – не стрелять и ехать дальше.

Арамис, не смотря на рану, схватился за гриву лошади и скакал на другими. Лошадь Мускетона догнала их и скакала вместе с ними без седока.

– Это у нас будет запасная лошадь, сказал Атос.

– Вместо нее я желал бы иметь лучше шляпу, сказал д’Артаньян, мою шляпу снесло пулей. Счастье, право, что письмо было не там.

– А ведь они убьют бедного Портоса, когда он поедет мимо них, сказал Арамис.

– Если бы Портос был на ногах, он теперь уж догнал бы нас, сказал Атос – Я думаю, что пьяница протрезвился.

Они скакали ещё часа два, хотя лошади так устали, что можно было опасаться, что они скоро откажутся скакать.

Путешественники ехали проселочною дорогою, надеясь, что там будет меньше беспокойства, но в Кревкёре Арамис объявил, что не может ехать дальше и действительно, нужно было много мужества, которое скрывалось под изящною его наружностью и вежливыми манерами, чтобы доехать до этого места. Как только остановились, он побледнел и нужно было поддержать его, чтоб он не упал с лошади. Его сняли с лошади у дверей трактира и оставили ему Базена, который, впрочем, в случае стычки мог скорее им помешать, чем принести пользу; а сами поехали в надежде переночевать в Амиене.

– Черт возьми, сказал Атос во время пути, из нас осталось только двое господ и двое слуг; а уж не буду так глуп, и ручаюсь, что меня не заставят ни разинуть рот, ни обнажить шпагу до Кале. Клянусь в том…

– Не клянись, сказал д’Артаньян, – поедем галопом, если только наши лошади согласятся.

Путешественники дали шпоры своим лошадям, которые уступая сильному понуждению, еще нашли силы. Приехали в Амиен в полночь и остановились в гостинице Золотой Лилии.

Содержатель гостиницы, казалось, честнейший человек в свете, принял путешественников со свечой в одной руке и с бумажным колпаком в другой. Он хотел поместить каждого из путешественников в особую превосходную комнату; по несчастию эти комнаты были на разных концах гостиницы. Д’Артаньян и Атос отказались, хозяин отвечал, что у него не было других комнат, достойных их превосходительств; но путешественники объявили, что они будут спать в одной комнате на тюфяках, положенных на полу. Хозяин не хотел было, но как они настаивали, то он должен был сделать согласно их желанию.

Только что они сделали себе постели и заперли дверь, как со двора постучался кто-то в спальню; они окликнули, и, узнав по голосу своих лакеев, отворили окно.

Точно, это были Планше и Гримо.

– Гримо одного довольно караулить лошадей, сказал Планше; а я, если господам угодно, лягу поперек их двери, тогда они могут быть уверены, что никто к ним не войдет.

– А на чем же ты ляжешь? спросил д’Артаньян.

– Вот моя постель, отвечал Планше, указывая на пук соломы.

– Хорошо, ты говоришь дело, сказал д’Артаньян; наружность хозяина не нравится мне, он слишком вежлив.

– Мне тоже, сказал Атос.

Планше влез в окно и лег поперек двери между тем как Гримо заперся в конюшне, ручаясь, что в пять часов утра он и четыре лошади будут готовы.

Ночь прошла довольно спокойно; около двух часов пробовали отворить двери, но как Планше проснулся и закричал: «кто там?», то отвечали, что ошиблись и ушли.

В четыре часа утра услыхали большой шум в конюшнях, Гримо хотел разбудить конюхов, но конюхи прибили его. Когда путешественники отворили окно, то увидели, что несчастный лежал без чувств, с головой, разбитой вилами.

Планше вышел на двор и хотел оседлать лошадей, но лошади были разбиты ногами. Лошадь Мускетона скакала накануне без седока пять или шесть часов, могла бы продолжать путь, но по непонятной ошибке, ветеринарный врач, которого пригласили, кажется, для того, чтобы пустить кровь лошади хозяина, пустил ее лошади Мускетона.

Это сильно обеспокоило путешественников. Все эти происшествия могли быть делом случая, но они могли быть также плодом заговора. Атос и д’Артаньян вышли из дому, между тем как Планше пошел узнать, нельзя ли поблизости купить четырех лошадей.

У дверей стояли две оседланные свежие и сильные лошади. Это было очень кстати. Он спросил, где были хозяева этих лошадей; ему сказали, что они ночевали в гостинице и пошли расплатиться с хозяином.

Атос сошел вниз, чтобы заплатить хозяину, между тем д’Артаньян и Планше стояли у дверей, ведущих на улицу; трактирщик был в своей удаленной и низенькой комнатке и просил Атоса войти туда.

Атос вошел без опасения и подал ему два пистоля; хозяин сидел один перед своей конторкой, один из ящиков которой был полуоткрыт. Он взял деньги Атоса, повертел их в руках и вдруг закричал, что монета фальшивая и объявил, что он велит задержать его и его товарища, как делателей фальшивой монеты.

– Мошенник! сказал Атос, подходя к нему, я отрежу тебе уши.

В ту же минуту четыре человека, вооруженные с головы до ног, вышли из боковой двери и бросились на Атоса.

– Меня схватили, закричал Атос изо всей силы, – беги д’Артаньян, скорее! и выстрелил из двух пистолетов.

Д’Артаньян и Планше не ждали повторения. Они отвязали лошадей, стоявших у дверей, вскочили на них, дали им шпоры и поскакали во весь дух.

– Знаешь ли, что сделалось с Атосом? спросил д’Артаньян Планше во время пути.

– Ах, барин, сказал Планше, я видел, что от двух его выстрелов двое из них упали к его ногам, а потом видно было через стеклянную дверь, что он боролся с остальными.

– Храбрый Атос! прошептал д’Артаньян. Грустно подумать, что с ним нужно расстаться. Впрочем, может быть, в двух шагах нас ожидает то же самое. Вперед, Планше, вперед, ты славный малый!

– Я говорил вам, барин, что пикардийца узнают на деле; впрочем, здесь моя родина и это ободряет меня.

Продолжая скакать без отдыха, они прибыли я Сент-Омер. Здесь они дали издохнуть лошадям и, закусив, стоя на улице, отправились дальше.

За сто шагов до Кале, лошадь д’Артаньяна упала, и не было возможности поднять ее на ноги; кровь шла у нее из носу и глаз; оставалась лошадь Планше, но она остановилась и никак не хотела идти дальше.

К счастью, это было в ста шагах от города; они оставили лошадей на большой дороге и побежали к пристани. Планше показал своему господину дворянина, ехавшего с своим слугой не более как в пятидесяти шагах перед ними.

Они живо догнали его; казалось, он был очень занят. Сапоги его были в пыли и он спрашивал, может ли он сейчас же отправиться в Англию.

– Ничего нет легче, отвечал шкипер судна, готового к отплытию; – но сегодня утром пришло приказание не пропускать никого без особенного позволения кардинала.

– У меня оно есть, сказал дворянин, вынимая из кармана бумагу; вот оно!

– Прикажите прописать его у губернатора порта, сказал шкипер, и поедемте со мной.

– А где мне найти губернатора?

– На его даче.

– А где его дача?

– В четверти мили от города; видите, при подошве холма, черепичную крышу?

– Очень хорошо! сказал дворянин.

И он отправился со своим лакеем по дороге к даче губернатора.

Д’Артаньян и Планше следовали за ним в пятистах шагах.

За городом д’Артаньян прибавил шагу и догнал дворянина при опушке леса.

– Господин, сказал д’Артаньян, вы кажется очень спешите.

– Как нельзя больше.

– Очень жаль, сказал д’Артаньян, потому что я тоже очень спешу и хотел просить вас оказать мне маленькую услугу.

– Какую?

– Позвольте мне проехать первому.

– Невозможно, сказал дворянин, я сделал шестьдесят миль в сорок восемь часов и завтра в полдень должен быть в Лондоне.

– Мне очень прискорбно; но как я приехал первый, то я и войду первым.

– Мне очень прискорбно; но я приехал вторым, а войду первым.

– Я еду по службе короля! сказал дворянин.

– А я по своим делам! сказал д’Артаньян.

– Вы, кажется, ищете ссоры?

– А вы что думали?

– Чего же вам нужно?

– Хотите знать?

– Конечно.

– Хорошо, мне нужно позволение на выезд, которое у вас есть; у меня нет его, а оно мне нужно.

– Вы, кажется, шутите?

– Я никогда не шучу.

– Пустите меня!

– Не пущу.

– Милый молодой человек, я размозжу вам голову. Любен, подай пистолеты!

– Планше, сказал д’Артаньян, справляйся с лакеем, а я справлюсь с господином.

Планше, ободренный первой удачей, кинулся на Любена, и, как он был очень силен, то повалил его спиной на землю, и стал ему коленом на грудь.

– Делайте свое дело, барин, сказал Планше, – а я свое сделал.

Видя это, дворянин обнажил шпагу и бросился на д’Артаньяна; но он имел дело с хорошим противником. В три секунды д’Артаньян нанес ему три удара шпагой, приговаривая при каждом:

– Это за Атоса, это за Портоса, это за Арамиса.

При третьем ударе дворянин упал без чувств. Д’Артаньян думал, что он умер, или по крайней мере лишился чувств и подошел к нему, чтобы взять приказание кардинала; но в то время, как он протянул руку за ним, раненый, не выпускавший из рук шпаги, нанес ему удар острием в грудь, говоря:

– Вот и тебе!

– А вот это за меня! последний и лучший! закричал взбешенный д’Артаньян, прикалывая его к земле четвертым ударом.

В этот раз дворянин закрыл глаза и лишился чувств.

Д’Артаньян видел, в который карман было положено позволение на выезд и взял его оттуда. Оно было написано на имя графа Варда.

Потом, бросив последний взгляд на красивого молодого человека, лет двадцати пяти, которого он оставил лежащим на земле, может быть, мертвым, он вздохнул о странностях судьбы, заставляющей людей уничтожать друг друга для выгоды других, совершенно им чуждых людей, не знающих даже о их существовании.

Но он скоро был отвлечен от этих мыслей Любеном, кричавшим во все горло и просившим помощи.

Планше положил ему руку на горло и сжал его изо всех сил.

– Барин, сказал он. – пока я буду его держать так, он не будет кричать, в этом я уверен; но как только я его отпущу, он закричит снова. Я узнаю в нем Нормандца, а это преупрямый народ.

И точно, как ни было стиснуто горло Любена, он все-таки старался издавать звуки.

– Постой, сказал д’Артаньян; и взяв свой платок, засунул ему в рот.

– Теперь, сказал Планше, привяжем его к дереву.

Это было сделано как следует; потом они притащили туда же графа Варда, и как уже начинало темнеть. а привязанный и раненый были в лесу, то очевидно, что они должны были остаться там до утра.

– Теперь, сказал д’Артаньян, к губернатору!

– Но вы, кажется, ранены? спросил Планше.

– Это ничего, займемся прежде важнейшим, после подумаем о моей ране, которая впрочем, кажется, не очень опасна.

И они отправились большими шагами на дачу почтенного чиновника. Доложили о приходе графа Варда, д’Артаньян вошел.

– У вас есть позволение, подписанное кардиналом? спросил губернатор.

– Да, отвечал д’Артаньян, вот – оно.

– А, оно в порядке, и вас хорошо рекомендуют, сказал губернатор.

– Очень просто, сказал д’Артаньян, – я один из вернейших его слуг.

– Кажется, кардинал хочет помешать кому-то проехать в Англию?

– Да, какому-то д’Артаньяну, беарнскому дворянину, который выехал из Парижа с троими друзьями, в намерении проехать в Лондон.

– Вы знаете его лично? спросил губернатор.

– Кого?

– Этого д’Артаньяна.

– Как нельзя лучше.

– Опишите мне его наружность.

Д’Артаньян описал ему подробно наружность графа Варда.

– С ним есть кто-нибудь?

– Да, слуга, по имени Любен.

– За ними будут следить, и если удастся захватить их, кардинал может быть покоен, их доставят в Париж под надежным конвоем.

– Если вы это сделаете, господин губернатор, сказал д’Артаньян, то окажете кардиналу большую услугу.

– Вы увидите его, граф, по возвращении.

– Без всякого сомнения.

– Скажите ему, пожалуйста, что я верный слуга его.

– Непременно.

Обрадованный этим обещанием, губернатор прописал паспорт и отдал его д’Артаньяну.

Д’Артаньян, не теряя времени на бесполезную вежливость, откланялся, поблагодарил и вышел.

Как только вышел, он побежали вместе с Планше и, сделав большой круг, они избежали леса и вошли в город другими воротами.

Судно все еще было готово к отплытию и шкипер дожидался на пристани.

– Ну что? сказал он, увидев д’Артаньяна.

– Вот подписанный паспорт, сказал тот.

– А другой господин?

– Он не поедет сегодня, сказал д’Артаньян, – но не беспокойтесь, я заплачу за обоих.

– В таком случае поедем, сказал шкипер.

– Поедем, повторил д’Артаньян. Он вскочил с Планше в лодку и через пять минут они были на судне.

Когда они отплыли на полмили в море д’Артаньян увидел свет и услышал выстрел.

Этот пушечный выстрел означал, что гавань заперта.

Пора было заняться раною; по счастью рана была действительно не очень опасна; острие шпаги встретило ребро и скользнуло по кости; кроме того рубашка прильнула сейчас же к ране, так что из нее вытекло только несколько капель крови.

Д’Артаньян был совершенно утомлен; ему постлали матрас на палубе, он бросился на него и заснул.

На рассвете другого дня он был в трех или четырёх милях от берегов Англии: ветер был слаб и потому судно шло тихо.

В десять часов судно бросило якорь в Луврской гавани.

В половине одиннадцатого д’Артаньян вышел на берег Англии и сказал:

– Наконец я приехал!

Но это было еще не все: нужно было добраться до Лондона. В Англии почты были хорошо устроены.

Д’Артаньян и Планше взяли билеты, почтальон скакал впереди, и через четыре часа они прибыли к заставе столицы.

Д’Артаньян не знал Лондона и ни слова не говорил по-английски; но он написал на бумажке имя Бокингема, и поэтому каждый мог указать ему дворец герцога.

Герцог был на охоте в Виндзоре с королем.

Д’Артаньян спросил доверенного слугу герцога, сопровождавшего его во всех путешествиях и говорившего отлично по-французски и сказал ему, что приехал из Парижа по весьма важному делу, и что ему нужно сейчас же видеть герцога.

Уверенность, с которою говорил д’Артаньян убедила Патриция (это было имя министра у Министра).

Он велел оседлать двух лошадей и взялся проводить молодого гвардейца. Что касается до Планше, то его сняли с лошади совсем окоченевшего: бедняга совсем ослабел, тогда как д’Артаньян казался тверд как железо.

Они приехали в замок; король и Бокингем охотились за птицами в болотах за две или три мили от замка.

В двадцать минут они прискакали в назначенное место. Патриций тотчас узнал голос своего господина, призывавшего своего сокола.

– Как доложить герцогу? спросил Патриций.

– Молодой человек, который поссорился с ним на новом мосту против намаритинской церкви.

– Странная рекомендация!

– Вы увидите, что она не хуже всякой другой.

Патриций поскакал галопом, догнал герцога и доложил ему о посланном точно так, как ему было сказано.

Бокингем сейчас же догадался, что это д’Артаньян, и опасаясь, не случилось ли во Франции чего-нибудь особенного, он спросил только где посланный и, узнав издали гвардейский мундир, поскакал галопом прямо к д’Артаньяну.

Патриций из скромности остался в стороне.

– Не случилось ли с королевой несчастия? спросил Бокингем, – выражая всю свою любовь этими словами.

– Не думаю, впрочем, она находится в большой опасности, от которой только ваша светлость можете ее спасти.

– Я? сказал Бокингем; – как? я так счастлив, что могу быть ей чем-нибудь полезен! говорите, говорите!

– Возьмите это письмо, сказал д’Артаньян.

– Это письмо? а от кого?

– От ее величества, как я думаю.

– От ее величества! сказал Бокингем, побледнев так сильно, что д’Артаньян думал, не дурно ли ему.

Герцог сломал печать.

– Что это за дыра? сказал он, показывая д’Артаньяну то место, где письмо было проколото насквозь.

– Ах, я этого и не видал; это от шпаги графа Варда. которою он проколол мне грудь.

– Вы ранены? спросил Бокингем.

– О, нет, и сказал д’Артаньян, это только царапинка.

– О, Боже! что я прочел? Патриций останься здесь, или нет, догони короля, где бы он ни был, и скажи его величеству, что я покорнейше прошу его извинить меня, но что по весьма важному делу мне нужно быть в Лондоне, поедемте со мной, д’Артаньян!

И они отправились галопом по дороге к столице.

V. Графиня Винтер

Дорогою герцог расспрашивал д’Артаньяна обо всем, что он знал. Соображая то, что он слышал от этого молодого человека, с собственными воспоминаниями, он мог составить себе довольно верное понятие об опасности положения королевы, о чем можно было впрочем догадаться и на письма, как оно ни было кратко и неясно. Но всего больше он удивлялся тому, что кардинал, для которого очень важно было, чтоб этот молодой человек не попал в Англию, не мог задержать его на дороге. Заметив это удивление, д’Артаньян рассказал ему, какие предосторожности были приняты и как, благодаря преданности троих друзей своих, которых он оставил в разных местах по дороге окровавленными, он доехал, отделавшись ударом шпаги, прорвавшим письмо королевы, за который он отплатил графу Варду такою ужасною монетою.

Слушая этот рассказ, полный простоты, герцог смотрел по временам на молодого человека, как будто удивляясь и не понимая, как столько благоразумия, храбрости и преданности соединялось в нем, тогда как по лицу ему нельзя было дать и двадцати лет.

Лошади летели как ветер, и в несколько минут они были у Лондонской заставы. Д’Артаньян думал, что, приехав в город, герцог замедлит ход своей лошади, но было не так: он продолжал путь во весь опор, не беспокоясь нимало о том, что мог опрокинуть по дороге людей, и действительно, в Сити были два или три таких случая; но Бокингем даже не оглядывался на тех, кого он опрокидывал. Д’Артаньян следовал за ним посреди криков, очень похожих на проклятия.

Въехавши на двор своего дома, Бокингем соскочил с лошади и, не беспокоясь, о том, куда она пойдет, бросил повод ей на шею и побежал к крыльцу.

Д’Артаньян сделал то же самое, беспокоясь впрочем немножко за этих благородных животных, которых достоинство он успел узнать; но он скоро утешился, увидев трех или четырех лакеев, выбежавших из кухонь и конюшен и взявших тотчас лошадей.

Герцог шел так скоро, что д’Артаньян едва поспевал за ним. Он прошел несколько таких изящных зал, о коих самые знатные вельможи Франции и понятия не имели, и прошел наконец в спальню, которая была образцом вкуса и богатства. В алькове этой комнаты была дверь, закрытая обоями; герцог отпер ее золотым ключиком, который висел у него на шее на золотой цепочке. Из скромности д’Артаньян остановился за дверью, но как только Бокингем переступил через порог и заметил, что молодой человек колеблется, то воротился и сказал ему:

– Войдите, и если вы имеете счастье бывать у ее величества, расскажите ей о том, что вы здесь увидите.

Ободренный этим приглашением, д’Артаньян вошел за герцогом, который запер за собой дверь. Это была комнатка, обитая персидскою шелковою материей с золотым шитьем, и освещенная множеством свечей. Над возвышением, в роде жертвенника, под балдахином из голубого бархата с белыми и красными перьями помещен был портрет Анны Австрийской во весь рост. Сходство было так совершенно, что д’Артаньян вскрикнул от удивления: можно было подумать, что королева сейчас заговорит.

На жертвеннике под портретом стояла шкатулка с бриллиантовыми наконечниками.

Герцог подошел к жертвеннику, преклонил колена, открыл шкатулку и, вынимая из нее большой бант из голубой ленты, усеянной бриллиантами, сказал:

– Вот эти драгоценные наконечники, с которыми я поклялся умереть. Королева дала мне их; она же берет их обратно; да будет во всем ее воля.

Потом он начал целовать один за другим эти наконечники, с которыми должен был расстаться.

Вдруг он ужасно вскрикнул.

– Что такое? спросил с беспокойством д’Артаньян, – что с вами случилось, милорд?

– То, что все пропало, отвечал Бокингем, побледнев как мертвец; – двух наконечников недостает: их только десять.

– Вы потеряли их, милорд, или думаете, что их украли у вас?

– У меня их украли, отвечал герцог, – и это дело кардинала. Посмотрите, ленты, к которым они были прикреплены, отрезаны ножницами.

– Если б я мог знать, милорд, кого вы подозреваете в этой краже… Может быть, они еще у него в руках.

– Постойте, постойте, сказал герцог. – Только один раз я надевал эти наконечники на балу у короля, неделю назад, в Виндзоре. Графиня Винтер, с которою я был в ссоре, подходила ко мне на этом балу. Это примирение было мщение ревнивой женщины. С того дня я не видал их. Эта женщина – агент кардинала.

– Они есть во всем свете, сказал д’Артаньян.

– О, да, да, сказал Бокингем, сжимая зубы от гнева; – это страшный враг. Впрочем, когда будет этот бал?

– В будущий понедельник.

– В будущий понедельник! Еще пять дней, этого нам совершенно достаточно. Патриций! закричал герцог, отворив дверь, – Патриций!

– Позвать моего ювелира и секретаря.

Слуга вышел с быстротой и молчанием, доказывавшими, что он привык повиноваться без возражений.

Но хотя приказано было прежде позвать ювелира, секретарь пришел первый, потому что жил в замке. Когда он вошел, Бокингем сидел за столом в своей спальне и писал приказания.

– Г-н Гжаксон! сказал он, – вы отправитесь сейчас же к лорду-канцлеру и скажите, что я поручаю ему исполнить эти приказания. Я желаю, чтоб они были обнародованы тотчас.

– А если лорд-канцлер спросит меня о причинах, заставивших вашу светлость принять такую необыкновенную меру, то что прикажете отвечать?

– Что мне так угодно, и что я никому не даю отчета в своих действиях.

– Можно ли будет передать этот ответ его величеству, сказал улыбаясь секретарь, – если, может быть, его величество полюбопытствует спросить, почему ни один корабль не может выйти из гаваней Великобритании?

– Это правда, отвечал Бокингем; – в таком случае пусть он скажет королю, что я решился на войну, и что эта мера первый шаг к вражде с Францией.

Секретарь поклонился и вышел.

– Вот с этой стороны мы спокойны, сказал Бокингем. обращаясь к д’Артаньяну – Если наконечники еще не отправлены во Францию, то они не будут там прежде вас.

– Как это?

– Я наложил эмбарго на все суда, находящиеся в настоящее время в гаванях его величества, и без особенного дозволения ни одно из них не может сняться с якоря.

Д’Артаньян с удивлением смотрел на этого человека, употреблявшего для своих любовных дел неограниченную власть, которою он был облечен по доверию короля. Бокингем угадал по выражению лица его, о чем он думал, и улыбнулся.

– Да, сказал он, – Анна Австрийская настоящая моя царица; по одному ее слову я готов изменить своему отечеству и королю. Она требовала, чтоб я не посылал Рошельским протестантам пособия, которое я им обещал, и я сделал это. Я не сдержал обещания, но это ничего, зато я послушался ее приказания, и не правда ли, что я щедро вознагражден за это, потому что за это послушание я получил ее портрет!

Д’Артаньян удивлялся, на каких тонких и невидимых нитях висят иногда судьбы народов и жизнь людей.

Он был в самой глубокой задумчивости, когда вошел ювелир. Это был Ирландец, один из искуснейших мастеров, который сам признавался, что он наживал от герцога сто тысяч ливров в год.

– Господин Орельи, сказал герцог, уводя его в комнатку, – посмотрите на эти бриллиантовые наконечники и скажите, чего стоит каждый из них.

Ювелир бросил беглый взгляд на изящную отделку их, рассчитал ценность каждого бриллианта и, без всякого колебания, сказал:

– Тысячу пятьсот пистолей за штуку, милорд.

– А сколько времени нужно, чтобы сделать два таких наконечника. Видите, тут двух недостает.

– Неделю, милорд.

– Я заплачу по три тысячи пистолей, чтоб они были готовы послезавтра.

– Будут, милорд.

– Вы драгоценный человек, господин Орельи; но это еще не все: эти наконечники никому нельзя доверить; их надо сделать здесь во дворце.

– Это невозможно, милорд, никто кроме меня не может сделать так, чтобы не заметно было разницы между новыми и старыми.

А если так, любезный мой господин Орельи, то вы мой пленник; и если бы вы захотели сейчас выйти отсюда, то не могли бы, и потому решайтесь. Позовите мне ваших подмастерьев, которые будут вам нужны, и инструменты, какие нужно принести сюда.

Ювелир знал герцога, перед которым всякое возражение было бы бесполезно, и потому сейчас же решился.

– Вы позволите мне предупредить об этом жену, милорд? сказал он.

– О, вам будет позволено даже видеться с ней, любезный господин Орельи. Ваш плен будет приятен вам, будьте покойны, и как всякое беспокойство требует вознаграждения, то вот вам, сверх платы за работу, расписка в тысячу пистолей за то, чтобы вы забыли о скуке, которую я вам причиняю.

Д’Артаньян не мог опомниться от удивления, видя как свободно этот министр располагал людьми и миллионами.

Ювелир написал своей жене письмо со вложением расписки в тысячу пистолей и просил взамен ее прислать ему лучшего из своих подмастерьев, собрание бриллиантов, цену и названия которых он ей назначил, и необходимые для того инструменты по приложенному списку.

Бокингем отвел его в назначенную для него комнату, которая в полчаса превратилась в мастерскую.

Потом он поставил у всех дверей часовых, которым было приказано не впускать туда решительно никого, кроме Патриция. Само собою разумеется, что ювелиру Орельи и его подмастерью было решительно запрещено выходить под каким бы то ни было предлогом.

Устроив это дело, герцог обратился к д’Артаньяну и сказал:

– Теперь, молодой друг мой, вся Англия наша, чего же вы хотите? чего бы вы желали?

– Постель, сказал д’Артаньян, – потому что, признаюсь вам, в настоящую минуту она для меня всего нужнее.

Бокингем дал д’Артаньяну комнату, соседнюю со своею. Он хотел иметь молодого человека под рукою не потому, что не доверял ему, а для того, чтоб ему было с кем говорить беспрестанно о королеве.

Через час было публиковано в Лондоне приказание не выпускать из гаваней ни одного судна во Францию, даже и почтовых пакетботов.

По общему мнению, это было объявлением войны между двумя королевствами.

В назначенный день, в одиннадцать часов, два наконечника были готовы; они были до такой степени похожи на старые, что Бокингем не мог отличить их, и самые опытные знатоки могли бы в этом ошибиться.

Он велел сейчас же позвать д’Артаньяна.

– Посмотрите, сказал он, – вот наконечники, за которыми вы приехали; будьте свидетелем, что я сделал все, что во власти человека.

– Будьте покойны, милорд, я расскажу о всем что вижу, но ваша светлость отдадите мне их без шкатулки?

– Шкатулка затруднила бы вас. Впрочем она мне тем дороже, что только она и останется. Скажите, что я ее оставил у себя.

– Я исполню ваше поручение слово в слово, милорд.

– Теперь, сказал Бокингем, – пристально смотря на молодого человека, – скажите когда и чем могу я с вами расквитаться?

Д’Артаньян покраснел до глаз. Он видел, что герцог хочет подарить ему что-нибудь и мысль, что кровь его и его товарищей будет куплена английским золотом, возбудила в нем странное отвращение.

– Объяснимся, милорд, отвечал д’Артаньян – и взвесим прежде хорошенько наши поступки, чтобы не вышло недоразумения. Я нахожусь в службе короля и королевы Франции, состою в гвардейской роте Дезессара, особенно преданного их величествам, также как и зять его де-Тревиль. И потому все это и сделал для королевы, а не для вашей светлости. Кроме того, может быть, я не сделал бы ничего, если бы не хотел угодить одной особе, которая точно так – моя царица как королева – ваша.

– Да, сказал герцог улыбаясь, – я, кажется, даже знаю эту особу, это…

– Милорд, я не сказал ее имени, живо прервал молодой человек.

– Вы правы, сказал герцог, – так этой особе я должен быть благодарен за ваше самоотвержение.

– Точно так, милорд, потому что в эту самую минуту ходит слух о войне, и, признаюсь, я вижу в вашей светлости англичанина, следовательно, врага, которого мне гораздо приятней было бы встретить на поле битвы, чем в Виндзорском замке, или в луврских коридорах. Впрочем, это не помешает мне исполнить в точности мое поручение, хотя бы это стоило жизни. Но повторяю вашей светлости, что вам так же мало нужно благодарить меня за то, что я сделал для себя при этом втором свидании, как и за то, что сделал для вас при первом.

– О таких людях, как вы, у нас говорят; «горд как Шотландец».

– А у нас: «горд как Гасконец». Гасконцы – это Французские Шотландцы.

Д’Артаньян поклонился герцогу и хотел уйти.

– Что это, вы уходите, но куда и как?

– Да, это правда, я и забыл.

– Черт возьми, Французы ни о чем не заботятся!

– Я и забыл, что Англия остров, на котором вы король.

– Подите в гавань, спросите бриг Сунд, отдайте это письмо капитану, он отвезет вас в маленькую гавань, где верно вас не ожидают и где обыкновенно пристают только рыбачьи лодки.

– Как называется эта пристань?

– Сен-Балери: но погодите; приехавши туда, вы войдете в дрянной трактир без названия и без вывески, настоящий притон матросов; вы наверное его найдете, потому что там только один и есть.

– Потом?

– Вы спросите хозяина и скажите ему Forword.

– Что это значит?

– Это пароль. Он даст вам оседланную лошадь и укажет дорогу, по которой вам нужно ехать; вы найдете на дороге четыре запасные лошади для перемены. Если хотите, оставьте в тех местах, где вы их найдете, ваш адрес в Париже, и они будут туда доставлены; вы знаете двух из них и, кажется, оценили их как любитель. Это те, на которых мы приехали с вами, помните? ручаюсь, что и другие две не хуже этих. – Эти четыре лошади снаряжены по-походному. Как вы ни горды, надеюсь, что вы не откажетесь принять одну из них и предложить остальные три вашим товарищам: они пригодятся вам во время войны. Цель оправдывает средства, как говорите вы, Французы.

– Да, милорд, я принимаю, и с Божией помощью мы сделаем хорошее употребление из ваших подарков.

– Теперь вашу руку, молодой человек; может быть мы встретимся на поле битвы, но, покуда, надеюсь, расстанемся друзьями.

– Да, милорд, в надежде скоро сделаться врагами.

– Не беспокойтесь, это скоро будет.

– Надеюсь на ваше слово, милорд.

Д’Артаньян поклонился герцогу и быстро пошел к гавани.

Против Лондонской башни он нашел назначенное судно, отдал письмо капитану, который предъявил его губернатору гавани и тотчас возвратился.

Пятьдесят судов были готовы к отплытию.

Пробираясь между ними, д’Артаньян увидел на одном из них ту женщину из Мёнга, которую неизвестный дворянин называл миледи, и которая так понравилась д’Артаньяну; но тотчас попутный ветер несли корабль так быстро, что через минуту ничего не стало видно.

На другой день в девять часов утра он прибыл в Сен-Валери.

Д’Артаньян в ту же минуту отправился к назначенному трактиру и узнал его по крикам, которые слышались оттуда; там говорили о войне между Англией и Францией, как о решенном деле, и веселые матросы пировали.

Д’Артаньян прошел через толпу, подошел к хозяину и сказал Forword. В ту же минуту хозяин позвал его с собою на двор, привел его в конюшню, где стояла оседланная лошадь и спросил, не нужно ли ему еще что-нибудь.

– Мне нужно знать дорогу, сказал д’Артаньян.

– Поезжайте в Бланжи, а оттуда в Невшатель; войдите там в гостиницу Золотой Короны, скажите хозяину пароль, и вы получите такую же оседланную лошадь.

– Сколько я вам должен? спросил д’Артаньян.

– Все щедро заплачено, сказал хозяин, – поезжайте с Богом!

– Аминь, отвечал молодой человек и поскакал.

Через четыре часа он был в Невшателе.

Он исполнил в точности данные ему наставления; в Невшателе, также как в Сен-Валери он нашел приготовленную для него оседланную лошадь; он хотел переложить пистолеты из прежнего седла в новое, но нашел в сумках седла такие же пистолеты.

– Ваш адрес в Париже?

– В гвардейских казармах, в роте Дезессара.

– Хорошо, отвечал хозяин.

– Куда ехать? спросил д’Артаньян.

– В Руан; но город останется у вас вправо. Вы остановитесь в деревеньке Экюи, там только один трактир – Щит Франции. Не судите о нем по наружности; в его конюшнях найдется лошадь не хуже этой.

– Пароль тот же?

– Тот же самый.

– Прощайте, хозяин!

– Счастливый путь! Не нужно ли вам чего-нибудь?

Д’Артаньян сделал знак головой, что ему ничего не нужно, и поскакал во весь опор.

В Экюи повторилась та же сцена: он нашел такого же предупредительного хозяина и свежую оседланную лошадь; он дал свой адрес и поскакал в Понтуаз. Там он переменил в последний раз лошадь, и в девять часов он въехал галопом на двор дома де-Тревиля.

Он сделал около шестидесяти миль в двенадцать часов.

Де-Тревиль принял его так, как будто виделся с ним в то же утро, только пожал ему руку немного крепче обыкновенного и объявил ему, что рота Дезессара в карауле в Лувре, и что он может отправиться туда.

VI. Балет Мерзелон

На другой день во всем Париже только и говорили о бале, который городские старшины давали королю и королеве, и на котором их величества обещали танцевать знаменитый балет Мерлезон, любимый балет короля.

Целую неделю в Ратуше делались приготовления к этому торжественному вечеру. Устроены были возвышения для приглашенных дам; заготовлено двести белых восковых свечей, что было в то время неслыханною роскошью; наконец пригласили двадцать лучших скрипачей и предложили им плату вдвое больше обыкновенной за то, чтоб они играли всю ночь.

В десять часов утра де-ла-Кост, прапорщик королевской гвардии, в сопровождении двух полицейских и нескольких лейб-гвардейских стрелков пришел к городскому секретарю Клементу и спросил у него ключ от дверей всех комнат и конторок Ратуши. Ключи эти сейчас же были вручены ему; к каждому из них был привязан билетик с надписью, откуда он. С этой минуты де-ла-Кост должен был охранять все двери и входы.

В одиннадцать часов пришел капитан гвардии Дюалье и привел с собою пятьдесят стрелков, которые расставлены были при всех дверях Ратуши.

В три часа пришли две роты гвардии: Французская и Швейцарская. Французская состояла из половины роты Дюалье и половины роты Дезессара.

В шесть часов вечера начали съезжаться приглашенные; они входили в большую залу и садились на приготовленных для них подмостках.

В девять часов приехала хозяйка бала. Так как она была на этом бале, после королевы, самая значительная особа, то старшины встретили ее и проводили в ложу напротив ложи королевы.

В десять часов приготовили сладкие закуски для короля в маленькой зале со стороны церкви Св. Иоанна против серебряного городского буфета, который охраняли четыре стрелка.

В полночь раздались громкие крики и многочисленные приветствия: король ехал из Лувра в Ратушу по улицам, освещенным разноцветными фонарями.

Старшины города в своих плащах и шесть сержантов с восковыми свечами встретили короля, на лестнице и купеческий голова приветствовал его; в ответ на это приветствие король извинился, что поздно приехал, оправдываясь тем, что кардинал задержал его разговором о государственных делах до одиннадцати часов.

Его величество, в парадном платье. был сопровождаем братом своим, графом Соассонским, великим приором, герцогом де-Лонгвиль. герцогом д’Эльбёф, графом д’Аркур, графом де-ла-Рош-Гюйон, господином де-Лианкур. господином де-Барада, графом де-Крамайль и кавалером де-Сувре.

Все заметили, что король был печален и озадачен.

Один кабинет был приготовлен для короля, другой для его брата. В каждом из них были маскарадные костюмы. Точно такие же приготовления были сделаны для королевы и для хозяйки бала. Кавалеры и дамы свиты их величеств должны были одеваться по-двое в приготовленных для того комнатах.

Входя в кабинет, король приказал доложить ему, когда приедет кардинал.

Через полчаса по прибытии короля снова послышались восклицания: они давали знать о приезде королевы. Старшины с сержантами тем же порядком встретили свою знаменитую гостью, как и короля.

Королева вошла в залу: заметили, что она была так же печальна как король, и кроме того утомлена. Как только она вошла, отдернулся занавес одной маленькой ложи и показалось бледное лице кардинала, одетого испанским кавалером.

Глаза его устремились на королеву, и на губах его показалась улыбка ужасной радости: на королеве не было бриллиантовых наконечников.

Королева принимала несколько времени приветствия городских старшин и дам.

Вдруг у одной из дверей залы явились король вместе с кардиналом. Кардинал что-то говорил ему очень тихо, а король был очень бледен.

Король прошел сквозь толпу и, без маски, с едва завязанными лентами камзола, подошел к королеве, и сказал ей изменившимся голосом:

– Отчего же, скажите, вы не надели на себя бриллиантовых наконечников, зная, что мне приятно было бы видеть их на вас?

Королева оглянулась кругом и увидела позади себя кардинала с дьявольскою улыбкой на лице.

– Государь, отвечала она также изменившимся голосом, – я боялась, чтобы с ними не случилось чего-нибудь в этой толпе.

– И худо сделали, я подарил вам их для того, чтобы вы наряжались в них. Я вам говорю, что вы худо сделали.

Голос короля дрожал от гнева; все это заметили, но никто не понимал, что бы такое могло случиться.

– Государь, сказала королева, – я могу послать за ними в Лувр и тем исполнить желание вашего величества.

– Так и сделайте это, и притом как можно скорее, потому что через час начнется балет.

Королева поклонилась в знак покорности и пошла в свой кабинет в сопровождении придворных дам.

Король ушел в свой кабинет.

В зале произошло на несколько минут смятение и замешательство.

Все заметили, что между королем и королевою что-то случилось; но они оба говорили так тихо, что, как толпа, из уважения, отодвинулась от них на несколько шагов, то никто не мог слышать их разговора. Музыка громко играла, но ее не слышали.

Король вышел первый из своего кабинета; он был в изящнейшем охотничьем костюме, брат его и кавалеры были также в костюмах охотников. Король любил всего больше этот наряд, и в нем он казался действительно первым дворянином королевства.

Кардинал подал королю ящичек.

Король открыл его и увидел два бриллиантовые наконечника.

Что это значит? спросил он кардинала.

– Ничего, отвечал он: – только если королева наденет наконечники, в чем я сомневаюсь, то сосчитайте их, государь, и если их будет только десять, то спросите у ее величества, кто мог похитить у нее эти два.

Король посмотрел вопросительно на кардинала; но не успел ничего сказать, как раздались общие крики удивления. Если король казался первым дворянином своего королевства, то королева была, без сомнения, красивейшая женщина Франции.

Охотничий туалет был ей к лицу как нельзя больше: на ней была поярковая шляпа с белыми перьями, бархатный перламутрового цвета сюртук с бриллиантовыми застежками и атласная голубая юбка, вся шитая серебром. На левом плече ее блистали наконечники, прикрепленные бантом того же цвета как перья и юбка.

Король задрожал от радости, а кардинал от гнева; впрочем, они были так далеко от королевы, что не могли сосчитать ее наконечников: видно было, что они на ней, но дело в том, было ли их десять, или двенадцать?

В эту минуту музыка дала сигнал к балету.

Король подошел к хозяйке бала, а его высочество, брат его – к королеве. Встали на места, и балет начался.

Король танцевал против королевы и проходя мимо ее, он всякий раз пожирал глазами эти наконечники, которых он не мог сосчитать.

Холодный пот покрыл лоб кардинала.

Балет продолжался час; – он состоял из шестнадцати фигур.

Балет кончился среди рукоплесканий всей залы, каждый отвел свою даму на место; но король воспользовался правом оставить свою даму и быстро приблизился к королеве.

– Благодарю вас, сказал он, – за внимание, которое вы оказали моим желаниям, но у вас, кажется, не достает двух наконечников и вот, я принес их вам.

При этих словах, он подал королеве два наконечника, переданные ему кардиналом.

Королева притворилась удивленною и спросила:

– Как, государь, вы дарите мне еще два? у меня их будет тогда уже четырнадцать!

Когда король сосчитал наконечники на плече ее величества, их оказалось точно двенадцать.

Король позвал кардинала и спросил его строгим голосом:

– Что же это значит, господин кардинал?

– Это значит, государь, что я желал бы подарить эти два наконечника ее величеству, но, не смея предложить ей сам, употребил это средство.

С улыбкой, доказывавшей, что эта находчивая учтивость не ввела ее в обман, Анна Австрийская отвечала ему:

– Я тем более благодарна вам за них, что, я уверена, эти два наконечника, стоят вам столько же, сколько другие двенадцать стоили его величеству.

Потом поклонившись королю и кардиналу, королева пошла в комнату, где она одевалась, с тем чтобы переодеться.

Знатные лица, с которыми мы познакомились в этой главе, отвлекли на время наше внимание от того, кому Анна Австрийская была обязана неслыханною победой над кардиналом. Он, неизвестный и никем не замеченный, стоял в толпе у одной из дверей и смотрел оттуда на эту сцену, понятную только для четверых: короля, королевы, кардинала и его.

Королева ушла в свою комнату и д’Артаньян собирался уйти, как вдруг почувствовал, что кто-то слегка дотронулся до его плеча. Он обернулся и увидел молодую женщину с лицом, закрытым маской из черного бархата. Несмотря на эту предосторожность, принятую впрочем скорее для других чем для него, он в ту же минуту узнал свою обыкновенную руководительницу, легкую и умную госпожу Бонасиё.

Накануне они едва виделись у швейцара Жермена, куда д’Артаньян вызвал ее. Поспешность, с которою ей хотелось сообщить королеве приятную новость о счастливом возвращении ее посланного, была причиной, что любовники едва обменялись несколькими словами. Д’Артаньян пошел за Бонасиё, движимый чувствами любви и любопытства. Пока они шли и по мере того как коридоры пустели, д’Артаньяну хотелось остановить ее, схватить и полюбоваться ею хоть минуту. Но, быстрая как птица, она ускользнула из рук его, а когда он хотел говорить, она клала себе на рот палец с повелительным и полным прелести жестом, напоминавшим ему, что он находится под влиянием сильной власти, которой он должен был слепо повиноваться и не позволявшей ему ни малейшей жалобы. Наконец, после нескольких переходов, Бонасиё отворила дверь и ввела молодого человека в совершенно темный кабинет. Там она сделала ему снова знак молчания и, отворив вторую дверь, скрытую за обоями, причем он увидел яркий свет, она исчезла.

Д’Артаньян остался неподвижен, спрашивая себя, где он; но вскоре теплый и благоуханный воздух, доходивший до него, самый почтительный и изящный разговор двух или трех женщин и повторенное несколько раз слово величество ясно показали ему, что он находится в кабинете, смежном с комнатой королевы.

Молодой человек стоял в ней и ждал.

Королева была весела и счастлива, что, казалось, удивляло окружавших ее, привыкших видеть ее почти всегда озабоченною. Королева объясняла свою веселость прелестью праздника, удовольствием, которое доставил ей балет, и так как нельзя противоречить королеве, все равно смеется ли она, или плачет, то все восхваляли любезность городских старшин Парижа.

Хотя д’Артаньян совсем не знал королеву, но скоро отличил ее голос, сперва по несколько иностранному ее выговору, потом по чувству господства, невольно отражающемуся в словах королевы. Он слышал, что она подходила к отворенной двери и отходила назад и даже два или три раза видел ее тень.

Наконец вдруг рука, достойная обожания по своей форме и белизне, протянулась из-за дверей; д’Артаньян понял, что это была его награда; он бросился на колени, взял эту руку и почтительно приложил ее к губам; тогда рука эта исчезла, оставив в руке его перстень; дверь тотчас затворилась и д’Артаньян снова остался в совершенной темноте.

Д’Артаньян надел перстень на палец и снова ждал: ясно было, что еще не все кончилось. За наградой его самоотвержения должна бы следовать награда за любовь. Хотя балет кончился, но бал еще только начинался; ужин был назначен в три часа, а часы на церкви Св. Иоанна пробили несколько времени назад три четверти третьего.

Поэтому шум голосов в соседней комнате мало-помалу утихал и удалялся; потом дверь кабинета отворилась и Бонасиё вошла.

– Наконец, это вы! сказал д’Артаньян.

– Тише! сказала она, прикладывая руку к его губам, – тише! идите отсюда той же дорогой, которой пришли.

– А когда же я увижу вас?

– Возвратясь домой, вы найдете записку, из которой все узнаете. Идите, идите!

При этих словах она отворила дверь в коридор и вывела д’Артаньяна из кабинета.

Д’Артаньян слушался как дитя, без сопротивления и без возражения; что доказывало, что он действительно был влюблен.

VII. Свидание

Д’Артаньян пошел домой чуть не бегом и хотя было больше трех часов утра и ему надо было проходить самыми опасными кварталами Парижа, но он не имел ни одной неприятной встречи. Известно, что судьба покровительствует пьяным и влюбленным.

Он нашел у себя наружную дверь полуотворенною, вошел на лестницу и сделал несколько легких ударов в дверь, условленных между ним и слугою.

Планше, которого он отпустил из ратуши часа за два, приказав себя ждать, отпер ему дверь.

– Приносил кто-нибудь ко мне письмо? живо спросил д’Артаньян.

– Никто не приносил, отвечал Планше, – но здесь есть письмо, которое само пришло.

– Что ты говоришь, дурак?

Я говорю, что когда я пришел домой, ключ от вашей комнаты был у меня в кармане, и я ни разу не вынимал его, а между тем нашел в вашей спальне на столе письмо.

– А где это письмо?

– Я оставил его там, где оно было, барин. Не естественное дело, чтобы письма приходили сами. Если бы еще окно было отворено, или по крайней мере не плотно притворено, я бы ни слова не сказал, а то нет, все было плотно заперто. Берегитесь, барин, тут наверно кроется какое-нибудь колдовство.

В это время молодой человек бросился в спальню и вскрыв письмо от госпожи Бонасиё, прочел следующее:

«Вас хотят благодарить и передать вам благодарность других. Приходите в десять часов вечера в Сен-Клу против павильона на углу дома д’Эстре.

К. Б.»

Читая это письмо, д’Артаньян чувствовал, что сердце его сжималось судорожно, то мучительно, то приятно, как обыкновенно бывает у влюбленных.

Это была первая записка, полученная им и первое назначенное ему свидание. Сердце его, переполненное радостью, замирало при входе в земной рай, называемый любовью.

Планше, увидав, что господин его то краснеет, то бледнеет, сказал:

– Ну, что, барин, не угадал ли я, что это было дело дурное?

– Ты ошибаешься, Планше, отвечал д’Артаньян, – и в доказательство этого вот тебе экю, выпей за мое здоровье.

– Благодарю вас, барин, за экю и обещаю вам исполнить в точности ваше приказание; но все-таки письма, входящие в запертые дома…

– Падают с неба, мой друг, падают с неба.

– Так вы довольны, барин?

– Любезный Планше, я счастливейший человек в свете!

– А могу ли воспользоваться вашим счастьем и идти спать?

– Да, можешь.

– Да благословит вас небо, барин, но все-таки это письмо…

И Планше ушел, кивая головой, с видом сожаления о том, что не мог поколебать спокойствия д’Артаньяна.

Оставшись один, д’Артаньян перечитывал несколько раз письмо, целовал по сто раз каждую строчку, написанную рукой его прекрасной любовницы. Наконец он лег, заснул и видел золотые сны.

В семь часов утра он встал и позвал Планше, который явился по второму зову и следы вчерашнего беспокойства еще заметны были на его лице.

– Планше, сказал д’Артаньян, – я ухожу, может быть, на весь день и потому ты свободен до семи часов вечера, а в семь часов будь готов и приготовь двух лошадей.

– Так и есть, сказал Планше, мы, кажется, опять поедем таскаться по всему свету?

– Ты возьмешь свое ружье и пистолеты.

– А что, не говорил ли я? Вот видите, я был в этом уверен; проклятое письмо!

– Успокойся же, глупец, мы поедем не больше как на прогулку.

– Да, на такую же приятную как тогда, под дождем пуль и между засадами!

– Впрочем, если вы боитесь, господин Планше, я поеду без вас; я лучше люблю путешествовать один, чем иметь товарища труса.

– Вы обижаете меня, барин; вы, кажется, видели меня на деле.

– Да, но ты, кажется, издержал в один раз всю свою храбрость.

– Вы увидите, что при случае у меня еще найдется храбрость, только прошу вас не слишком расточать ее, если хотите, чтобы ее достало надолго.

– Надеешься ли ты, что тебе достанется на сегодняшний вечер?

– Надеюсь.

– Хорошо, я на тебя полагаюсь.

– В назначенный час я буду готов; но у вас в гвардейской конюшне, кажется, только одна лошадь.

– Может быть, теперь только одна; но к вечеру будет четыре.

– Разве мы ездили за ремонтом?

– Без сомнения, отвечал д’Артаньян – и вышел, повторив ему свое приказание.

Бонасиё стоял у дверей. Д’Артаньяну хотелось пройти мимо его, не вступая в разговор; но торговец поклонился ему так приятно и благосклонно, что жилец его не только должен был ответить ему тем же, но и вступить в разговор.

Впрочем, как же не иметь снисхождения к мужу, жена которого назначила вам свидание в тот же вечер? Д’Артаньян подошел к нему с таким ласковым видом, как только мог.

Разговор естественно клонился к содержанию несчастного в тюрьме. Бонасиё не знал, что д’Артаньян слышал разговор его с неизвестным человеком из Мёнга и рассказал своему жильцу о преследованиях этого чудовища (Лаффема), которого во все время рассказа называл палачом кардинала, и распространялся о Бастилии, о железных запорах, о калитках, об отдушинах, решетках и орудиях пытки.

Д’Артаньян слушал его с приметным схождением и, когда он кончил, сказал ему;

– А знаете ли вы, кто похитил госпожу Бонасиё? я спрашиваю об этом потому, что никогда не забуду, что этому несчастному случаю я обязан приобретением приятного знакомства с вами.

– Нет, сказал Бонасиё; – они были так осторожны, что не сказали мне этого, да и жена моя в свою очередь клялась всем на свете, что не знала. Но скажите, что вы делали в эти дни, продолжал он с полным добродушием; я давно не видал ни вас, ни друзей ваших и верно не на Парижских улицах вы так запылили свои сапоги и платье, что Планше с трудом отчистил их.

– Вы правы, любезный господин Бонасиё, я сделал с друзьями своими маленькое путешествие.

– Далеко отсюда?

– О, нет, не более сорока миль: мы проводили Атоса к Форжеским водам, где и остались мои товарищи.

– А вы возвратились? так ли я говорю? продолжал Бонасиё с лукавым видом. – Любовницы не дают продолжительного отпуска таким прекрасным юношам как вы, и вас с нетерпением ожидают в Париже, не правда ли?

– Да, правда, смеясь, отвечал молодой человек, – я признаюсь вам в этом тем охотнее, что, как я вижу, от вас ничего нельзя скрыть, любезный господин Бонасиё. Да, повторяю вам, меня ожидали довольно нетерпеливо.

Легкое облачко показалось на лице Бонасиё, но такое легкое, что д’Артаньян не заметил его.

– И вас вознаградят за скорое возвращение? продолжал торговец, с изменением голоса, которого д’Артаньян тоже не заметил.

– Полноте притворяться святошей, сказал д’Артаньян смеясь.

– Нет, я заговорил об этом только для того, чтоб узнать, поздно ли вы возвратитесь домой.

– К чему этот вопрос, любезный хозяин? спросил д’Артаньян, – разве вы хотите ждать меня?

– Нет; но со времени моего арестования и покражи, случившейся у меня, я пугаюсь всякий раз, когда слышу, что отпирают дверь, особенно ночью. Баба, скажете вы; но что же делать! ведь я не военный.

– Ну. так не пугайтесь, если я возвращусь в час, в два, или в три часа утра; да если я и совсем не возвращусь, тоже не пугайтесь.

В этот раз Бонасиё так побледнел, что д’Артаньян не мог не заметить этого и не спросить, что с ним сделалось.

– Ничего, ничего, отвечал Бонасиё. – С тех пор как меня постигли несчастия, со мной иногда вдруг делается дурнота; вот и теперь я чувствую озноб. Не обращайте на это внимания и не заботьтесь ни о чем кроме вашего счастья.

– В таком случае мне есть о чем заботиться, потому что я счастлив.

– Погодите, еще не совсем; ведь вы сказали вечером.

– Так что же? и вечер придет! может быть, и вы ожидаете его с таким же нетерпением как я. Может быть сегодня вечером госпожа Бонасиё посетит жилище своего супруга.

– Госпоже Бонасиё некогда сегодня вечером, с важностью отвечал муж; – служба удерживает ее в Лувре.

– Тем хуже для вас, любезный хозяин; тем хуже, когда я счастлив, то мне хотелось бы, чтобы все были счастливы, но это, кажется, невозможно.

И молодой человек удалился, помирал со смеху от этой шутки, понятной, по его мнению, только ему.

– Желаю веселиться! отвечал Бонасиё могильным голосом.

Но д’Артаньян был уже так далеко, что не мог слышать этого; да если бы и слышал, то при расположении духа, в каком он был, вероятно, он и не заметил бы этого.

Он отправился в дом де-Тревиля; накануне он виделся с де-Тревилем так не долго, что не успел хорошенько поговорить.

Он застал де-Тревиля в большой радости. Король и королева были очень благосклонны к нему на бале. Зато кардинал был несносен.

В час утра он уехал под предлогом нездоровья, тогда как их величества возвратились в Лувр в шесть часов утра.

– Теперь, сказал де-Тревиль, понижая голос и внимательно осматривая все углы комнаты, чтоб увериться, что никого нет, – теперь поговорим о вас, молодой друг мой; я вижу, что счастливое возвращение ваше доставило королю радость, королеве торжество, а кардиналу унижение. Теперь вам нужно держаться крепко.

– Чего же мне бояться, отвечал д’Артаньян, – если я буду иметь счастье пользоваться благосклонностью их величеств?

– Поверьте мне, – всего. Кардинал не такой и неловок, чтобы забыл мистификацию, не рассчитавшись с мистификатором. А этот мистификатор, как мне хорошо известно, гасконец.

– Вы думаете, что кардиналу все известно, так же как вам, и что он знает, что в Лондон ездил я?

– Ах, черт возьми, вы были в Лондоне. Не оттуда ли вы привезли бриллиант, блестящий у вас на руке? Берегитесь, любезный д’Артаньян, не хорошо принимать подарки от неприятелей; на этот случай, кажется, есть латинский стих… постойте…

– Без сомнения есть, отвечал д’Артаньян, не знавший даже первоначальных правил латинского языка и приводивший в отчаяние учителя своим незнанием.

– Наверное есть, сказал де-Тревиль, имевший понятие о литературе, – и господин Бенсерад когда-то приводил мне его… ах, вот он:

Timeo Danaos et dona ferentes

Это значит: не доверяйся неприятелю, когда он делает тебе подарок.

– Этот бриллиант не от неприятеля, сказал д’Артаньян, – а от королевы.

– От королевы? Ого! и точно это царский подарок, – он стоит тысячу пистолей. Через кого королева доставила вам этот подарок?

– Она сама отдала мне его.

– Где?

– В кабинете, смежном с комнатою, где она переодевалась.

– Как?

– Она дала мне поцеловать свою ручку.

– Вы поцеловали ручку королевы? спросил де-Тревиль, пристально смотря на него.

– Её величество удостоила меня этой милости.

– И в присутствии свидетелей? Неблагоразумная! тысячу раз неблагоразумная!

– Нет, капитан, успокойтесь, никто этого не видал.

Он рассказал де-Тревилю, как все это случилось.

– О женщины, женщины! сказал старый воин, – я узнаю вас по романическому воображению вашему; все, что имеет вид таинственности, пленяет вас! Итак, вы видели руку и больше ничего, так что если вы встретите королеву, то не узнаете ее и если она встретит вас, не узнает кто вы.

– Нет, но по этому бриллианту…

– Послушайте, хотите ли я дам вам совет добрый и дружеский?

– Вы сделаете мне этим честь, капитан.

– Хорошо! ступайте к первому ювелиру, какого увидите, и продайте ему этот бриллиант за такую цену, какую он вам предложит; какой бы он жид ни был, все-таки даст вам восемьсот пистолей. Нельзя узнать, откуда вы получите пистоли, молодой человек, но этот перстень может открыть тайну того, кто его носит.

– Продать этот перстень, доставшийся мне от моей государыни! Никогда! сказал д’Артаньян.

– Поверните же, по крайней мере, камнем внутрь, простачек: ведь всякий знает, что гасконский кадет не найдет такой драгоценности в шкатулке своей матери.

– Так вы думаете, что я должен ожидать чего-нибудь неприятного? спросил д’Артаньян.

– Я вам скажу, молодой человек, что тот, кто спит на мине, фитиль которой уже зажжен, может считать себя вне опасности в сравнении с вами.

– Черт возьми! что же мне делать? Сказал д’Артаньян: его уже начинала беспокоить уверенность, с которою говорил с ним де-Тревиль.

– Быть осторожным всегда и во всем. У кардинала отличная память и длинные руки; поверьте мне, он сыграет с вами славную штуку.

– Какую же?

– Почему же я знаю? Известно, что он хитер как демон; самое меньшее, чего вы можете себе ожидать, это то что вас схватят.

– Как, кто смеет схватить человека, состоящего в службе его величества?

– Однако же с Атосом не очень церемонились. Во всяком случае, молодой человек, вспомните, что я тридцать лет при дворе и потому слушайте и верьте: не будьте беззаботны в надежде на свою неприкосновенность, иначе вы погибли. Я вам скажу совсем напротив: считайте всех за врагов. Если с вами захотят завести ссору, избегайте ее, хотя бы вас дразнил десятилетний мальчик; если на вас нападут днем или ночью, отступайте без стыда; когда вы пойдете через мост, пробуйте каждую доску, не провалится ли она; когда пойдете мимо строящегося дома, посматривайте вверх, чтобы на вас не упал камень; если вы поздно возвращаетесь домой, берите с собой вооруженного слугу, в котором вы уверены. Не доверяйтесь никому: Ни другу, ни брату, ни любовнице, а особенно любовнице.

Д’Артаньян покраснел.

– Отчего я должен больше всего быть недоверчивым к своей любовнице?

– Потому что любовница это любимое и самое действительное оружие кардинала: женщина продаст вас за десять пистолей. Вспомните Далиле, если вы читали Св. Писание.

Д’Артаньян вспомнил о свидании, назначенном ему в тот же вечер госпожою Бонасиё; но должно сказать к чести нашего героя, что дурное мнение де-Тревиля о женщинах вообще не внушало ему ни малейшего подозрения к хорошенькой хозяйке его.

– Да, кстати, сказал де-Тревиль, – а куда же девались три ваши товарища?

– Я хотел спросить вас, не получили ли вы каких-нибудь сведений о них.

– Никаких.

– Я оставил их по дороге в Шантильи.

Портоса, вызванного на дуэль; в Кревкёре Арамиса с пулей в плече; в Амиене Атоса, обвиненного в делании фальшивой монеты.

– Вот что! сказал де-Тревиль, как это вы ускользнули?

– Чудом, капитан, надо сознаться: я отделался ударом шпаги в грудь и за то приколол к земле графа де-Варда как бабочку к обоям. Это было недалеко от Кале.

– Этого не доставало! графа де-Варда, человека преданного кардиналу, брата Рошфора. Постойте, мне пришла счастливая мысль.

– Скажите, капитан.

– На вашем месте я поступил бы вот как: между тем как меня кардинал велел бы разыскивать в Париже, я бы потихоньку поехал по Пикардийской дороге и стал бы собирать сведения о своих спутниках. Черт возьми, разве они не заслуживают некоторого внимания с вашей стороны?

– Добрый совет, капитан, я завтра же поеду.

– Завтра! а отчего же не сегодня?

– Сегодня у меня есть в Париже очень важное дело.

– Ах, молодой человек, какая-нибудь любовница! Берегитесь, повторяю вам, – женщина погубила всех нас и еще раз погубит. Поверьте мне и поезжайте сегодня вечером.

– Невозможно, капитан.

– Разве вы дали слово?

– Да.

– Это другое дело; но обещайте мне, что если вас в эту ночь не убьют, то завтра вы едете.

– Извольте.

– Не нужно ли вам денег?

– У меня есть пятьдесят пистолей; этого, кажется довольно.

– А вашим товарищам?

Я думаю, у них есть. Мы выехали из Парижа, имея каждый по семидесяти пяти пистолей.

– Мы увидимся до вашего отъезда?

– Я думаю нет, капитан, если не случится чего-нибудь особенного.

– Так счастливый путь!

– Благодарю, капитан.

Д’Артаньян откланялся, тронутый совершенно отеческою заботливостью де-Тревиля о его мушкетерах.

Он зашел к Атосу, Портосу и Арамису и никого из них не застал дома. Лакеев их тоже не было, и дома ничего не слыхали ни о господах, ни о слугах.

Он справился бы о них у их любовниц, но он не знал любовниц Портоса и Арамиса, а у Атоса ее не было.

Проходя мимо гвардейских казарм, он заглянул в конюшни: из четырех лошадей три уже были дома.

Удивленный Планше уже вычистил двух из них.

– А, барин, сказал Планше, заметив д’Артаньяна, – как я рад, что вас вижу!

– А от чего ты рад? спросил молодой человек.

– Имеете ли вы доверие к хозяину нашему, Бонасиё?

– Я? нисколько.

– И хорошо делаете, барин.

– К чему этот вопрос?

– А к тому, что пока вы с ним разговаривали, я смотрел на вас и заметил, что он два или три раза переменялся в лице.

– Вот что!

– Вы этого не заметили, потому что были заняты полученным вами письмом, а я напротив, озадаченный странным способом появления этого письма, внимательно следил за выражением лица Бонасиё.

– И как ты его находишь?

– Изменническим.

– Право?

– Да, кроме того, как только вы его оставили и исчезли в конце улицы, Бонасиё взял шляпу, запер дверь и побежал в противную сторону.

– Ты прав, Планше; все это кажется мне очень подозрительным, и, не беспокойся, мы не заплатим ему за квартиру, пока все это не объяснится положительно.

– Вы шутите, барин, но увидите, что я говорю правду.

– Что же делать, Планше, чему быть, тому не миновать.

– Так вы не отказываетесь от вечерней прогулки?

– И не думал, Планше; чем больше я сержусь на Бонасиё, тем сильнее мне хочется идти на свидание, назначенное мне этим письмом, которое так тревожит тебя.

– Так вы окончательно решились…

– Непременно, мой друг; так что в девять часов ты будь здесь готов, я приду за тобой.

Планше, видя, что нет никакой надежды убедить своего господина отказаться от его предположения, тяжело вздохнул и принялся чистить третью лошадь.

Д’Артаньян, как человек весьма основательный, вместо того чтобы идти домой, пошел обедать к тому гасконцу священнику, который угощал его с товарищами шоколадом, когда у них не было денег.

VIII. Павильон

В девять часов д’Артаньян был в казармах, он нашел Планше готовым; четвертая лошадь была доставлена.

Планше вооружился ружьем и пистолетом. Д’Артаньян надел шпагу и заткнул за пояс два пистолета; потом они оба сели на лошадей и выехали без шуму. Ночь была темная и никто не видал, как они выехали. Планше ехал за своим господином в десяти шагах.

Д’Артаньян проехал по набережной, выехал из города в ворота Конференции и поехал по дороге в Сен-Клу, которая тогда была гораздо красивее чем теперь.

Пока они ехали городом, Планше сохранял почтительное расстояние от своего господина; но как только дорога начинала делаться пустынною и более темною, он приближался понемногу; так что когда они въехали в Булонский лес, он ехал уже рядом с господином. Не будем скрывать, что колебание деревьев и отражение лунного света на их мрачных вершинах причиняли ему какое-то беспокойство. Д’Артаньян заметил, что с ним делается что-то необыкновенное.

– Что с вами, господин Планше?

– Не правда ли, барин, что леса похожи на церкви?

– Чем же, Планше?

– Тем, что нет возможности громко говорить в лесу, так же как и в церкви.

– Отчего же у тебя нет смелости громко говорить, Планше, чего ты боишься?

– Боюсь, что услышат.

– Боишься, что услышат! наш разговор не безнравственный любезный Планше; против него ничего нельзя сказать.

– Ах, барин, сказал Планше; – возвращаясь к своей постоянной мысли, сколько суровости в бровях Бонасиё и как отвратительно движение его губ!

– Черт просит тебя думать об этом Бонасиё!

– Барин, мы думаем о чем можем, а не о чем хотим.

– Потому что ты трус, Планше.

– Не смешивайте благоразумия с трусостью, барин; благоразумие – добродетель.

– Так ты добродетелен, Планше, да?

– Барин, посмотрите, кажется там блестит дуло ружья? Не нагнуться ли нам?

– В самом деле, пробормотал д’Артаньян, вспомнив наставления де-Тревиля; эта скотина в самом деле напугает меня; и он пустил лошадь рысью.

Планше пустился за ним как тень, тоже рысью.

– Барин, мы всю ночь проведем так? спросил он.

– Нет, Планше, ты уже приехал.

– Как, я приехал? а вы барин?

– Я пойду немножко подальше.

– Вы меня оставите здесь одного?

– А ты боишься?

– Нет, я хотел только сказать, что ночь будет очень холодная; что от холода можно получить ревматизм и что человек с ревматизмом плохой слуга, особливо такому деятельному барину как вы.

– Хорошо, если тебе холодно, зайди в трактир, видишь, вон там, и жди меня у ворот завтра в шесть часов утра.

– Барин, я с благодарностью пропил экю, который мне дали утром, так что не осталось ни одного су, чтобы согреться.

– Вот тебе полпистоля. До завтра.

Д’Артаньян сошел с лошади, отдал узду Планше и быстро пошел, закутавшись в плащ.

– Боже мой, какая стужа! сказал Планше, когда потерял из виду своего господина, и желая поскорее согреться, он постучал в дверь домика, украшенного всеми принадлежностями деревенского кабака.

Между тем д’Артаньян продолжал путь по проселочной дороге и приблизился к Сен-Клу; но вместо того чтобы выйти по большой улице, он обогнул замок, вышел в переулочек и вскоре очутился против назначенного павильона. С одной стороны переулка была высокая стена, на углу которой был павильон, а с другой плетень, защищавший от прохожих садик, в глубине которого стояла бедная хижина.

Он пришел на место свидания, и как не было назначено сигнала, которым бы он мог дать знать о себе, то он ждал.

Не слышно было ни малейшего шуму как будто за сто миль от Парижа. Д’Артаньян, осмотревшись, прислонился к плетню. Позади плетня, сада и хижины, густой туман покрывал огромное пространство, в котором спал Париж, где блестело несколько светлых точек, мрачных звезд этого ада.

Но для д’Артаньяна все принимало счастливый вид, всякая мысль улыбалась ему и даже темнота казалась ему прозрачною. Час свидания наступил.

И точно, спустя несколько секунд часы на башне Сен-Клу медленно пробили десять.

Было что-то мрачное в этих звуках, раздававшихся среди ночи.

Но каждый удар гармонически отзывался в сердце молодого человека.

Глаза его устремились на павильон, находившийся на углу стены; все окна его были закрыты ставнями, кроме одного в первом этаже.

В этом окне виден был слабый свет, серебривший колеблющиеся листья двух или трех лип, сгруппировавшихся вне парка. Очевидно, что за этим окном, так приятно освещенным, хорошенькая Бонасиё ожидала его.

Питаясь этою приятною мыслию, д’Артаньян терпеливо ждал полчаса, устремив взоры на это прекрасное маленькое жилище; д’Артаньян видел часть потолка его, с золотыми украшениями, доказывавшими, что и все остальное должно быть там роскошно отделано.

На башне Сен-Клу пробило половину одиннадцатого. Д’Артаньян не понимал от чего в эту минуту дрожь пробежала по его жилам: может быть холод его пробирал, а он хотел объяснить это нравственным чувством.

Потом ему пришла мысль, не ошибся ли он, может быть, не в одиннадцать ли часов назначено свидание.

Он подошел к окну, вынул из кармана письмо и прочел его еще раз: оказалось, что не ошибся, что свидание назначено в десять.

Он пошел на прежнее место; тишина и уединение начинали его беспокоить. Пробило одиннадцать.

Д’Артаньян начал серьезно бояться, не случилось ли чего-нибудь с госпожой Бонасиё.

Он ударил в ладони три раза – это обыкновенный сигнал влюбленных; но ему не ответил никто, даже и эхо.

Тогда он с каким-то отчаянием думал, что она, ожидая его, заснула.

Он подошел к стене и пробовал влезть по ней, но она была недавно выштукатурена, и потому он только понапрасну изломал ногти.

В это время он взглянул на деревья и как ветви одного из них выходили на дорогу, то он надеялся, что с этого дерева он может посмотреть в павильон.

Влезть на это дерево было легко. Впрочем д’Артаньяну было только 20 лет, и потому он не забыл еще свои школьнические похождения.

В минуту он был на дереве и смотрел сквозь стекла во внутренность павильона. Он увидел такие страшные вещи, которые заставили его задрожать с головы до ног; этот скромный свет лампы освещал сцену страшного беспорядка. Одно стекло было разбито, дверь в соседнюю комнату, полусломанная, едва держалась на петлях; стол, на котором по-видимому, был накрыт великолепный ужин, валялся на полу; на паркете лежали разбитые бутылки и раздавленные плоды. Все показывало, что в этой комнате происходила сильная и отчаянная борьба. Д’Артаньяну показалось даже, что посреди всего этого лежали клочки одежды, а на скатерти и занавесках были кровяные пятна.

Он поспешно слез с дерева, с страшным биением сердца, и хотел посмотреть, нет ли еще каких-нибудь следов насилия.

Слабое мерцание света посреди тихой ночи помогло д’Артаньяну заметить тогда то, чего он прежде не замечал, потому что не имел причины обратить на это внимания; а именно, что земля была изрыта ногами людей и лошадей. Кроме того колеса кареты, приехавшей, по-видимому, из Парижа, сделали глубокую колею на мягкой земле; эта колея не шла дальше павильона, а оттуда поворачивалась к Парижу.

Наконец д’Артаньян, продолжая свои исследования, нашел подле стены разорванную женскую перчатку. Впрочем, эта перчатка была совершенно чистая, кроме той части, которою она касалась грязи. Это была одна из тех раздушенных перчаток, которые любовники любят снимать с хорошенькой ручки.

Во время этих исследований лоб его покрывался все более и более холодным потом, ужасная тоска сжимала его сердце, дыхание прерывалось; впрочем, чтоб успокоить себя, он старался думать, что павильон не имел ничего общего с госпожой Бонасиё, потому что она назначила ему свидание не в павильоне, а против павильона, и что служба, или, может быть, ревность мужа могли удержать ее в Париже.

Но все эти рассуждения уничтожались совершенно чувством глубокой печали, которое в известных случаях овладевает нами совершенно и говорит нам громко и ясно, что нас ожидает большое несчастие.

Когда д’Артаньян почти обезумел: он побежал на большую дорогу тем же путем, каким пришел сюда, пошел на пристань и стал расспрашивать перевозчика.

Перевозчик с семи часов вечера перевез даму, закутанную в черный плащ: она, казалось, очень заботилась о том, чтоб ее не узнали, но именно поэтому-то он обратил на нее особенное внимание и заметил, что она была молода и красива.

В то время, так же как и теперь, множество молодых хорошеньких женщин ездили к Сен-Клу, и все заботились о том, чтоб их не узнали; но д’Артаньян нисколько не сомневался, что эта дама была Бонасиё.

Д’Артаньян воспользовался светом лампы, горевшей в хижине перевозчика и прочел еще раз записку, чтоб увериться, что свидание действительно назначено в Сен-Клу, а не в другом месте и против павильона д’Эстре, а не в другой улице.

Все доказывало д’Артаньяну, что предчувствия не обманывали его и что случилось большое несчастие.

Бегом направился он опять к замку; ему казалось, что в его отсутствие там случилось что-нибудь новое, и что он найдет там объяснение своих недоумений.

Переулочек был так же пуст, и тот же слабый и приятный свет виднелся в окне. Дверь в сад была заперта, но он перескочил через забор, и не обращая внимания на лай цепной собаки, подошел к хижине.

Когда он постучался, никто не отвечал. Мертвое молчание царствовало в хижине, так же как и в павильоне; но как эта хижина была для него последним средством узнать что-нибудь, то он постучался еще раз.

Вскоре внутри хижины послышался легкий и робкий шум человека, который, казалось, боялся, чтоб его не услышали.

Тогда д’Артаньян перестал стучаться и просил отворить дверь таким тревожным и испуганным голосом, который мог успокоить самого робкого. Наконец старый полусгнивший ставень немножко отворился и тотчас же затворился, когда слабый свет тусклой лампы, горевшей в углу, осветил перевязь, эфес шпаги и ложе пистолетов д’Артаньяна. Впрочем, как ни быстро было это движение, д’Артаньян успел заметить голову старика.

– Ради Бога! сказал он, – послушайте меня. Кого я ждал, тот не пришел, и я умираю от беспокойства. Скажите, не случилось ли здесь в окрестностях какого-нибудь несчастия?

Окно медленно отворилось и то же лицо явилось снова, только оно было еще бледнее чем в первый раз.

Д’Артаньян откровенно рассказал свою историю, не называя только никого по имени; он рассказал, как одна молоденькая женщина назначила ему свидание против павильона, и как, не могши дождаться ее, он влез на липу и при свете лампы увидел беспорядок в комнате.

Старик слушал его внимательно, кивая головою в знак согласия, потом, когда д’Артаньян кончил, он покачал головою с таким видом, который не предвещал ничего хорошего.

– Что вы на это скажете? спросил д’Артаньян, – ради Бога, объясните мне.

– О, господин, сказал старик, – не спрашивайте меня ни о чем, потому что если я расскажу вам, что видел, поверьте мне, за это не скажут спасибо.

– Так вы видели что-нибудь? В таком случае умоляю вас, сказал д’Артаньян, бросая ему пистоль, – скажите, что вы видели и даю вам слово дворянина, что ни одно слово ваше не сорвется с моего языка.

Старик видел столько искренности и печали на лице д’Артаньяна, что сделал ему знак молчания и сказал вполголоса:

– Около девяти часов вечера я услышал на улице шум и хотел посмотреть, что там делается; подходя к калитке, я услышал, что кто-то хочет войти в нее. Так как я беден и не боюсь быть обокраденным, то отворил калитку и увидел в нескольких шагах от нее троих мужчин. В стороне стояла запряженная карета и верховые лошади. Эти верховые лошади принадлежали очевидно мужчинам, одетым по-военному.

– А, добрые господа, сказал я, – что вам угодно?

– У тебя верно есть лестница, сказал тот, который, кажется, был начальником.

– Есть та, с помощью которой я собираю плоды.

– Дай ее нам и ступай домой, вот тебе экю за то, что мы тебя потревожили. Но помни только, что ты погиб, если расскажешь хоть одно слово из того, что ты видишь и из того, что услышишь (я уверен, что, не смотря ни на какие угрозы, ты будешь смотреть и слушать).

С этими словами он бросил экю, который я поднял, и он взял мою лестницу.

И точно, когда я запер за собой калитку, я притворился, будто пошел домой, но вышел тотчас же через заднюю дверь и пробрался в тени к кусту бузины, из-за которого я мог все видеть, будучи незамеченным.

Три человека подвели без всякого шума карету и вывели из нее человека, толстого, маленького роста, с проседью, бедно одетого в черное платье; он осторожно влез на лестницу, сурово посмотрел во внутренность комнаты, осторожно опустился и проворчал тихонько.

– Это она!

Тот, который говорил со мной, подошел тогда к двери павильона, отпер ее ключом, который был у него, и запер за собою дверь, в тоже время другие двое влезли на лестницу. Старичок остался у дверей кареты; кучер держал лошадей каретных, а лакей верховых.

Вдруг в павильоне раздался громкий крик: женщина подбежала к окну и отворила его, как будто желая из него броситься. Но как только заметила людей, отскочила назад, а они бросились за ней в комнату.

После этого я ничего не видал, но слышал, как с шумом ломали мебель. Женщина кричала и звала на помощь. Но скоро эти крики затихли; трое мужчин подошли к окну, неся на руках женщину; двое спустились с ней по лестнице и перенесли ее в карету, куда старичок сел тотчас после нее. Тот, который остался в павильоне, затворил окно, вышел сейчас же из дверей и посмотрел в карету, чтоб увериться, что женщина там. Двое товарищей ожидали его уже на лошадях, он вскочил на седло, лакей сел подле кучера, карета поскакала галопом в сопровождении трех всадников и тем все кончилось.

После этого я больше ничего не видал и не слыхал.

Д’Артаньян, пораженный этою ужасною новостью, был неподвижен и нем, между тем как потоки гнева и ревности клокотали в его сердце.

– Не отчаивайтесь же, ведь ее не убили, это главное, сказал старик, на которого немое отчаяние произвело большее впечатление, чем могли бы сделать крики и слезы.

– Не знаете ли вы хоть приблизительно, кто предводитель этой адской экспедиции?

– Я не знаю его.

– Но как вы говорили с ним, то могли видеть его.

– А, так вы хотите, чтоб я описал его?

– Да.

– Высокий, худощавый, смуглый, с черными усами и глазами и с благородною наружностью.

– Так и есть, сказал д’Артаньян, – опять он; везде он! Это, кажется, мой демон. А другой?

– Который?

– Маленький.

– О, он не господин, за это я отвечаю: между прочим при нем не было шпаги и другие обращались с ним неуважительно.

– Какой-нибудь лакей, проворчал д’Артаньян. – Ах, бедная женщина! бедная женщина! что с ней сделали?

– Вы обещали хранить тайну, сказал старик.

– И снова обещаю, будьте спокойны, я дворянин; для дворянина нет ничего дороже его слова, а это слово вам дано.

Д’Артаньян, с горестью в душе, пошел опять к перевозу. То ему не хотелось верить, что это была Бонасиё, и он надеялся увидеться с ней на другой день в Лувре; то он боялся, что она имела интригу с другим и что этот ревнивец подкараулил и похитил ее. Он не знал, что делать и предавался отчаянию.

– О, если бы друзья были со мной! вскричал он; – я по крайней мере имел бы надежду найти ее; но кто знает, что с ними случилось.

Была почти полночь; надобно было найти Планше. Д’Артаньян велел отворять себе по дороге все кабаки, в которых видел свет; но ни в одном из них не нашел Планше.

Подходя к шестому, д’Артаньян вспомнил, что поиски его напрасны. Он назначил своему слуге свидание в шесть часов и потому, где бы он ни был, он был прав.

Кроме того, ему пришло на мысль, что оставаясь вблизи того места, где случилось это происшествие, ему удастся, может быть, получить некоторые объяснения этого таинственного дела. У шестого кабака, как мы сказали, д’Артаньян остановился, вошел, спросил бутылку вина лучшего качества, и сел в самом темном углу, решившись ждать утра в таком положении; но и тут надежда обманула его; хотя он слушал с полным вниманием разговор работников, лакеев и извозчиков, составлявших общество, в котором он находился, но кроме острот, шуток и брани не слыхал ничего такого, что могло бы навести его на след несчастной похищенной женщины.

Выпив свое вино, он принужден был, от нечего делать, и чтобы не возбудить подозрения, выбрать себе, по возможности, удобное положение, чтобы как-нибудь заснуть. Д’Артаньяну было двадцать лет; а в этом возрасте сон имел такие неоспоримые права, даже и над людьми, преданными отчаянию.

В шесть часов утра д’Артаньян проснулся в таком дурном расположении духа, какое всегда бывает после дурно проведенной ночи. Собраться было ему не долго; он осмотрел свои вещи, чтоб узнать, не обокрали ли его во сне, но нашел на руке перстень, кошелек в кармане и пистолеты за поясом. Тогда он встал, заплатил за вино и вышел, в надежде, не будет ли он утром счастливее в отыскании своего слуги, чем ночью. И точно, первое, что он увидел во влажном и сероватом тумане, был верный Планше, который держал двух лошадей и ждал его у дверей маленького кабака, мимо которого д’Артаньян прошел, не подозревая, что слуга его там.

IX. Портос

Вместо того, чтоб отправиться прямо домой, д’Артаньян сошел с лошади у дверей дома де-Тревиля и быстро взошел на лестницу. В этот раз он решился со всею откровенностью рассказать обо всем, с ним случившемся. Де-Тревиль мог быть очень полезен ему в этом случае; и как он почти ежедневно виделся с королевой, то без сомнения мог получить от нее какие-нибудь сведения о бедной женщине, страдавшей за свою преданность к ее особе.

Де-Тревиль выслушал рассказ молодого человека очень серьезно; во всем этом происшествии он видел не любовную интригу, а происки партии кардинала.

– Ого! тут сильно отзывается кардиналом, сказал он, когда д’Артаньян окончил рассказ.

– Но что теперь делать?

– Больше ничего, как оставить Париж, нимало не медля. Я увижусь с королевой, расскажу ей подробности похищения бедной женщины, о котором, вероятно, она еще ничего не знает; подробности эти наведут ее на след, и, быть может, по возвращении вашем, я в состоянии буду сообщить вам добрые вести. Положитесь на меня.

Д’Артаньян знал, что де-Тревиль, хотя и гасконец, не любил много обещать, но уж если обещал, то всегда держал слово. Он поклонился ему с чувством благодарности за прошедшее и будущее, а капитан с своей стороны, принимавший живое участие в молодом человеке, столь смелом и решительном, крепко пожал ему руку и пожелал счастливого пути.

Решившись последовать совету де-Тревиля, д’Артаньян тотчас же отправился в улицу Могильщиков, чтобы присмотреть за укладкою вещей в чемодан. Приближаясь к дому, он заметил г. Бонасиё, стоявшего в утреннем платье у дверей своего дома. Все, сказанное ему накануне осторожным Планше о подозрительном характере этого человека, пришло тогда на память д’Артаньяну, и он посмотрел на Бонасиё пристальнее чем когда-либо. В самом деле, не говоря уже о желтом, болезненном цвете лица, доказывающем разлитие желчи, что впрочем могло быть и случайным явлением, в морщинах лица г. Бонасиё виднелось постоянно что-то злое и хитрое. Бездельник смеется не так, как честный человек, и плач лицемера не похож на плач человека добродетельного. Всякая хитрость есть маска, и как бы искусно не была надета эта маска, при некотором внимании всегда можно отличить ее от лица.

Д’Артаньяну показалось, что Бонасиё носит маску, и маску весьма не привлекательную.

Побуждаемый отвращением к этому человеку, он хотел пройти мимо, не сказав с ним ни слова, но, как и накануне, Бонасиё сам заговорил с ним.

– А, молодой человек, вы хорошо проводите время: черт возьми! уж семь часов утра. Совершенно вопреки принятым обычаям, вы возвращаетесь домой только тогда, когда другие выходят из дому.

– Вам нельзя сделать того же упрека, г. Бонасиё, сказал молодой человек, – вы образец порядочного человека; впрочем, у кого есть хорошенькая молоденькая жена, тому незачем идти искать счастья, оно само его найдет. Не правда ли, г. Бонасиё?

Бонасиё побледнел как смерть, и старался улыбнуться.

– Какой же вы шутник, г. д’Артаньян! Но скажите, пожалуйста, где вы шатались эту ночь? Кажется, что проселочные дороги не совсем удобны для прогулки.

Д’Артаньян посмотрел на свои сапоги, выпачканные грязью, но в тоже время случайно взглянул на башмаки и чулки Бонасиё, и заметил, что они были точно так же испачканы, пятна были совершенно того же свойства.

Внезапная мысль поразила д’Артаньяна; не был ли этот человечек, толстый, небольшого роста, нечто в роде лакея, одетый в платье темного цвета, с которым не уважительно обращались люди, составлявшие конвой, сам Бонасиё? Не присутствовал ли муж при похищении жены своей?

Д’Артаньяну ужасно хотелось схватить лавочника за горло и задушить; но, как мы сказали, он был благоразумен и потому удержался; однако перемена, происшедшая в лице его, была так заметна, что Бонасиё испугался не на шутку и хотел было отступить назад, но как половинка дверей, перед которой он стоял, была заперта, то это неожиданное препятствие заставило его остаться на месте.

– Ага, господин насмешник, сказал д’Артаньян, кажется, что если мои сапоги грязны, то и для ваших башмаков нужна щетка; верно, и вы шлялись где-нибудь по проселочным дорогам? В ваши лета это непростительно, в особенности же имея такую молоденькую и хорошенькую жену как ваша.

– Ах, да! отвечал Бонасиё, я был вчера в Сен-Манде, чтоб узнать о служанке, которая мне нужна; дорога прескверная и я перемарался в грязи, которой не успел еще отчистить.

Место, названное Бонасиё, еще более подкрепило подозрение д’Артаньяна. Он думал, что Бонасиё с намерением назвал Сен-Манде, потому что оно лежит в стороне, совершенно противоположной от Сен-Клу.

Эта мысль несколько его успокоила; если Бонасиё знал, где находится его жена, то всегда можно было найти средство заставить его высказать тайну. Оставалось только убедиться, что предположение его справедливо.

– Извините, любезный Бонасиё, если я буду с вами без церемоний, сказал д’Артаньян. – От вчерашней бессонной ночи меня сильно мучит жажда, позвольте мне выпить у вас стакан воды; в этом, кажется, нельзя отказать соседу.

Не ожидая позволения хозяина, д’Артаньян быстро вошел в комнату и бросил взор на постель. Она не была измята; Бонасиё не ложился спать. Вероятно, что он воротился за час или за два пред тем, и что он проводил свою жену до того места, куда ее увезли, или по крайней мере до первой станции.

– Благодарю вас, сказал д’Артаньян, ставя стакан на стол, – я узнал, что мне было нужно. Теперь я пойду домой, чтобы приказать вычистить свои сапоги, и, если вам угодно, г. Бонасиё, то я пришлю Планше, чтоб он и вам оказал ту же услугу.

С этими словами он оставил Бонасиё, с изумлением спрашивавшего себя, уж не проговорился ли он как-нибудь.

На лестнице встретил он Планше, сильно встревоженного.

– Ах, барин, сказал Планше, лишь только завидел его; – я с нетерпением ожидал вас, чтобы сообщить вам новость.

– Что случилось? спросил д’Артаньян.

– Я держу тысячу против одного, что вы не угадаете, кто был у вас во время вашего отсутствия.

– Когда?

– С полчаса тому назад, в то время как вы были у де-Тревиля.

– Кто ж это был? говори.

– Де-Кавоа.

– Де-Кавоа?

– Так точно.

– Капитан гвардии кардинала?

– Он самый.

– Он приходил арестовать меня?

– Я думаю, что так, хотя он и был очень ласков.

– Он был очень ласков, говоришь ты?

– Как нельзя больше.

– В самом деле?

– Он приходил, по его словам, от кардинала, который очень к вам расположен и приглашал вас с собой в Палерояль.

– Что же ты сказал ему?

– Что это невозможно, потому что вас нет дома, в чем он сам мог убедиться.

– А что он на это сказал?

– Чтобы вы непременно зашли к нему сегодня и потом прибавил вполголоса, что кардинал крайне расположен к вам, и что от этого свидания, быть может, зависит ваша будущность.

– Сети неловко расставлены, заметил молодой человек, улыбаясь.

– Я также предвидел это и отвечал ему, что вы будете в отчаянии, он спросил, куда вы отправились? Я отвечал: – В Троа, в Шампаньи.

– А когда он уехал туда? спросил он. Я сказал:

– Вчера вечером.

– Любезный Планше, да ты золотой человек, сказал д’Артаньян.

– Я полагал, сударь, что если вы захотите видеться с де-Кавоа, то всегда можете это сделать, сказав, что вы совсем не думали уезжать; в этом случае солгал бы я; а как я не дворянин, то мне лгать позволено.

– Успокойся, Планше, ты сохранишь свою репутацию правдивого человека; через четверть часа мы едем.

– Я только хотел это вам посоветовать; могу я спросить, куда мы отправляемся?

– Разумеется, в сторону совершенно противоположную тому месту, которое ты назвал. Да сверх того, разве не интересно тебе будет знать, что делают Гримо, Мускетон и Базен, как я желал бы узнать, что сталось с друзьями моими Атосом, Портосом и Арамисом.

– Конечно, я поеду, если вам угодно; воздух провинции теперь для нас, кажется, здоровее Парижского, и так…

– И так укладывайся, Планше, медлить нечего; я поеду вперед, чтобы не подать никакого подозрения; мы сойдемся у гвардейских казарм. Кстати, Планше, ты, кажется, прав относительно нашего хозяина, это порядочная бестия.

– О, да, поверьте мне; я редко ошибаюсь в физиономиях.

Д’Артаньян вышел первый, как они уговорились; потом, для верности, он зашел на квартиры трех друзей своих; но никакого известия об них не было; только в квартире Арамиса он нашел раздушенную записку, написанную прекрасным легким почерком. Д’Артаньян взялся доставить ее. Десять минут спустя к нему присоединился у гвардейских казарм Планше, ведя за повод четырех лошадей. Чтоб не терять времени, д’Артаньян сам оседлал свою лошадь.

– Хорошо, сказал он Планше, когда тот подвязал чемодан: – теперь оседлай остальных трех и поедем.

– Разве мы скоро приедем, каждый на двух лошадях? спросил Планше со своим насмешливым видом.

– Нет, насмешник, отвечал д’Артаньян: – но с помощью четырех лошадей мы скорее в состоянии будем привезти наших трех друзей, если только найдем их в живых.

– Сомнительно, заметил Планше, – впрочем, не должно отчаиваться в милосердии Божием.

– Аминь, сказал д’Артаньян, пришпоривая лошадь.

И оба, выехав из гвардейских казарм, поворотили в противоположные концы улицы; один должен был выехать и Парижа через Виллетскую заставу, другой через Монмартрскую, чтобы соединиться опять у Сен-Дени. Этот стратегический маневр, будучи исполнен с величайшею точностью, увенчался совершенным успехом. Д’Артаньян и Планше приехали в одно время в Пиеррефит.

Надобно заметить, что Планше днем был храбрее, нежели ночью.

Однако же обычная его осторожность не оставляла его ни на минуту; он не забыл ни малейшего случая из прежней своей поездки и видел в каждом встречавшемся путешественнике врага своего. Во всю дорогу он почти не надел шляпы, раскланиваясь на обе стороны, за что получил строгий выговор от д’Артаньяна, который боялся, что по излишней учтивости Планше, его сочтут за лакея какого-нибудь незначительного лица.

Впрочем, или прохожие действительно были тронуты вежливостью Планше, или на этот раз не было устроено никакой засады по дороге, но путешественники наши прибыли в Шантильи без всякого приключения и остановились у гостиницы Великого Сен-Мартена, – той самой, где они останавливались и в первое свое путешествие.

Хозяин, заметив молодого человека, за которым следовал лакей, ведя двух лошадей на поводьях, почтительно вышел ему на встречу; д’Артаньян, проехав одиннадцать миль, устал и пожелал остановиться, не смотря на то, найдет ли он там Портоса или нет. Да сверх того, может быть, было бы неосторожно прямо спросить, что сталось с мушкетером. На этом основании, не спрашивая ни о ком, д’Артаньян сошел с лошади, поручил ее лакею, вошел в небольшую комнату, где обыкновенно останавливались те, кто желал остаться один, и спросил себе бутылку хорошего вина и какой можно было достать лучший завтрак, что еще более усилило хорошее мнение о нем хозяина, внушенное ему путешественником при первом взгляде.

По этой причине приказание его было исполнено с возможною поспешностью.

В гвардейский полк поступали люди лучших фамилий и д’Артаньян, имевший лакея и четырех отличнейших лошадей, не мог не произвести выгодного для себя впечатления, не смотря на простоту своего костюма. Хозяин сам стал прислуживать ему; заметив это, д’Артаньян приказал подать два стакана и начал следующий разговор:

– Послушайте, любезный хозяин, сказал он наливая вино в стаканы: – я потребовал себе лучшего вина, и если вы меня обманули, то сами будете жалеть об этом, потому что я терпеть не могу пить один, а следовательно, вы должны пить со мною; возьмите стакан и выпьем. За чье же здоровье мы будем пить, чтоб не задеть ничьего самолюбия? Выпьемте за благосостояние вашего заведения.

– Много чести, сказал хозяин, – благодарю вас искренно за такое желание.

– Не ошибитесь, сказал д’Артаньян: – я, может быть, больше забочусь о себе нежели о вас: только в хорошо устроенных заведениях приятно останавливаться; в других, где дела идут худо, путешественник делается жертвою затруднительного положения хозяина заведения, а как мне приходится часто ездить и в особенности по этой дороге, то я желал бы, чтобы все гостиницы были в самом цветущем состоянии.

– Это правда, сказал хозяин: – мне кажется, что я уже не в первый раз имею честь вас видеть.

– Да; я, может быть, десять раз был в Шантильи, и из этих десяти раз три или четыре останавливался у вас. Не далее десяти ила двенадцати дней я проезжал здесь с друзьями моими, мушкетерами; еще один из них заспорил с каким-то незнакомым человеком, который очевидно хотел затеять с ним ссору.

– Ах, да! сказал хозяин, теперь я припоминаю. Вы хотите сказать о г. Портосе?

– Именно так зовут моего товарища. Ах, любезный хозяин, скажите пожалуйста, не случилось ли с ним какого-нибудь несчастия?

– Вы, может быть, припомните, он тогда не в состоянии был продолжать своего путешествия.

– Точно, он хотел догнать нас, но мы после того не видали его.

– Он остался здесь.

– Как! он остался у вас?

– Да, сударь, в этой гостинице; мы уже начинаем сильно беспокоиться.

– О чем же?

– О некоторых издержках.

– О, на этот счет будьте спокойны, он заплатит.

– Как же вы меня утешили, сударь! Мы очень на него поиздержались, и нынешним утром еще доктор объявил нам, что если г. Портос не заплатит ему, то я должен заплатить, потому что я за ним посылал.

– Разве Портос ранен?

– Я не могу вам сказать.

– Как вы не можете мне сказать? но вам это должно быть известно больше чем всякому.

– Это так, но не всегда мы можем говорить то, что знаем, особенно же когда обещают нам за нескромность обрубить уши.

– А могу я видеть Портоса?

– Конечно. Войдите по этой лестнице и в первом этаже постучитесь у двери № 1. Только потрудитесь предупредить, что это вы.

– Зачем же это?

– Чтобы не случилось какого-нибудь несчастия.

– Какое же несчастие тут может случиться?

– Г. Портос может подумать, что стучится кто-нибудь из здешних, и в порыве гнева может заколоть или застрелить вас.

– Что же вы ему сделали?

– Мы ему напомнили о деньгах.

– А, я понимаю, Портос не любит, чтоб ему напоминали об этом, в особенности когда у него нет денег, но я знаю, что теперь они у него должны быть.

– И мы также думали; а как здесь дела ведутся в порядке, и мы сводим счет каждую неделю, то по прошествии недели мы и представили ему счет, но кажется, попали не в добрую минуту: лишь только успели заикнуться о деньгах, как он вытолкал нас за двери; правда, что он накануне проигрался.

– Как, он играл? с кем же?

– Кто его знает; какой-то проезжий, которому он предложил сыграть партию в ландскнехт.

– Так, так! и несчастный верно все проиграл.

– Даже лошадь свою. Когда незнакомец собирался в дорогу, мы видели, что лакей его седлает лошадь г. Портоса. Мы это ему заметили, но он отвечал, чтобы мы не мешались не в свое дело, что лошадь принадлежит ему. Мы тотчас дали знать о том г. Портосу, но он велел нам сказать, что мы мошенники, что если дворянин сказал, что это лошадь его, то мы и должны верить слову дворянина.

– Я узнаю Портоса, сказал про себя д’Артаньян.

– Тогда, продолжал хозяин, – я велел ему сказать, что так как мы не можем сойтись насчет платежа, то не удостоит ли он чести соседа моего, содержателя гостиницы Золотого орла; г. Портос отвечал, что моя гостиница ему лучше нравится, и что он тут остается. Этот ответ льстил моему заведению, и потому я не мог более настаивать, чтоб он от меня выехал. Я ограничился тем, что предложил ему уступить занимаемую им комнату и перейти в третий этаж, где был свободен маленький хорошенький кабинет. На это г. Портос ответил мне, что как он ожидает с минуты на минуту свою любовницу, какую-то знатную даму при дворе, то я должен понять, что даже та комната, которую он теперь занимает, слишком недостаточна для такой важной особы.

При всем том, сознавая истину его слов, я все-таки настаивал на своем; но, не говоря дурного слова, он схватил пистолет, положил его на стол пред собой и объявил нам, что при первом слове о каком бы то ни было перемещении, внутреннем или внешнем, он размозжит голову тому, кто станет соваться в дело лично до него касающееся. С тех пор уж никто и не входит в его комнату кроме одного слуги его.

– Так Мускетон также здесь?

– Да, пять дней спустя после отъезда, он воротился сюда в самом дурном расположении духа; должно быть и с ним случилось какое-нибудь несчастие по дороге. К сожалению, он еще нецеремоннее своего барина; он все здесь поставил вверх дном, и опасаясь, что ему иногда могут отказать в том, что ему нужно, он сам берет все без просу.

– В самом деле, отвечал д’Артаньян, – надобно отдать справедливость Мускетону, что он преданный и ловкий слуга.

– Может быть, но представьте себе, что если бы случилось три или четыре раза в году встретить такую преданность и ловкость в людях, останавливающихся здесь, то я разорился бы совершенно.

– Но Портос вам заплатит.

– Гм… сказал хозяин с видом сомнения.

– Он фаворит знатной дамы, которая не оставит его в затруднительном положении из-за такой безделицы, какую он вам должен.

– Осмелюсь я сказать то, что думаю…

– А что вы думаете?

– Или лучше сказать, то что я знаю.

– Что вы знаете?

– И знаю наверное.

– Посмотрим, что вы знаете наверное.

– Я говорю, что я знаю кто эта дама.

– Вы?

– Да, я.

– Как же вы ее знаете?

– О, если б я мог вам довериться…

– Говорите, даю вам слово дворянина, что вы не будете раскаиваться в вашем доверии.

– Согласитесь, что нужда заставляет иногда прибегать к крайним средствам.

– Что же вы сделали?

– Только то, что в праве был сделать кредитор.

– А именно?

– Г. Портос дал нам записку к этой герцогине, чтоб отнести ее на почту, так как человек его еще тогда не возвратился. Сам он не мог выходить из комнаты, а потому и должен был по неволе обратиться к нам.

– Потом?

– Вместо того чтобы послать письмо по почте, что не всегда бывает верно, я воспользовался случаем, что один из моих людей отправлялся в Париж, и приказал ему отдать письмо самой герцогине в руки. Отчасти я исполнил этим желание г. Портоса, который очень беспокоился о письме, не правда ли?

– Почти так.

– Так знаете ли, что это за знатная дама?

– Нет, я только слышал о ней от Портоса.

– Так вы не знаете, кто эта мнимая герцогиня?

– Говорю вам, что нет.

– Старуха-прокурорша, г-жа Кокнар, лет 50, и которая прикидывается еще ревнивою. Мне и то показалось странно, что герцогиня живет в Медвежьей улице.

– А как вы все это узнали?

– Потому что она ужасно рассердилась, прочитав письмо г. Портоса, назвала его ветреником и сказала, что он ранен, верно, опять из-за какой-нибудь женщины.

– А разве он ранен?

– Ах, что я сказал!

– Вы сказали, что Портос ранен.

– Да, но он строго запретил говорить об этом.

– Почему?

– Как, почему? он похвастался было заколоть того незнакомца, с которым вы оставили его в ссоре, а вышло наоборот, – незнакомец ранил его, несмотря на все его чванство. А как г. Портос очень тщеславен со всеми, кроме своей герцогини, которую думал заинтересовать описанием своего приключения, то он и не хочет сознаться в том, что он ранен.

– Однако эта рана заставила его слечь в постель.

– Да еще какая рана, посмотрели бы вы! как еще душа держится в теле!

– Вы были при дуэли?

– Да, любопытство заставило меня подсмотреть, но так, что меня не было видно.

– А как было дело?

– Дело порешилось очень скоро. Они стали в позицию; незнакомец сделал фальшивый маневр, и все это так скоро, что когда г. Портос хотел парировать, у него уже было на три дюйма железа в груди; он упал навзничь. Незнакомец тотчас приставил шпагу к горлу, и г. Портос, видя себя во власти своего противника, сознался побежденным. Тогда незнакомец спросил его имя, и узнавши, что его зовут Портосом, а не д’Артаньяном, подал ему руку, отвел в гостиницу, сел на лошадь и уехал. А, так ему нужно было д’Артаньяна!

– Должно быть.

– Не знаете ли, куда он девался?

– Нет, я даже не знаю его имени, и с тех пор мы его не видали.

– Прекрасно; теперь я узнал, что мне было нужно. Теперь я пойду к Портосу: вы говорите, что он занимает комнату № 1?

– Да, лучшую комнату в гостинице, – комнату, которую я имел случай уже десять раз отдать.

– Ну, успокойтесь, сказал д’Артаньян с усмешкой: – Портос заплатит вам из кошелька герцогини Кокнар.

– О, прокурорша или герцогиня, это все равно, лишь бы заплатили; но она решительно отвечала, что ей уже наскучили мотовство и ветреность г. Портоса, и что он не получит от нее больше ни копейки.

– Передали вы этот ответ Портосу?

– Ну уж нет; он тогда догадался бы, как мы исполнили его поручение.

– Так он все еще ждет своих денег?

– Конечно; вчера еще написал письмо, но на этот раз слуга отнес его на почту.

– Так вы говорите, что прокурорша стара и безобразна?

– Лет пятидесяти, и как говорит Пато, вовсе не красива.

– В таком случае, будьте покойны, она смягчится; да притом же, вероятно, Портос должен вам какую-нибудь безделицу?

– Какое безделицу! До двадцати пистолей, не считая лечения. Он ни в чем себе не отказывает; как видно, он привык хорошо жить.

– Ну, если его оставит любовница, у него найдутся друзья. Итак, любезный хозяин, не беспокойтесь ни о чем и продолжайте ухаживать за ним, как требует его положение.

– Не забудьте, что вы обещали мне ничего не говорить ни о прокурорше, ни о ране.

– Я вам дал в этом слово.

– Он убьет меня, если что-нибудь узнает.

– Не бойтесь, он не так страшен, как кажется.

С этими словами д’Артаньян оставил хозяина, несколько успокоенного относительно двух вещей, которыми он столько дорожил: кошелька и жизни.

Поднявшись на лестницу, д’Артаньян издали заметил на самой видной двери коридора огромную цифру № 1, написанную черною краской; он постучался в дверь и получив позволение, вошел.

Портос лежал в постели и для препровождения времени играл с Мускетоном в ландскнехт, чтобы не разучиться; на вертеле жарились рябчики, а по углам большого камина кипели на двух таганах кастрюли, из которых распространялся по комнате приятный запах фрикасе из цыплят и рыбы. К довершению картины, на конторке и комоде валялись порожние бутылки.

Увидев приятеля своего, Портос вскричал от радости, а Мускетон, почтительно встав, уступил свое место и пошел посмотреть за кастрюлями, над которыми, казалось, он имел особенное наблюдение.

– А, это ты, сказал Портос д’Артаньяну: – очень рад; извини, что не могу тебя встретить. Но, прибавил он с некоторым беспокойством, – знаешь ли ты что со мной случилось?

– Нет.

– Хозяин ничего не говорил тебе?

– Я просил его указать, где твоя комната и прямо вошел сюда.

Портос вздохнул свободнее.

– Что же с тобой случилось, любезный Портос? продолжал д’Артаньян.

– Когда я нападал на моего противника, которому уже успел нанести три удара и хотел окончить четвертым, нечаянно нога моя поскользнулась, и я ушибся коленом о камень.

– В самом деле?

– Уверяю честью! Счастье этому мошеннику, А то я убил бы его на месте.

– А куда он девался?

– Право, не знаю; довольно с него и этого, он поспешил убраться. Но что случилось с тобой, любезный друг?

– Так из-за этого ушиба, продолжал д’Артаньян, – ты лежишь в постели, любезный Портос?

– Да, впрочем, чрез несколько дней я надеюсь выйти.

– От чего же ты не велел перевезти себя в Париж? ведь здесь должна быть смертельная скука.

– Я так и думал; но я должен признаться тебе кое в чем.

– В чем же?

– Как мне было очень скучно, а в кармане случились те 75 пистолей, которые ты мне дал, то, чтоб развеять себя сколько-нибудь, я пригласил к себе одного проезжего сыграть партию в кости. Он согласился, и мои 75 пистолей перешли в его карман, да в добавок к тому я еще проиграл ему свою лошадь. А ты что, любезный д’Артаньян?

– Что делать, любезный Портос, нельзя же во всем быть счастливым; ты знаешь поговорку: кто несчастлив в игре, счастлив в любви. А ты в любви так счастлив, что нельзя же, чтобы игра тебе не изменила; впрочем что тебе горевать о несчастии в игре? разве у тебя нет герцогини, которая не откажет помочь тебе?

– Видишь в чем дело, любезный друг, отвечал Портос, – нимало не смущаясь; я писал было ей, чтобы она прислала мне луидоров 50, в которых я крайне нуждаюсь, находясь в таком положении.

– Ну, и что же?

– Да то, что должно быть она уехала в деревню, потому что я не получил от нее ответа.

– В самом деле?

– Уверяю тебя; а потому я послал ей еще письмо убедительнее первого. Но поговорим о тебе, любезный друг; признаюсь, я начинал было беспокоиться на твой счет.

– Но, кажется, что хозяин твой хорошо о тебе заботится, любезный Портос, сказал д’Артаньян, указывая на кастрюли и порожние бутылки.

– И так, и сяк, отвечал Портос. – Назад тому дня три или четыре, невежа подал было мне счет; но я выгнал его со счетом вон, так что я здесь, как на войне, и ты видишь, что я весь вооружен, опасаясь нападения.

– Однако кажется, что ты по временам делаешь смелые вылазки, сказал д’Артаньян, смеясь и указывая на бутылки и кастрюли.

– К несчастью, не я, отвечал Портос. – Этот проклятый ушиб не позволяет мне встать с постели, но Мускетон ходит у меня на охоту и приносит живность. Мой друг, продолжал Портос, обращаясь к Мускетону, – ты видишь, что гарнизон наш усилился, нужно прибавить и провизии.

– Мускетон, сказал д’Артаньян, – ты должен оказать мне маленькую услугу.

– Какую, сударь?

– Научи моего Планше этому искусству; может быть, когда-нибудь и мне придется быть в осаде, так я желал бы пользоваться такими же удобствами, какими пользуется твой барин.

– Ничего нет легче, скромно отвечал Мускетон. – Нужно только быть ловким. Молодость свою я провел в деревне, где отец мой в свободное время любил охотиться в чужих лесах.

– А остальное время что он делал?

– Он занимался ремеслом, которое я нахожу очень выгодным.

– Какое же это?

– Это было во время войны гугенотов с католиками; видя, что те и другие истребляют друг друга с ожесточением, во имя религии, он выдавал себя то за католика, то за гугенота, и грабил и тех и других. Обыкновенно он прогуливался с карабином на плече за плетнями по сторонам большой дороги и когда, бывало, увидит, что идет католик, он становится протестантом, наводит карабин на путешественника, и когда тот подойдет к нему на расстояние десяти шагов, он заводит с ним разговор, обыкновенно оканчивавшийся тем, что прохожий оставлял кошелек, чтобы спасти жизнь. Само собою разумеется, что при виде гугенота он делался таким ревностным католиком, что сам удивлялся, как он мог четверть часа назад усомниться в превосходстве католицизма. Я католик, хотя отец мой, верный своим правилам, воспитал старшего брата моего в вере протестантской.

– Чем кончил этот достойный человек? спросил д’Артаньян.

– Самым жалким образом. Однажды он встретился в узкой проселочной дороге с гугенотом и католиком, которых когда-то прежде обобрал и которые оба узнали его; общими силами они схватили и повесили его на дереве, потом они пришли похвастаться своим подвигом в соседний кабак, где мы с братом пили в то время вино.

– И что же вы сделали? сказал д’Артаньян.

– Выждав время, когда они вышли из кабака, мы стали караулить их на дороге, и как они разошлись в разные стороны, то один из нас напал на католика, другой на гугенота. Через два часа все было кончено, благодаря предусмотрительности нашего отца, который воспитал нас в разных верах.

– В самом деле, Мускетон, твой отец был очень хитрый малый. Ты говоришь, что в свободное время он занимался запрещенною охотой?

– Да, и он выучил меня ставить сети и удить рыбу. А как я заметил, что наш скупой хозяин стал нам отпускать худую провизию, годную разве для мужиков, а не для таких слабых желудков как наши, то я и принялся за прежнее свое ремесло. В лесах его светлости принца я ставлю сети и закидываю уды, и с тех пор мы имеем превосходную провизию, как вы изволите видеть, рябчиков и кроликов, карпов и угрей, все пищу здоровую и не обременительную, особенно для больных.

– А кто доставляет вино, спросил д’Артаньян, – сам хозяин?

– Он и не он.

– Как так?

– То есть, доставляет он, но он не знает этого.

– Как же это, объясни, пожалуйста, Мускетон; в твоем разговоре столько поучительного.

– Вот каким образом. Я встретил однажды случайно во время своих путешествий испанца, бывавшего во многих странах и, между прочим, видевшего Новый Свет.

– Но какое отношение между Новым Светом и этими пустыми бутылками, валяющимися на конторке и комоде?

– Имейте терпение, между этим есть связь.

– Твоя правда, Мускетон, я слушаю.

– У этого испанца был слуга, сопровождавший его в путешествии по Мексике. Он был мой земляк, и так как в характерах наших было много сходства, то мы скоро сошлись с ним. Мы оба любили охоту; он мне рассказывал, как в степях, называемых пампами, туземцы охотятся на тигров и буйволов, и ловят их посредством простой петли, которую накидывают на шею этим страшным зверям. Сначала я не хотел верить, чтобы можно было дойти до такой степени ловкости, чтобы бросать за двадцать или тридцать шагов конец веревки именно туда, куда хочешь; но очевидный опыт убедил меня в справедливости рассказов моего земляка. Он ставил в тридцати шагах бутылку и всякий раз накидывал петлю на горлышко. Я стал упражняться в этом, а как я от природы довольно ловок, то и я теперь бросаю лассо не хуже других. У нашего хозяина отличный погреб, но ключ всегда у него; только в этом погребе есть отдушина. В эту отдушину я и бросаю лассо; узнавши, где у него стоят лучшие вина, я туда и закидываю петлю. Итак, вы видите, какое имеет отношение к этим порожним бутылкам, разбросанным по конторке и комоду, Новый Свет. Теперь не угодно ли будет вам попробовать нашего вина и без предубеждения сказать свое мнение.

– Спасибо, дружище, спасибо; к несчастию, я уже позавтракал.

– Ну, так накрой стол, Мускетон, сказал Портос; – а пока мы будем завтракать, д’Артаньян расскажет нам свои похождения в продолжение десятидневной нашей разлуки.

– Охотно, сказал д’Артаньян.

Пока Портос и Мускетон завтракали с аппетитом выздоравливающих и с братским дружелюбием, сближающим людей в несчастии, д’Артаньян рассказал, как раненый Арамис должен был остановиться в Кревкёре, как Атос остался в Амиене, где на него напали четыре человека, принявшие его за делателя фальшивой монеты, и как он, д’Артаньян, должен был сразиться с графом де-Вардом, чтобы пробраться в Англию. На этом окончился рассказ д’Артаньяна; он сказал только, что по возвращении из Англии он привел четырех превосходных лошадей, одну для себя, а прочих для друзей своих, и объявил Портосу, что назначенная для него лошадь стоит в конюшне.

В это время вошел Планше и сказал своему барину, что лошади уже довольно отдохнули и что до вечера можно будет добраться в Клермон.

Несколько успокоенный относительно Портоса и горя нетерпением узнать о судьбе прочих друзей своих, д’Артаньян протянул руку больному и сказал, что поедет продолжать свои поиски. Впрочем, намереваясь возвратиться по той же дороге через семь или восемь дней, он хотел заехать за Портосом, если найдет его еще в гостинице Великого Сен-Мартена.

Портос отвечал, что, по всей вероятности болезнь не позволит ему выехать раньше этого срока. Притом же он должен остаться в Шантильи еще для того, чтобы дождаться ответа от своей герцогини.

Д’Артаньян пожелал ему скорого о и приятного ответа, и поручив Мускетону иметь надлежащий присмотр за больным, расплатился с хозяином и отправился в путь с Планше, который оставил там одну из своих лошадей.

X. Диссертация Арамиса

Д’Артаньян, при всей своей молодости, был очень осторожен; он ни слова не сказал Портосу ни об его ране, ни об отношениях его к прокурорше. Убежденный в том, что никакая дружба не устояла бы против открытой тайны, особенно если притом задето самолюбие, он притворился, что вполне верил всему, что говорил хвастливый мушкетер. Притом знание подобных тайн дает какое-то нравственное превосходство над тем, до кого они касаются, а как д’Артаньян в дальнейших планах своих имел намерение употребить этих трех друзей орудиями для достижения своих целей, то ему было приятно, что он мог заранее иметь в руках своих таинственные нити, посредством которых надеялся действовать на них по своему усмотрению.

Не смотря на то, в продолжение всего пути, он был очень печален: он думал о хорошенькой Бонасиё, от которой надеялся получить вознаграждение за свою преданность. К чести нашего героя надобно сказать, что его огорчало не столько сожаление о потерянном счастии, сколько. беспокойство о судьбе бедной женщины, которая, быть может, находилась теперь в бедственном положении. Он был уверен, что она имела несчастье подпасть гневу кардинала, а мщение его, как всем известно, было ужасно. Вместе с тем ему казалось удивительным, чем мог он сам понравиться кардиналу? Без сомнения, он узнал бы об этом, если бы Кавоа застал его дома.

Ничто столько не сокращает пути как мысль, поглощающая собою все внимание человека. Тогда наружное существование кажется каким-то сном, в котором все направлено к одной только этой мысли, под влиянием ее не замечаешь ни времени, ни места, – все сливается в какой-то туман, в котором смутно мелькают неясные образы деревьев, гор и долин. В таком настроении духа д’Артаньян, предоставив лошади идти по ее произволу, проехал шесть или восемь миль, отделяющих Шантильи от Кревкёра; дорога не оставила в нем никакого воспоминания.

При въезде в селение, он как бы пришел в себя, тряхнул головой, и при виде трактира, где он оставил Арамиса, пришпорил лошадь.

В этот раз, при входе, встретил его не хозяин, а хозяйка; окинув взором физиономию этой толстой, веселой женщины, он сразу понял, что бояться ее нечего, и обратился к ней прямо с вопросом:

– Не можете ли вы мне сказать, моя милая, что сталось с одним из друзей моих, которого мы оставили здесь дней 12 тому назад?

– Красивый молодой человек, лет 23 или 24, кроткий, любезный?

– Да, и кроме того раненый в плечо.

– Он еще здесь.

– Ах, любезная хозяйка, сказал д’Артаньян, соскочив с лошади и бросив поводья в руки Планше: – вы возвращаете мне жизнь, так мой друг жив? где же он, я хочу видеть и обнять его.

– Извините, сударь, кажется, что теперь он не может вас принять.

– Отчего это? разве у него какая-нибудь женщина?

– О, что вы это говорите! Нет, у него не женщина.

– А кто же?

– Священник из Мондидье и настоятель амиенских иезуитов.

– Разве ему сделалось хуже? спросил с беспокойством д’Артаньян.

– Напротив того; но в следствие полученной им раны, он обратился к благочестивой жизни и решился постричься в монахи.

– Ах да! сказал д’Артаньян, я и забыл, что он был мушкетером на время.

– Вы все-таки хотите его видеть?

– Непременно.

– Так взойдите по этой лестнице во второй этаж, направо, № 5.

Д’Артаньян пошел по указанному направлению и поднялся по лестнице, пристроенной снаружи дома, что еще нередко можно встретить и теперь в сельских трактирах старинной постройки. Но попасть к будущему аббату было не так легко: вход к Арамису охранялся не хуже Армидиных садов; Базен стоял в коридоре и заслонял дорогу, тем с большею решимостью, что после стольких лет испытания, он был так близок к достижению цели, к которой давно стремился.

В самом деле бедный Базен сильно желал получить место при какой-нибудь духовной особе и он ожидал с нетерпением той минуты, когда Арамис, согласно обещанию своему, сбросит военный мундир и наденет рясу. Это обещание, повторяемое часто его господином, удерживало его на службе мушкетеру, хотя служба эта, по мнению его, была не совместна с спасением души.

Теперь Базен был в восторге, потому что казалось вероятным, что на этот раз его господин сдержит свое обещание. Действительно, Арамис, страдавший наружно и внутренне от раны в плечо и от известия о неожиданной потере своей любовницы, видел в этих постигших его несчастиях как бы указание самого неба и решился, наконец, исполнить свое обещание вступить в духовное звание.

Понятно, как неприятно было Базену неожиданное появление д’Артаньяна, который снова мог увлечь его господина в вихрь светской жизни, так долго его увлекавшей. Он решился твердо защищать дверь; не имея возможности сказать, что Арамиса нет дома, потому что д’Артаньяну это было хорошо известно, он старался убедить его, что было бы очень не прилично помешать благочестивой беседе его господина с почтенными духовными особами, которая, по мнению Базена, не могла кончиться раньше вечера.

Д’Артаньян, не обращая внимания на красноречивые убеждения Базена, оттолкнул его и вошел в комнату Арамиса.

За длинным столом, заваленным бумагами и огромными фолиантами, сидел Арамис в черном сюртуке, с круглою плоскою шапочкой на голове; с правой стороны от него настоятель иезуитов, с левой священник из Мондидье. Занавески были опущены, что придавало комнате какую-то торжественность, располагавшую к благочестивым размышлениям. Все светские предметы, на которых обыкновенно останавливается взор при входе в комнату молодого человека, в особенности же если он еще военный, исчезли как по мановению волшебного жезла; Базен, опасаясь, чтобы вид их не изменил намерения его господина, постарался тщательно припрятать шпагу, пистолеты, шляпу с плюмажем, шитье и кружева всякого рода.

Вместо их д’Артаньян заметил в темном углу комнаты что-то вроде плетки, повешенной на гвозде.

При входе д’Артаньяна, Арамис поднял голову и узнал своего друга. Но к величайшему изумлению молодого человека появление его, казалось, не произвело никакого впечатления на мушкетера; до такой степени дух его был отрешен от всего земного.

– Здравствуйте, любезный д’Артаньян, сказал Арамис, – очень рад вас видеть.

– И я также, сказал д’Артаньян, – хоть я и не вполне уверен, точно ли это я говорю с Арамисом.

– С ним самим, мой друг, с ним самим; что могло заставить вас усомниться?

– Я испугался, не ошибся ли я в нумере комнаты и не вошел ли я в комнату, занимаемую кем-нибудь из духовных; потом, увидя вас в обществе этих господ, мне пришла мысль, не сделалось ли вам хуже?

Монахи, поняв намерение д’Артаньяна, бросили на него угрожающий взгляд; но, нисколько не обескураженный тем, д’Артаньян, продолжал:

– Не помешал ли я вам, любезный Арамис? кажется, я застал вас за исповедью.

Арамис слегка покраснел.

– Вы помешали? о, напротив, любезный друг, я очень рад вас видеть и мне очень приятно, что вы здоровы и невредимы.

– А, кажется, он опомнился, подумал д’Артаньян, это добрый знак.

– Да; приятель мой избежал недавно большой опасности, продолжал Арамис с благоговейным чувством, указывая духовным на д’Артаньяна.

– Благодарите Бога, отвечали оба духовные, кланяясь.

– Я это и сделал, преподобные отцы, отвечал молодой человек, отдав им поклон.

– Вы пришли очень кстати, любезный д’Артаньян, сказал Арамис; – приняв участие в вашем рассуждении, вы прольете на него новый свет. Господин настоятель, священник и я рассуждаем о некоторых богословских вопросах, давно уже нас занимающих, и мне интересно было бы узнать ваше мнение об них.

– Мнение военного человека ничего не значит в этом случае, отвечал д’Артаньян, испугавшись оборота, какой принимал разговор, – вы можете совершенно положиться на звание этих двух господ.

Монахи поклонились.

– Напротив, возразил Арамис, – мнение ваше для нас будет драгоценно. Вот в чем дело: господин настоятель полагает, что моя диссертация должна быть преимущественно догматическая и поучительная.

– Ваша диссертация? вы пишете диссертацию?

– Без сомнения, отвечал настоятель, – диссертация необходима для экзамена перед пострижением.

– Пострижение! вскричал д’Артаньян, все еще не веривший тому, что ему говорила хозяйка и Базен, – пострижение! повторил он, обводя изумленными взором сидевших перед ним трех особ.

Затем между Арамисом и иезуитом начался продолжительный спор о выборе темы для диссертации. Д’Артаньян, мало понимавший из их разговора, от нетерпения грыз ногти.

Наконец оба монаха встали и, поклонившись Арамису и д’Артаньяну, ушли; Базен, слушавший весь разговор их с благочестивым вниманием, почтительно пошел проводить их до дверей.

Арамис проводил их с лестницы и тотчас воротился к д’Артаньяну. Оставшись одни, два друга сначала затруднялись, как начать разговор; но как наконец надо было прервать молчание и как д’Артаньян, казалось, решился предоставить эту честь своему другу, то Арамис сказал:

– Видите, я возвращаюсь к прежнему намерению.

– Да; красноречие этих господ убедило вас.

– О, я давно предположил удалиться от света и уже говорил вам об этом прежде, – не правда ли?

– Да, но, признаюсь, я думал, что вы шутите.

– Разве этим можно шутить? О, д’Артаньян!

– Шутят, даже говоря о смерти.

– И худо делают, д’Артаньян, потому что смерть – это дверь, ведущая к погибели или к спасению.

– Согласен, но, пожалуйста, не будем говорить о богословии, Арамис, вы уже довольно наговорились на сегодняшний день, а я почти совсем забыл латынь, которой никогда не знал притом, признаюсь, я с 10 часов утра ничего не ел и чертовски голоден.

– Мы сейчас будем обедать, мой друг, только не забудьте, что сегодня пятница, а я в этот день не могу ни видеть, ни есть мяса Обед мой состоит из вареных эстрагонов и плодов, – будете ли вы довольны этим?

– Что это за эстрагоны? спросил с беспокойством д’Артаньян.

– Это шпинат, отвечал Арамис; – но для вас я прибавлю к нему яиц, и это будет важное нарушение правил: яйца – это мясо, потому что из них выходит цыпленок.

– Это обед не очень питательный; но ничего, я буду есть, чтобы побеседовать с вами.

– Благодарю за жертву, сказал Арамис; – но если эта пища не принесет пользы вашему телу, то будьте уверены, что она принесет пользу душе.

– Так вы, Арамис, решительно поступаете в духовное звание? Что скажут наши друзья, что скажет де-Тревиль? Предупреждаю вас, что они сочтут вас дезертиром.

– Я не поступаю, а возвращаюсь в духовное звание. Я оставлял его для света, потому что вам известно, как не охотно я надел мундир мушкетера.

– Я об этом ничего не знаю.

– Разве вы не знаете, как я вышел из семинарии?

– Нет.

– Вот моя история: я был в семинарии с девятилетнего возраста; когда мне минуло 20 лет, меня хотели сделать епископом, и через три дня все должно было решиться. Однажды вечером я, по обыкновению, отправился в один дом, где я часто бывал и приятно проводил время, молодость слаба; один офицер, очень ревниво смотревший всегда, как я читал хозяйке дома жития святых, вдруг вошел, без доклада. В этот вечер я перевел в стихах одно место из истории Юдифи и отдал свои стихи хозяйке, которая очень хвалила их и, опершись на мое плечо, перечитывала их вместе со мной. Такое, признаюсь, довольно свободное положение дамы не понравилось офицеру; он ничего не сказал, но когда я ушел, он вышел за мной и, догнав меня, сказал:

– Г. аббат, вы любите палочные удары?

– Не могу вам сказать, милостивый государь, отвечал я, – потому что никто никогда не осмеливался нанести мне их.

– Ну, так послушайте, г. аббат, я осмелюсь на это, если вы еще раз придете в этот дом, где я вас встретил сегодня вечером.

Кажется, я испугался, потому что я побледнел и чувствовал, что у меня ноги дрожат; я хотел отвечать, но не мог ничего сказать и промолчал.

Офицер ожидал ответа, но как я ничего не сказал, то он засмеялся, обернулся ко мне спиной и ушел опять в тот же дом. Я возвратился в семинарию.

Я дворянин и притом вспыльчив, как вы могли заметить, любезный д’Артаньян; оскорбление было сильное и хотя никто не знал о нем, но я чувствовал, что оно волновало меня до глубины сердца. Я объявил настоятелям, что чувствую себя недостаточно приготовленным к посвящению, и, по моей просьбе, церемония отложена была на год.

Я отыскал самого лучшего учителя фехтования в Париже, условился с ним брать уроки и учился у него каждый день в продолжении года. Потом, ровно через год от того дня, когда мне было нанесено оскорбление, я повесил рясу на гвоздь, надел полный костюм рыцаря и отправился на бал к одной из знакомых дам; я знал, что там будет и мой офицер. Это было в улице Франк-Буржуа.

Действительно, офицер был там; я подошел к нему в то время, как он напевал любовную песню, нежно смотря на одну женщину, и прервал его на втором куплете.

– Милостивый государь, сказал я ему, – будет ли вам и теперь также неприятно, если я приду в известный вам дом в улице Пейен и ударите ли вы меня палкой, если мне придет фантазия ослушаться вас?

Офицер посмотрел на меня с удивлением, потом сказал:

– Что вам угодно от меня, я вас не знаю.

– Я аббат, отвечал я, – который читал жития святых и переводил стихами Юдифь.

– А, вспомнил, сказал насмешливо офицер, – что же вам угодно?

– Я желал бы, что вы пошли со мной прогуляться.

– Завтра утром, если вам угодно, с большим удовольствием.

– Нет, не завтра, а не угодно ли вам сейчас же?

– Если вы этого непременно требуете.

– Да, я этого требую.

– В таком случае, пойдем. Не беспокойтесь, сказал он, обращаясь к дамам, – я только убью этого господина, тотчас возвращусь и докончу вам последний куплет.

Мы вышли.

Я повел его в улицу Пейен, на то самое место, где год тому назад, в этот самый час, он сказал мне комплимент, о котором я тебе говорил. Луна светила великолепно. Мы обнажили шпаги, и я тотчас положил его на месте.

– Черт возьми! сказал д’Артаньян.

– Но, продолжал Арамис, – так как дамы видели, что певец их не возвращался, и как его нашли в улице Пейен проткнутым шпагой насквозь, то полагали, наверное, что эта неприятность ему сделана была мной, и это наделало шуму. Итак, на время я должен был оставить рясу. Атос, с которым я тогда познакомился, и Портос, научивший меня некоторым смелым ударам фехтовального искусства, уговорили меня проситься в мушкетеры.

Король очень любил отца моего, убитого при осаде Арраса, и мне дали мушкетерский мундир. Теперь вы понимаете, что для меня пришло время возвратиться в лоно церкви.

– Отчего же именно теперь, а не прежде и не после? Что с вами сегодня случилось? что заставляет вас на это решиться?

– Эта рана, любезный д’Артаньян, – это напоминание, посланное небом.

– Эта рана? да она почти зажила, и я уверен, что теперь не эта рана беспокоит вас.

– Какая же? спросил Арамис, краснея.

– У вас есть рана в сердце, Арамис, гораздо глубже и чувствительнее; рана нанесенная женщиной.

Глаза Арамиса заблистали невольно.

– О! отвечал он, скрывая свое волнение; – не говорите об этих вещах: мне ли об этом думать и иметь любовные огорчения! Vanitas vanitatum. Неужели вы думаете, что я сойду с ума и из-за кого? из-за какой-нибудь гризетки, или горничной, которой я строил куры, – фи!

– Извините, любезный Арамис, я думал, что вы метите гораздо выше.

– Выше? кто же я такой, чтоб иметь столько самолюбия? бедный мушкетер, ненавидящий рабство и совсем не рожденный для светской жизни.

– Арамис! Арамис! сказал д’Артаньян, сомнительно смотря на своего друга.

– Я пыль и возвращаюсь в пыль. Жизнь полна унижений и печалей, продолжал он с мрачным видом: – нити, пронизывающие ее, к счастью, рвутся одна за другой в руке человека, особенно золотые нити. О, любезный д’Артаньян, поверьте мне, лучше скрывать раны, если их имеешь. Молчание последнее утешение несчастного; не доверяйте никому своих горестей; любопытные также жадны до наших слез, как мухи до крови раненой лани.

– Увы, любезный Арамис, сказал д’Артаньян, с глубоким вздохом, – вы рассказываете мне мою собственную историю.

– Как так?

– Да, женщину, которую я любил, обожал, у меня отняли силой. Я не знаю, где она, куда ее увели; может быть, она в тюрьме, может быть, она умерла.

– Но вы по крайней мере имеете то утешение, что она не покинула вас добровольно; что если вы не знаете, что с ней случилось, то это потому, что не имеетё возможности иметь сношения с ней, между тем как…

– Ничего, прервал Арамис, ничего.

– Итак, вы навсегда отказываетесь от света, это уже решено?

– Навсегда. Сегодня вы мой друг, завтра вы будете для меня только тень, или, лучше сказать, не будете существовать для меня. Что касается до света, то он ничто иное как могила.

– Черт возьми! это очень печально.

– Что делать, призвание мое увлекает меня.

Д’Артаньян улыбнулся и не отвечал. Арамис продолжал:

– Между тем, пока я принадлежу еще свету я хотел бы поговорить о вас и о наших друзьях.

– А я, сказал д’Артаньян, – я желал бы говорить о вас самих, но вы так удалились от всего: о любви вы говорите с пренебрежением; друзья по-вашему – тени, свет – могила.

– К несчастию, вы сами это знаете, сказал Арамис со вздохом.

– Не будем же говорить об этом, отвечал д’Артаньян; – и сожгите вот это письмо, которое, вероятно, открыло бы вам какую-нибудь новую неверность вашей гризетки или горничной.

– Какое письмо? спросил быстро Арамис.

– Письмо, которое принесли без вас и отдали мне для передачи.

– От кого оно?

– Верно от какой-нибудь несчастной горничной, или от какой-нибудь гризетки, которая в отчаянии; может быть от горничной г-жи де-Шеврёз, которая должна была возвратиться с своей госпожой в Тур и для важности взяла раздушенной бумаги и запечатала письмо печатью с герцогской короной.

– Что вы говорите?

– Кажется, я потерял его, сказал молодой человек, притворяясь как будто ищет. – Хорошо, что свет – могила, что люди, а следовательно и женщины, тени, и что любовь такое чувство, о котором не стоит говорить иначе как с пренебрежением.

– Ах, д’Артаньян, д’Артаньян! сказал Арамис, – вы убиваете меня.

– А, вот оно! сказал д’Артаньян и вынул письмо из кармана.

Арамис вскочил, взял письмо и прочел его с жадностью; лицо его сияло радостью.

– Кажется, горничная хорошо пишет, сказал беспечно молодой человек.

– Благодарю, д’Артаньян! вскричал Арамис, почти в бреду. – Она должна возвратиться в Тур; она не изменила мне; она меня любит по-прежнему. Дай мне обнять тебя, друг мой, я задыхаюсь от счастья!

И два друга пустились плясать по паркету, топча ногами рассыпавшиеся листы диссертации.

В это время вошел Базен со шпинатом и яичницей.

– Поди прочь, несчастный! вскричал Арамис, – унеси назад эти проклятые овощи и эту противную яичницу! спроси шпигованного зайца, жареного каплуна, баранины с чесноком и четыре бутылки старого бургонского.

Базен смотрел на своего господина и не понимал, отчего с ним произошла такая перемена; он бессознательно наклонил блюдо с яичницей, так что она стекла в шпинат. и все вылил на пол.

– Вот лучшая минута посвятить себя церкви, сказал д’Артаньян.

– Убирайтесь с своей латынью! Будем пить, любезный д’Артаньян, будем пить и расскажите мне, что делается в свете.

XI. Жена Атоса

Превосходный обед, подкрепивший силы д’Артаньяна и заставивший Арамиса позабыть о своей диссертации, прошел весело среди рассказов д’Артаньяна о происшествиях в столице со времени их выезда из нее.

– Теперь остается только узнать об Атосе, сказал д’Артаньян.

– Разве вы думаете, что с ним случилось какое-нибудь несчастие? спросил Арамис. – Атос хладнокровен, храбр и превосходно владеет шпагой.

– Это правда, я вполне сознаю храбрость и ловкость Атоса, но я всегда предпочел бы иметь дело с людьми, вооруженными благородным оружием, нежели с холопами, осыпающими тебя палочными ударами и не знающими ни пощады, ни такту; я боюсь, что Атос совершенно изуродован этими мерзавцами, и вот почему мне хотелось бы как можно скорее проведать его.

– Я попытаюсь вам сопутствовать, сказал Арамис, – если я буду в состоянии держаться на лошади. Вчера я подвергал себя бичеванию плеткой, которую вы видите на гвозде; но сильная боль принудила меня оставить это благочестивое упражнение.

– Это очень оригинально, мой друг, лечиться от раны, полученной от огнестрельного оружия, ударами плети; но вы были больны, умственные способности во время болезни иногда повреждаются, а потому я и не удивляюсь вашей выдумке.

– Когда вы думаете ехать?

– Завтра на рассвете; подкрепитесь теперь сном, а завтра, если будете в состоянии, поедем вместе.

– Итак, до завтра, сказал Арамис, – я думаю, что и вашей железной натуре отдых будет не бесполезен.

На другой день, когда д’Артаньян вошел в комнату Арамиса, он застал его у окна.

– Что вы там рассматриваете? спросил д’Артаньян.

– Я любуюсь этими тремя прекрасными лошадьми, которых конюхи держат за уздцы это наслаждение прокатиться на такой лошади.

– Вы будете иметь это наслаждение, любезный Арамис, потому что одна из них ваша.

– Возможно ли? которая же?

– Та, которая вам больше нравится, для меня все равно.

– А богатая попона, которая на ней, также моя?

– Разумеется.

– Вы смеетесь надо мной, д’Артаньян?

– Я перестал смеяться с тех пор, как вы оставили свою латынь.

– Так эти золотые чушки, бархатный чепрак, седло, блестящее серебром, все это мое?

– Все ваше, точно так же, как другая лошадь моя, а третья Атоса.

– Ба, да это превосходный подарок.

– Очень рад, что он вам нравится.

– Без сомнения вы получили его от короля?

– Уж разумеется не от кардинала; но не беспокойтесь об этом, а знайте только, что одна из них ваша.

– Так я возьму ту, которую держит под уздцы рыжий конюх.

– И прекрасно.

– Это заставляет меня совершенно забыть о своей болезни, весело сказал Арамис; я поеду теперь, хоть бы у меня было тридцать пуль в теле. Да, клянусь вам, чудные лошади, Эй, Базен, иди сюда проворнее!

Опечаленный Базен молча вошел в комнату и остановился у порога.

– Наточи мою шпагу, поправь шляпу, вычисти плащ и заряди мне пистолеты! сказал Арамис.

– Последнее не нужно, прервал д’Артаньян, – вы найдете в седле заряженные пистолеты.

Базен тяжело вздохнул.

– Успокойтесь, господин Базен, сказал д’Артаньян, – спасти душу можно во всяком состоянии.

– Господин мой был уже таким прекрасным богословом, сказал Базен чуть не со слезами, – он сделался бы со временем епископом, а может быть, и кардиналом.

– Но подумай сам, к чему служит в наше время духовное звание? этим не избежишь войны. Разве ты не видишь, что сам кардинал выступил в поход с шлемом на голове и мечем в руке; а Ногаре де-ла-Валетт? Он тоже кардинал, а спроси-ка у его слуги сколько раз он щипал для него корпию?

– К несчастию, это правда, сказал со вздохом Базен; – все на свете перевернулось вверх ногами.

Между тем молодые люди спустились по лестнице; бедный слуга шел за ними.

– Подержи стремя, Базен, сказал Арамис и с обычной ловкостью и грацией проворно вскочил в седло; но после нескольких скачков благородного животного почувствовал такую невыносимую боль, что побледнел и зашатался. Д’Артаньян, предвидевший этот случай, не терял его из виду, и как только заметил перемену на лице Арамиса, подбежал к нему, снял его с лошади и отвел в комнату.

– Любезный Арамис, сказал он, позаботьтесь о своем лечении, я поеду один проведать Атоса.

– У вас железная натура, д’Артаньян!

– Нет, только счастливая; но что вы будете делать в ожидании меня? перебирать четки, а?

Арамис улыбнулся.

– Я буду сочинять стихи, сказал он.

– Да, стихи, раздушенные, вроде записочки горничной госпожи де-Шеврёз. Поучите Базена просодии; это его несколько утешит. А между тем не оставляйте верховой езды, чтобы мало-помалу приучиться к ней, и выздоравливайте.

– Об этом не беспокойтесь, сказал Арамис, – к вашему возвращению я буду здоров.

Они простились и минут через десять д’Артаньян, поручив друга своего попечениям Базена и хозяйки, выехал по дороге в Амиен.

В каком положении он найдет Атоса и даже найдет ли уже его?

Он оставил его в критическом положении; очень могло быть, что его и убили. При этой мысли лоб д’Артаньяна нахмурился, он вздохнул несколько раз и дал себе клятву отомстить. Атос был самый старший из друзей его, и по-видимому, вкусы и чувства их были очень не сходны.

Несмотря на то, он оказывал особенное предпочтение этому дворянину. Благородный и важный вид Атоса, умеренное превосходство его, выказывавшееся по временам, несмотря на то, что он постоянно старался держать себя в тени, невозмутимая ровность расположения духа, делавшая его самым приятным товарищем, непринужденная и колкая веселость, храбрость, которую можно было бы назвать слепой, если б она не была следствием редкого хладнокровия, – все эти прекрасные качества не только доставили ему уважение и дружбу д’Артаньяна, но и возбуждали в нем удивление.

Действительно, изящный и благородный Атос в те дни, когда бывал в хорошем расположении духа, мог успешно выдержать сравнение даже с де-Тревилем: он был среднего роста, но так хорошо сложен и так ловок, что не раз в борьбе с Портосом он брал верх над этим гигантом, физическая сила которого вошла в поговорку между мушкетерами; в лице его, с проницательными глазами, прямым носом и подбородком, обрисованным, как у Брута, выражалось какое-то величие и приятность; руки его, о которых он нисколько не заботился, приводили в отчаяние Арамиса, употреблявшего миндальное тесто и душистое масло для того, чтобы придать рукам своим нежность; голос его был громок и звучен, и притом Атос, всегда желавший быть незамеченным, в такой степени обладал знанием света и обычаев самого блестящего общества, что привычка к хорошему тону проглядывала бессознательно во всех его поступках.

Когда случалось устроить обед, Атос распоряжался лучше всякого самого светского человека, помещая каждого гостя на то место, которое принадлежало ему по праву, наследованному от предков, или приобретенному им самим. Если речь касалась до геральдики, Атосу были известны все дворянские фамилии королевства, их родословная, их связи, гербы и происхождение гербов их. Ему были известны все малейшие подробности этикета, он знал все права помещиков, изучил основательно звериную и соколиную охоту и однажды, разговаривая об этом искусстве, он удивил короля Людовика XIII, который, как известно, был знаток этого дела.

Он ездил верхом и бился на рапирах в совершенстве, как все вельможи того времени.

Кроме того, в воспитании его ничего не было упущено из виду, даже в отношении схоластических наук, которыми тогда так мало занимались дворяне; он улыбался на латинские изречения Арамиса, непонятные Портосу, хотя он и делал вид, что понимает их; к немалому удивлению друзей его, ему случалось два или три раза поправить время глагола или падеж имени, когда Арамис ошибался против правил языка; честность его была непоколебима, хотя вообще в го время военные также мало подчинялись требованиям совести, как любовники строгой деликатности нашего времени и бедные седьмой заповеди. Следовательно, Атос был человек необыкновенный.

И между тем недостатки материальной жизни также сильно действовали на эту необыкновенную натуру, как старость на физические и моральные способности человека. Атос в минуты лишений, а эти минуты были не редки, терял всякую энергию и блестящие качества его исчезали как в темную ночь.

В подобные минуты Атос до того падал духом, что из полубога обращался в самого обыкновенного человека. Опустя голову, с тусклым взглядом, он с трудом произносил изредка несколько слов и по целым часам смотрел то на бутылку, то на стакан, то на Гримо, который, привыкший повиноваться каждому знаку его, угадывал в бессмысленном взгляде своего господина малейшие желания его и тотчас удовлетворял их. Если в подобную минуту случалось быть всем четверым друзьям вместе, то Атос едва участвовал в разговорах с большим усилием и то разве несколькими словами. За то Атос пил за четверых и тогда брови его хмурились больше обыкновенного, тоска его усиливалась.

Д’Артаньян при всем своем наблюдательном и проницательном уме и несмотря на сильное желание удовлетворить своему любопытству, не мог ни открыть причины такого состояния духа Атоса, ни подметить признаков, по которым мог бы предсказать время наступления такого мрачного расположения духа. Атос никогда не получал писем, никогда не делал шага без ведома друзей своих.

Нельзя было сказать, чтобы вино было причиной его скуки, напротив, он пил только для того, чтобы прогнать её, и это лекарство делало его еще мрачнее.

Нельзя было также приписать ее игре, потому что, в противоположность Портосу, который сопровождал песнями и ругательствами все перемены счастия, Атос при выигрыше оставался таким же бесстрастным, как и при проигрыше.

Случалось, что в обществе мушкетеров он в один вечер выигрывал по тысяче пистолей, потом проигрывал все до праздничного пояса своего, шитого золотом, опять все возвращал, с прибавкою еще ста луидоров, и между тем прекрасные черные брови его во все это время не шевельнулись, цвет лица не изменился и разговор его во весь вечер постоянно был спокоен и приятен.

Эта тоска, омрачавшая лицо его, происходила не от влияния климата, как у соседей наших – Англичан, потому что она становилась сильнее в лучшее время года; июнь и июль были самые ужасные месяцы для Атоса.

В настоящем он не имел никакого огорчения и пожимал плечами, когда ему говорили о будущем; следовательно тайна его была в прошедшем, как и говорили д’Артаньяну, хотя неопределенно.

Эта таинственность делала еще занимательнее человека, который во время самого сильного опьянения никогда не высказал ничего ни взглядом, ни словом, как бы искусно ни были направлены вопросы.

– Итак, думал д’Артаньян, – бедный Атос, может быть, умер уже и умер из-за меня, потому что я вовлек его в это дело, начало которого ему было так же не известно, как останутся неизвестны и последствия, из которого он не мог бы извлечь никакой пользы.

– Кроме того, сказал Планше, – мы ему обязаны жизнью. Помните ли вы как он кричал: спасайся, д’Артаньян, меня схватили. И разрядив оба свои пистолета, как он страшно гремел шпагой! как будто двадцать человек, или лучше сказать двадцать взбешенных чертей!

Эти слова удвоили горячность д’Артаньяна, который понукал свою лошадь и без того скакавшую галопом.

Около одиннадцати часов они увидели Амиен, а в половине двенадцатого были у ворот проклятой гостиницы.

Д’Артаньян часто помышлял о мщении против вероломного хозяина, – мщении, которое утешительно, хотя бы оно было одною мечтой. Он вошел в гостиницу, надвинув шляпу на глаза, положив левую руку на эфес шпаги и хлопая хлыстом.

– Узнаешь ли ты меня? спросил он хозяина, подходившего к нему с поклоном.

– Не имею чести, ваше сиятельство, отвечал хозяин, ослепленный блестящей наружностью д’Артаньяна.

– А, так ты не узнаешь меня?

– Никак нет, ваше сиятельство.

– В двух словах я напомню тебе о себе. Где дворянин, которого недели две назад ты осмелился обвинить в делании фальшивой монеты?

Хозяин побледнел, потому что д’Артаньян принял на себя самый грозный вид и Планше подражал своему господину.

– Ах, ваше сиятельство, не говорите об этом! сказал хозяин плаксивым голосом. – Боже мой, как дорого поплатился я за эту ошибку! о, я несчастный!

– Я спрашиваю тебя, где этот дворянин?

– Будьте милостивы, благоволите присесть и выслушайте меня.

Д’Артаньян, онемев от гнева и беспокойства, сел как грозный судья. Планше гордо оперся на его кресло.

– Вот как было дело, ваше сиятельство, начал хозяин, дрожа всем телом: – теперь я узнаю вас; вы изволили уехать, когда началось несчастное дело с этим дворянином.

– Да, это ты видишь, что не можешь ждать помилования, если не скажешь правды.

– Выслушайте меня и вы узнаете всю правду. Начальство уведомило меня, что в моей гостинице остановится известный фальшивомонетчик, с несколькими товарищами, переодетые мушкетерами. Мне описали вашу наружность, ваших лошадей и людей.

– Дальше, дальше! сказал д’Артаньян, догадываясь тотчас, кто сообщил это описание.

– Вследствие этого, по приказанию начальства, приславшего мне шесть человек солдат, принял меры, какие почел нужными, чтобы схватить этих делателей фальшивой монеты.

– Опять! сказал д’Артаньян, которого бесило слово «фальшивый монетчик».

– Простите меня, ваше сиятельство, что я так подробно рассказываю вам; в этих словах мое оправдание. Начальство напугало меня, а вы знаете, что трактирщик должен ему угождать.

– Но еще раз спрашиваю тебя, где этот дворянин? что с ним случилось? жив ли он или мертв?

– Потерпите немного, ваше сиятельство, мы сейчас дойдем до этого. Вам известно, что случилось, а ваш поспешный отъезд, прибавил хозяин, казалось подтверждал наши предположения. Друг ваш защищался отчаянно. Слуга его, затеявший, к несчастию, ссору с присланными ко мне начальством людьми, переодетыми конюхами…

– Ах, негодяи! вскричал д’Артаньян. – вы все были в заговоре; за это следовало бы уничтожить вас всех!

– О, нет, мы не все были в заговоре, вы сейчас увидите. Друг ваш (извините, что не называю его по имени, потому что не знаю его), убив двоих выстрелами из своих пистолетов, начал отступать, защищаясь шпагой, ранил одного из моих людей и оглушил меня, ударив плашмя.

– Но кончишь же ты, палач? сказал д’Артаньян, – что же сделалось с Атосом?

– Отступая, он дошел до двери погреба, и как она не была заперта, то он вошел туда и укрепился там. Так как мы были уверены, что он не уйдет оттуда, то и оставили его там.

– Да, сказал д’Артаньян, – его не хотели убить, а только запереть.

– Боже мой! запереть! клянусь вам, что он сам заперся. Притом он ловко разделался с ними: одного убил и двоих тяжело ранил. Убитый и раненые унесены были их товарищами, и больше ничего не слыхали ни о тех, ни о других. Пришедши в себя, я отправился к губернатору, рассказал ему о всеми, что случилось, и спросил, что мне делать с пленным.

Но губернатор выслушал меня с большим удивлением; сказал мне, что он ничего не знает об этом, что приказания получены были мною совсем не от него, и что если я осмелюсь говорить кому-нибудь, что он участвовал хоть сколько-нибудь в этом деле, то он велит меня повесить. Кажется, я ошибся; арестовал не того, кого следовало, а тот, кого нужно было, спасся.

– Но Атос? вскричал д’Артаньян, нетерпение которого увеличилось при мысли о небрежности начальства в этом деле; – что же сделалось с Атосом?

– Так как я спешил поправить свою ошибку в отношении к пленнику, продолжал хозяин гостиницы, – то я поспел к погребу, чтобы выпустить его на свободу. Но это был уже не человек, а сам черт. Когда я предложил ему выйти из погреба, он отвечал, это засада и что прежде чем выйдет оттуда, он предложит некоторые условия. Я понимал неприятное положение, в которое поставил себя, подняв руку на мушкетера его величества, а потому почтительно отвечал ему, что я готов подчиниться его условиям.

– Во-первых, сказал он, – я хочу, чтобы мне возвратили моего слугу в полном вооружении.

Его приказание тотчас было исполнено, потому что мы готовы были сделать все, чего бы ни захотел ваш друг. Гримо (он сказал свое имя, хотя он вообще немного говорит) сошел в погреб, раненый; тогда господин его снова заложил у дверь и приказал нам оставаться в лавке.

– Но наконец, вскричал д’Артаньян, – где же он? где Атос?

– В погребе.

– Как, вы держите его в погребе до сих пор, негодяи?

– О, нет, вы не знаете, что он делает там на погребе. О, если бы вы его вывели оттуда, я во всю жизнь был бы вам за то благодарен; я обожал бы вас как моего покровителя.

– Так он там? я найду его там?

– Без сомнения; он захотел непременно там остаться. Каждый день ему подают туда через отдушину на вилке хлеба и мяса, когда он потребует; но увы! не хлеб и не мясо употребляет он всего больше. Однажды я попробовал войти к нему с двумя из моих людей, но он пришел в страшный гнев. Я услышал, что он заряжает свои пистолеты, а слуга его ружье. Мы спросили их, что они хотят делать; господин отвечал нам, что у них сорок зарядов, и что они будут стрелять до последнего, но не позволят никому из нас войти в погреб. Тогда я жаловался губернатору, который отвечал мне, что я это заслужил, и что это будет мне наукой, как оскорблять честных господ, останавливающихся в моей гостинице.

– Так что с тех пор?… спросил д’Артаньян, не могший удержаться от смеха при виде жалкой фигуры хозяина.

– Так что с тех пор мы ведем самую печальную жизнь, какую можно себе представить: потому что, надо вам сказать, что вся провизия наша в погребе: там вино в бутылках, вино в бочках, пиво, масло, коренья, сало и сосиски; а так как нам запрещено туда ходить, то мы должны отказывать своим гостям в пище и вине, и наша гостиница падает со дня на день. Если ваш друг еще неделю останется в погребе, то мы разоримся.

– Это будет справедливо, каналья. Скажи, пожалуйста, разве не видно было по наружности нашей, что мы порядочные люди, а не мошенники.

– Да, да, вы правы, отвечал хозяин. – Но слушайте, слушайте, вот, он опять рассердился.

– Вероятно, его обеспокоили, сказал д’Артаньян.

– Нельзя же не обеспокоить его, сказал хозяин; – к нам приехали два английские дворянина.

– Ну?

– А вам известно, что англичане любят хорошее вино, они спрашивают самого лучшего.

Жена моя просила у г. Атоса позволения войти в погреб, чтоб удовлетворить требование этих господ, и он отказал, как обыкновенно. О, Боже мой! шум усиливается.

В самом деле, д’Артаньян услышал странный шум в стороне погреба; он встал и в сопровождении Планше, с заряженным ружьем, пошел на место сражения за хозяином, ломавшим руки с отчаяния.

Оба дворянина были крайне раздражены; они сделали большой переезд и умирали от голода и жажды.

– Но это варварство, кричали они на чистом французском языке, хотя с иностранным выговором, – что этот сумасшедший господин не позволяет пользоваться собственным вином. Мы выбьем дверь, и если он очень бешен, убьем его.

– Подождите, господа! сказал д’Артаньян, вынимая пистолеты из-за пояса; вы никого не убьете.

– Ничего, ничего, спокойно говорил за дверью Атос, – пустите их, этих головорезов, мы увидим.

Оба англичанина, хотя, казалось, и были храбры, но нерешительно взглянули друг на друга, как будто бы в погребе был один из тех голодных людоедов, гигантских героев народных легенд, в пещеры которых никто не входит безнаказанно.

Наступила минута молчания; но англичанам стыдно было отступать, и один из них, посмелее, спустился с лестницы в 5 или 6 ступеней и ударил ногой в дверь так, что затряслись стены.

– Планше, сказал д’Артаньян, заряжая свои пистолеты, – я беру на себя того, который вверху, а ты справляйся с другим. А, господа, вы хотите драться! хорошо, извольте!

– Боже мой! вскричал Атос, – кажется, я слышу голос д’Артаньяна!

– Действительно, мой друг, это я! закричал д’Артаньян.

– Это хорошо, сказал Атос, в таком случае мы обработаем этих господ, которые ломают двери.

Дворяне обнажили шпаги, но они были между двух огней и не решались действовать; однако гордость взяла верх и от второго удара ноги дверь затрещала во всю длину.

– Посторонись, д’Артаньян, кричал Атос, – посторонись, я выстрелю.

– Господа, сказал д’Артаньян, ничего не делавший без рассуждения, – господа, подумайте! Атос, подожди! сражение будет для вас невыгодно, мы вас прострелим как решето. Мы с лакеем сделаем три выстрела, столько же вы получите из погреба, потом мы будем действовать шпагами, и предупреждаю вас, что я и друг мой владеем ими недурно. Позвольте я обделаю и ваше дело, и свое. Даю вам слово, что вы сейчас получите вина.

– Если осталось еще, сказал насмешливо Атос.

У хозяина гостиницы пробежал мороз по всему телу.

– Как, если осталось! бормотал он.

– Черт возьми! как не остаться, прервал д’Артаньян; – будьте спокойны, неужели они вдвоем выпили весь погреб. Господа, вложите шпаги в ножны.

– Хорошо, а вы положите пистолеты за пояс.

– Охотно.

И д’Артаньян подал пример. Потом, обращаясь к Планше, он велел ему разрядить ружье.

Англичане, успокоившись, вложили шпаги в ножны. Им рассказали историю заключения в погреб Атоса, и так как они были хорошие люди, то они обвинили во всем хозяина гостиницы.

– Ну теперь, господа, сказал д’Артаньян, – ступайте в свою комнату, и я вам ручаюсь, что через десять минут вам принесут все что вам угодно.

Англичане поклонились и ушли.

– Теперь я один, любезный Атос, сказал д’Артаньян, – отворите же, пожалуйста.

– Сейчас, отвечал Атос.

Послышался стук отодвигаемых фашин и бревен; Атос сам уничтожал свои бастионы и конхрескарпы.

Дверь отворилась. и показалось бледное лицо Атоса, осматривавшего быстрым взглядом окрестность.

Д’Артаньян бросился ему на шею и нежно поцеловал его; потом он хотел вывести его из этого сырого жилища, и тут только заметил, что Атос нетвердо стоял на ногах.

– Вы ранены? спросил он его.

– Я? нисколько! я просто мертвецки пьян и больше ничего. Радуйся, хозяин, я на свою долю выпил по крайней мере полтораста бутылок.

– Помилосердуйте, сказал хозяин, – если ваш слуга выпил хоть половину этого, то я разорен.

– Гримо слуга из хорошего дома, он не позволит себе делать то же самое что я; он пил из бочки; кажется, он забыл заткнуть бочку; слышите! течет!

Д’Артаньян захохотал; хозяина бросило из холода в жар.

В это время вышел Гримо, с ружьем на плече; голова у него тряслась как у пьяных сатиров картин Рубенса. Он был весь испачкан в каком-то масле; хозяин тотчас заметил, что это было его лучшее оливковое масло.

Они все отправились через главную залу в лучшую комнату гостиницы, которую д’Артаньян занял силой.

Между тем хозяин и жена его со свечами бросились в погреб, куда вход был им так долго запрещен и где ожидало их ужасное зрелище.

За устроенными Атосом укреплениями, состоявшими из досок и пустых бочек, наваленных по всем правилам стратегического искусства, видны были в разных местах плавающие в лужах из масла и вина кости съеденных окороков; весь левый угол погреба покрыт был разбитыми бутылками; из одной бочки, с открытым краном, вытекали последние капли вина. Поле сражения представляло вид опустошения и смерти, как сказал один древний поэт.

Из пятидесяти висевших на балках сосисок едва оставался десяток.

Тогда плач и рыдание хозяина и хозяйки слышны были из-под сводов погреба; д’Артаньян был тронут; Атос не обратил ни малейшего внимания.

После минуты огорчения хозяин пришел в бешенство, вооружился вертелом и в отчаянии вбежал в комнату, где сидели два друга.

– Вина! сказал Атос, увидев хозяина.

– Вина! вскричал удивленный хозяин, – вина! но вы выпили у меня его больше чем на сто пистолей; я разорен; я пропал; я нищий.

– Что вы говорите, сказал Атос, – мы постоянно мучились жаждой.

– Если бы по крайней мере вы только пили, а то еще перебили все бутылки.

– Вы толкнули меня в кучу, которая развалилась. Сами виноваты.

– Все мое масло погибло!

– Масло прекрасный бальзам для ран, а бедный Гримо должен же был лечить раны, которые вы ему нанесли.

– Все мои сосиски съедены!

– В этом погребе пропасть крыс.

– Вы мне заплатите за все это, кричал хозяин в отчаянии.

– Забавно, сказал Атос, поднимаясь с места, но тотчас опять опустился, не могши встать. Д’Артаньян явился к нему на помощь с поднятым хлыстом.

Хозяин отступил и залился слезами.

– Это научит вас, сказал д’Артаньян, – полюбезнее обходиться с гостями, которых Бог посылает вам.

– Бог! скажите лучше черт!

– Любезный друг, сказал д’Артаньян, – если вы будете еще терзать наши уши, мы запремся все четверо в вашем погребе и увидим, действительно ли опустошение там так велико, как вы рассказываете.

– Да, господа, сказал хозяин, признаюсь, я виноват, но на всякий грех есть милость; вы вельможи, а я бедный содержатель гостиницы, вы сжалитесь надо мной.

– А вот если ты так будешь говорить, сказал Атос, – так ты растрогаешь мое сердце и слезы потекут у меня из глаз, как вино текло из твоих бочек. Я не так зол, как кажусь. Подойди сюда, поговорим.

Хозяин подошел со страхом.

– Подойди, говорю я тебе, не бойся, продолжал Атос. – Когда я хотел с тобою расплатиться, я положил на столе свой кошелек.

– Точно так.

– В этом кошельке было 60 пистолей, где он?

– В суде: мне сказали, что в нем фальшивая монета.

– Ну так потребуй назад мой кошелек и возьми себе 60 пистолей.

– Но вашей милости известно, что суд не отдает назад то, что в него попало. Еще можно было бы надеяться, если бы это действительно была фальшивая монета, но к несчастию это были настоящие деньги.

– Это до меня не касается, справляйся с судом как знаешь, молодец, тем больше, что у меня нет ни одного ливра.

– Вот что, сказал д’Артаньян; где лошадь Атоса?

– В конюшне.

– Сколько она стоит?

– Не больше 50 пистолей.

– Она стоит 80, возьми себе и не говори ничего.

– Как, ты продаешь мою лошадь? сказал Атос; – ты продаешь моего Банзета? а на чем же я поеду, на Гримо?

– Я привел тебе другую, сказал д’Артаньян.

– Другую?

– И отличную, вскричал хозяин.

– А, если есть другая лучше и моложе, то возьми старую и давай вина.

– Какого? спросил развеселившийся хозяин.

– Того, которое в глубине погреба у решетки там осталось его 25 бутылок, остальные разбились, когда я упал. Дайте 6 бутылок.

– Да этот человек чистый клад, подумал хозяин; если он останется еще недели на две и будет платить за то, что выпьет, то мои дела поправятся.

– Да, не забудь, сказал д’Артаньян, – подать четыре бутылки Англичанам.

– А между тем, сказал Атос, – пока принесут вина, расскажите мне, д’Артаньян, что сделалось с прочими друзьями нашими.

Д’Артаньян рассказал ему, как он нашел Портоса в постели, с ушибом, а Арамиса за столом между двумя богословами. Когда он оканчивал рассказ, вошел хозяин с бутылками и окороком, который, к счастью его, был спрятан не в погребе.

– Это хорошо, сказал Атос, наливая вина в стаканы себе и д’Артаньяну, – вы рассказали о Портосе и Арамисе, но что случилось с вами самими? вы что-то не в духе.

– Это потому, сказал д’Артаньян, – что я самый несчастный из всех нас.

– Ты несчастлив, д’Артаньян! сказал Атос. Отчего же несчастлив? Расскажи мне.

– После.

– После? отчего же после? ты думаешь, что я пьян? заметь однажды навсегда, что я всего лучше понимаю вещи именно тогда, когда пьян. Говори же.

Д’Артаньян рассказал свои похождения с госпожою Бонасиё.

Атос слушал его внимательно, потом когда он кончил, Атос сказал:

– Все это пустяки!

Это было любимое выражение Атоса.

– Вы всегда говорите, что это пустяки, любезный Атос, сказал д’Артаньян, – это к вам совсем нейдет, потому что вы никогда не любили.

Глаза Атоса внезапно оживились огнем, но только на одно мгновение, потом они стали опять тусклы и безжизненны как прежде.

– Это правда, сказал он спокойно, – я никогда не любил.

– Поэтому вы, имея каменное сердце, напрасно так жестоки к тем, у кого сердце нежно.

– Нежные сердца это несчастные, – сказал Атос.

– Отчего?

– Любовь есть лотерея, в которой выигрыш есть смерть. Поверьте мне, любезный д’Артаньян, вы счастливы, что всегда проигрывали, и я советовал бы вам никогда не выигрывать.

– Она, кажется, так любила меня!

– Это так кажется.

– О, она верно любила меня!

– Дитя! всякий думает, так как вы, что его любовница любит его, и нет никого на свете, кто не обманывался бы в этом.

– Кроме вас, Атос, потому что у вас никогда не было любовницы.

– Это правда, сказал Атос после минутного молчания, – у меня никогда ее не было. Выпьем.

– В таком случае, сказал д’Артаньян, – вы как философ, научите меня, что мне делать, помогите мне, я нуждаюсь в ваших советах и утешениях.

– В чем же вас утешать?

– В моем несчастии.

– Ваше несчастие смешит меня, сказал Атос, пожимая плечами: – мне хотелось бы знать, что вы скажете, когда я расскажу вам одну любовную историю.

– Свою?

– Все равно, мою или кого-нибудь из моих друзей.

– Расскажите, Атос, расскажите.

– Выпьем, это будет лучше.

– Пейте и рассказывайте.

– Это можно, сказал Атос опоражнивая и опять наливая свой стакан, эти две вещи удивительно как сходятся.

– Я слушаю, сказал д’Артаньян.

Атос собирался с мыслями и д’Артаньян заметил, что он бледнеет; он дошел в это время до той степени опьянения, при которой обыкновенно пьяницы падают и засыпают. А он бредил наяву. В этом сомнамбулизме пьянства было что-то ужасное.

– Вы непременно хотите этого? спросил он.

– Я прошу об этом, сказал д’Артаньян.

– Я исполню ваше желание. Один из моих друзей, помните же, один из друзей моих, а не я, сказал Атос с мрачною улыбкой; – один из графов моей провинции, т. е. Беррийской, знатный, как Дапдоло или Монморанси, 25-ти лет от роду влюбился в 16-ти летнюю девушку, прекрасную как амур. При наивности возраста, она отличалась пылким умом, не женским, а умом поэта; она не только нравилась, но очаровывала; она жила в маленьком городке у брата своего – священника. Оба были приезжие, но откуда они приехали, никто не знал; она была так прекрасна, а брат ее так благочестив, что никто и не думал спрашивать их, откуда они. Впрочем, говорили, что они хорошего происхождения. Друг мой, бывши начальником области, мог бы соблазнить ее и взять силой, если б ему вздумалось; он был там полновластен и никто не решился бы явиться на помощь неизвестным пришельцам. К несчастию, он был честный человек, и женился на ней. Безумец!

– От чего же? ведь он любил ее? спросил д’Артаньян.

– Подождите, сказал Атос, – Он взял ее в свой замок, и она сделалась самою важною дамой провинции, и надо отдать ей справедливость, она превосходно держала себя в этом положении. Однажды будучи с своим мужем на охоте, продолжал Атос тихо и скороговоркой, – она упала с лошади и лишилась чувств; граф поспешил к ней на помощь, и так как платье душило ее, то он разрезал его кинжалом и открыл плечо ее. Угадайте, д’Артаньян, что было на этом плече? сказал Атос хохоча.

– Откуда же мне это знать? сказал д’Артаньян.

– Цветок лилии, сказал Атос; – она была заклеймена.

И Атос разом опорожнил свой стакан.

– Это ужасно! вскричал Д’Артаньян, – что вы говорите?

– Истину, мой друг. Ангел этот был демон. Бедная девушка была воровка.

– Что же сделал граф?

– Граф был вельможа, он имел полное право суда в своих поместьях; он разорвал совсем платье графини, связал ей руки назад и повесил на дереве.

– О, небо! Атос! убийца! вскричал д’Артаньян.

– Да, ни больше, ни меньше как убийца, сказал Атос, бледный как смерть. – Но у меня, кажется, нет больше вина.

И Атос взял последнюю оставшуюся бутылку, поднес горлышком ко рту и разом опорожнил ее.

Потом он сел, опустив голову на руки; д’Артаньян стоял перед ним в ужасе.

– Это вылечило меня от страсти к хорошеньким женщинам, поэтическим, и влюбленным, сказал Атос, вставая и не говоря уже о графе. – Да пошлет Бог того же и вам. Выпьем.

– Так она умерла? спросил д’Артаньян.

– Черт возьми! сказал Атос. – Давайте свой стакан. Эй, подай окорок, кричал он, мы не в состоянии больше пить.

– А брат ее? спросил робко д’Артаньян.

– Брат ее? повторил Атос.

– Да, священник?

– Я справлялся о нем, чтоб и его повесили, но он предупредил меня; он оставил свой приход еще накануне.

– Узнали ли, по крайней мере, кто была эта каналья?

– Вероятно, это был первый любовник и сообщник красавицы, который играл роль священника, может быть, для того, чтобы выдать ее замуж и обеспечить судьбу ее. Я уверен, что его где-нибудь колесуют.

– О, Боже мой! сказал д’Артаньян, не могши придти в себя от удивления.

– Кушайте окорок, д’Артаньян; он очень хорош, сказал Атос, отрезывая кусок и кладя его на тарелку. – Как жаль, что не было хотя четырех таких окороков в погребе! я выпил бы 50 бутылками больше.

Д’Артаньян не мог продолжать разговора; он положил голову на руку и притворился спящим.

– Молодые люди не умеют нынче пить, сказал Атос, смотря на него с сожалением. а между тем этот еще из лучших!..

XII. Возвращение

Д’Артаньян был поражен страшною тайной, доверенной ему Атосом; впрочем много в этом рассказе еще осталось для него непонятным; во-первых это рассказывал человек совершенно пьяный другому полупьяному и, не смотря на то, что голова д’Артаньяна была отуманена двумя или тремя бутылками бургонского, проснувшись на другой день он так живо помнил каждое слово Атоса, как будто сейчас слышал. Эта неуверенность возбудила в нем сильнейшее желание разузнать истину, и он пошел к своему другу с твердым намерением возобновить вчерашний разговор. Но он нашел Атоса совсем другим человеком: осторожным и скрытным.

Впрочем мушкетер, пожав ему руку, предупредил его желание и сказал:

– Вчера я был очень пьян, любезный д’Артаньян, я чувствую это теперь, потому что язык не хорош и пульс не ровен; бьюсь об заклад, что я наговорил кучу нелепостей.

Говоря это, он так пристально смотрел на своего друга, что тот растерялся.

– Нет, отвечал д’Артаньян, – сколько я помню, вы говорили о вещах самых обыкновенных.

– Удивительно! А мне кажется, что я рассказывал вам одну очень плачевную историю.

Он смотрел на своего друга, стараясь проникнуть самые сокровенные его мысли.

– Право, нет! сказал д’Артаньян; – верно я был пьянее вас, потому что ничего не помню.

Атос не удовольствовался этим и продолжал:

– Вы вероятно замечали, мой друг, что опьянение бывает у людей различно: у иных веселое, у других печальное; я бываю в пьяном виде печален и когда очень напьюсь, то ужасно люблю рассказывать самые мрачные истории, какие только слыхал от своей глупой няньки. Это мой недостаток, важный недостаток, надо сознаться, но если не считать его, то я хороший товарищ в попойках.

Атос говорил это таким спокойным тоном, что д’Артаньян начинал сомневаться в справедливости его вчерашнего рассказа и надеясь добиться истины, сказал:

– Да, точно, теперь я помню, как во сне, что мы говорили о повешенных.

– Вот видите ли, сказал Атос, побледнев, но стараясь смеяться; – я был в этом уверен: повешенные, это мой конек.

– Да, да, вот теперь я вспомнил; да, речь шла… постойте… речь шла о женщине.

– Видите ли, сказал Атос, побледнев еще больше, – это история одной белокурой женщины и когда я рассказываю ее, значит я страшно пьян.

– Да, так, вы рассказывали историю белокурой женщины, высокой, красивой, с голубыми глазами.

– И повешенной.

– Своим мужем, господином, которого вы знаете, продолжал д’Артаньян, смотря пристально на Атоса.

– Видите ли, как легко компрометировать человека, когда сам не понимаешь, что говоришь, сказал Атос, пожимая плечами, как будто жалея о самом себе. – Я решительно не буду напиваться, д’Артаньян; это скверная привычка.

Д’Артаньян молчал. Атос, переменив вдруг разговор, сказал:

– Кстати, благодарю за лошадь, которую вы мне доставили.

– А нравится она вам?

– Да, но она не годилась бы для похода.

– Вы ошибаетесь; я проехал на ней не меньше десяти миль в полтора часа, и она нисколько не устала.

– В таком случае вы заставляете меня сожалеть о ней.

– Сожалеть?

– Да, потому что у меня уже нет ее.

– Отчего?

– Вот как было дело: сегодня я проснулся в шесть часов, вы спали как убитый, и я не знал что делать; я был не в духе после вчерашней попойки, сошел в залу и увидел одного англичанина, торговавшего лошадь у барышника, потому что его лошадь пала вчера от удара. Я подошел к нему и, видя, что он предлагает сто пистолей за гнедую лошадь, сказал ему: у меня тоже есть продажная лошадь, не хотите ли посмотреть.

– Отличная лошадь, отвечал он, – я видел ее вчера, когда слуга вашего друга держал ее за повод.

– Стоит ли она, по вашему мнению, ста пистолей?

– Да, а вы отдадите мне ее за эту цену?

– Нет, но я проиграю ее вам.

– Проиграете?

– Да.

– Во что?

– В кости.

– Как сказано, так и сделано; я проиграл ему лошадь; но отыграл чепрак.

– Д’Артаньян сделал кислую гримасу.

– Вам это неприятно? спросил Атос.

– И очень неприятно, – по этой лошади нас должны были узнать во время сражения; это был залог, воспоминания; вы худо сделали, Атос.

– Ах, мой друг, поставьте себя на мое место; я смертельно скучал, да признаться, я и не люблю английских лошадей. А если нужно, чтобы нас кто-нибудь узнал, то для этого достаточно и седла, – оно довольно замечательно. Что же касается до лошади, мы найдем предлог извиниться, почему ее нет. Черт возьми, ведь лошадь могла и умереть от сапа, например, или другой болезни.

Д’Артаньян не был доволен этим утешением.

– Мне приятно, продолжал Атос, – что вы принимаете такое сильное участие в этих лошадях, потому что я еще не все рассказал.

– Что же вы еще сделали?

– Когда я проиграл свою лошадь, у меня явилось желание проиграть и вашу.

– Но вы не исполнили его, надеюсь?

– Как же, я сейчас исполнил его.

– Скажите пожалуйста! с беспокойством вскрикнул д’Артаньян.

– Я стал играть на нее и проиграл.

– Мою лошадь?

– Да.

– Атос, право, вы не в своем уме.

– Любезный! вы могли сказать это вчера, когда я рассказывал свои глупые истории, а не теперь. Я проиграл ее с седлом и со всем прибором.

– Это ужасно!

– Постойте, это еще не все; я был бы отличный игрок, если бы не увлекался; но я увлекаюсь в игре, так же как и в вине; поэтому я увлекся…

– Но на что же вам было играть? У вас ничего не оставалось?

– Так, мой друг, но у нас оставался еще бриллиант, который у вас на руке, я только вчера заметил его.

– Этот бриллиант, закричал д’Артаньян, схватившись быстро рукой за перстень.

– А как я в них знаток, потому что имел их когда-то, то я оценил его в тысячу пистолей.

– Надеюсь, сказал д’Артаньян, полумертвый от страха, – что вы не говорили ни слова о моем бриллианте?

– Напротив, любезный друг, вы понимаете, что этот бриллиант составлял последнюю нашу надежду; с ним я мог отыграть седла и лошадей и выиграть денег на дорогу.

– Атос, вы приводите меня в ужас.

– Так я сказал своему партнёру о вашем бриллианте, который он тоже заметил. Зачем же, любезный друг, вы носите на руке вещь, блестящую как звезда, и хотите, чтобы на нее не обращали внимания? Это невозможно.

– Оканчивайте, оканчивайте, вы убьете меня своим хладнокровием.

– Мы разделили бриллиант на десять частей, в сто пистолей каждая.

– Вы смеетесь надо мной и испытывайте меня, сказал д’Артаньян, начав сердиться.

– Нет, я вовсе не шучу; посмотрел бы я, что бы вы сделали на моем месте: две недели я не видал человеческого лица и беседовал с одними бутылками.

– Это не причина, чтобы проиграть мой бриллиант, сказал д’Артаньян, судорожно сжимая руку.

– Выслушайте до конца; десять кушей по сто пистолей были назначены на десять раз; в тринадцать игор я проиграл все тринадцать ударов, – это число всегда было роковым для меня – тринадцатого июля…

– Черт возьми, сказал д’Артаньян, вставая из-за стола; слушая эту историю, он совсем забыл о вчерашней.

– Имейте терпение, сказал Атос, – у меня был план. Англичанин был оригинал: я видел, что утром он разговаривал с Гримо, и Гримо сообщил мне, что он прёдлагал ему поступить к нему в услужение. Мы стали играть на бедного Гримо, разделив его на десять кушей.

– Вот так игра! сказал д’Артаньян, невольно захохотав.

– Игра на Гримо, слышите ли? и на десять частей Гримо, который весь не стоит червонца, и отыграл бриллиант. Пусть говорят после этого, что настойчивость не добродетель.

– Право, это смешно, сказал утешенный д’Артаньян, помирая со смеху.

– Разумеется, как я увидел, что мне везет, то принялся опять играть на бриллиант.

– Ах, черт возьми, сказал д’Артаньян, нахмурившись.

– Я отыграл ваше седло, вашу лошадь, потом мое седло, мою лошадь, потом опять все проиграл. Потом я опять отыграл ваше седло и мое и остановился. Вот в каком положении наши дела.

Д’Артаньян вздохнул свободно, как будто у него гора свалилась с плеч.

– Наконец бриллиант мой цел? спросил робко д’Артаньян.

– И неприкосновенен, мой друг, да еще уцелели седла вашей лошади и моей.

– Что же мы будем делать с седлами без лошадей?

– А вот что я придумал.

– Атос, я боюсь ваших затей.

– Послушайте, д’Артаньян, вы давно не играли?

– Да, и не намерен.

– Не зарекайтесь. Я говорю, что если вы давно не играли, то вам повезет.

– Ну, так, что же?

– А вот что! Англичанин и его товарищ еще здесь. Я заметил, что ему очень жаль было отдать седла, а вам хочется иметь свою лошадь. Я на вашем месте поставил бы седло против лошади.

– Да он не станет играть на одно седло против лошади.

– Так поставьте два; я не такой эгоист как вы.

– Вы бы сделали это на моем месте? сказал д’Артаньян в нерешимости. Доверие Атоса невольно располагало его к игре.

– Честное слово, сделал бы.

– Дело в том, что мне очень хотелось бы сохранить по крайней мере седла, когда лошади проиграны.

– Так играйте на свой бриллиант.

– Нет, ни за что в свете.

– Я предложил бы вам сыграть на Планше, но как мы на него уж играли, то англичанин пожалуй не захочет больше.

– А я решительно желал бы, любезный Атос, лучше ничем не рисковать.

– Жаль, сказал хладнокровно Атос; у англичанина пропасть денег. Да поиграйте, бросьте кости хоть один раз, ведь это не долго.

– А если я проиграю?

– Выиграете.

– А если проиграю?

– Так что же? отдадите седла.

– Согласен, на один раз.

Атос пошел искать англичанина и нашел его в конюшне. Он рассматривал седла завистливыми глазами. Случай был удобный; Атос предложил ему условия игры: два седла против одной лошади, или ста пистолей. Англичанин тотчас рассчитал, что два седла стоили трех сот пистолей и принял предложение.

Д’Артаньян дрожащею рукой бросил кости: вышло три очка.

Атос испугался его бледности и сказал англичанину:

– Какое ему несчастие, товарищ! ваши лошади будут с седлами.

Торжествующий англичанин не покатил даже кости, а просто бросил их на стол, не смотря на них; так он был уверен в выигрыше. Д’Артаньян отвернулся, чтобы скрыть свою печаль.

– Смотрите, смотрите, сказал Атос спокойным голосом; – вот редкий случай игры в кости! я видел его только четыре раза в жизни: два очка!

Англичанин взглянул и удивился, д’Артаньян взглянул и обрадовался.

– Да, продолжал Атос, – только четыре раза: раз у Креки, другой у меня в деревне, в моем замке… (когда у меня был замок), третий раз у де-Тревиля. Наконец, четвертый в трактире, где он выпал на мою долю и через него я проиграл сто луидоров и ужин.

– Хорошо, вы возьмете свою лошадь? спросил англичанин.

– Без сомнения, отвечал д’Артаньян.

– И не дадите мне отыграться?

– Вспомните, что у нас не было условия отыгрываться.

– Правда, лошадь будет передана вашему слуге.

– Позвольте, сказал Атос англичанину; – позвольте мне сказать по секрету два слова моему другу.

– Извольте.

Атос отвел в сторону д’Артаньяна.

– Ну, что тебе нужно, искуситель? сказал ему д’Артаньян; – ты верно хочешь, чтобы я играл еще?

– Нет, я хочу, что вы подумали.

– О чем?

– Вы возьмете свою лошадь?

– Да.

– Напрасно, я бы лучше взял сто пистолей; ведь вы ставили два седла против лошади или ста пистолей, по выбору.

– Да.

– Я взял бы сто пистолей.

– А я беру лошадь.

– Повторяю, что вы делаете дурно; что мы будем делать двое с одною лошадью? я не могу сесть за вами, как это сделали сыновья Аймона, потерявшие брата; а вы не захотите унизить меня, поехавши шагом рядом со мной на таком великолепном скакуне. Что касается до меня, я бы взял деньги не задумавшись ни на минуту: они нам нужны для возвращения в Париж.

– А мне все-таки хочется взять лошадь, Атос.

– Напрасно, мой друг; лошадь может споткнуться и испортить себе ногу, может есть из яслей, из которых ела большая лошадь, и заразиться и тогда лошадь или сто пистолей погибли; да кроме того, хозяин должен кормить свою лошадь тогда как сто пистолей кормят своего хозяина.

– А как же мы возвратимся?

– На лошадях наших лакеев; по наружности нашей всякий узнает, что мы порядочные люди.

– Хороши мы будем на этих клячах, тогда как Портос и Арамис будут рисоваться на своих конях!

– Арамис! Портос! сказал Атос и засмеялся.

Д’Артаньян не понимал причины этого смеха и потому спросил:

– Что такое?

– Ничего, ничего, продолжайте, сказал Атос.

– Так по вашему мнению…

– Нужно взять сто пистолей, д’Артаньян, с ними мы отлично проживем до конца месяца; мы перенесли много трудов и потому не худо было бы немножко отдохнуть.

– Отдохнуть, мне? нет, Атос, я сейчас же отправляюсь в Париж отыскивать мою несчастную женщину.

– Хорошо, так неужели вы думаете, что лошадь будет вам при этом полезнее луидоров? возьмите сто пистолей, мой друг, возьмите.

Д’Артаньяну нужно было только представить убедительную причину, чтобы он согласился. А эта причина показалась ему вполне убедительною. Впрочем не соглашаясь так долго с Атосом, он уже боялся показаться ему эгоистом и потому уступил и взял сто пистолей, которые англичанин тотчас же отсчитал ему.

После этого они думали только об отъезде. Они взяли лошадей Планше и Гримо, а слуги их пошли пешком, неся седла на головах.

Как ни плохи были лошади наших друзей, но все-таки скоро опередили пеших слуг и прибыли в Кревкёр. Издали они заметили Арамиса, меланхолически облокотившегося на окно и смотревшего в даль.

– Эй, Арамис, что вы там делаете? закричали друзья.

– А, это вы! отвечал он; – размышлял о том, с какою быстротой исчезают блага этого мира, а моя английская лошадь, удалявшаяся постепенно и исчезнувшая в облаке пыли, служила живым изображением непрочности всего земного. Вся наша жизнь заключается в трех словах: было, есть, будет.

– Что же значат собственно эти слова? спросил д’Артаньян, опасаясь, что тот сказал правду.

– Это значит, что меня обманули. Мне дали шестьдесят луидоров за лошадь, которая, судя по ее бегу, может делать по пяти миль в час рысью.

Д’Артаньян и Атос захохотали.

– Любезный д’Артаньян, сказал Арамис, – не сердитесь на меня, пожалуйста; нужда не знает законов, впрочем, я довольно наказан, потому что этот проклятый барышник надул меня, по крайней мере на пятьдесят луидоров. А вы очень бережливы, вы едете на лошадях своих лакеев, а ваших дорогих лошадей ведут за повода шагом и с отдыхами.

В эту минуту фургон, ехавший по Амиенской дороге, остановился и из него вышли Планше и Гримо, с седлами на головах. Пустой фургон возвращался в Париж, и они уговорились с кучером, вместо платы за провоз, поить его всю дорогу.

– Это что значит, сказал Арамис, – одни только седла?

– Теперь понимаете? сказал Атос.

– Друзья мои, и со мной случилось то же самое; по инстинкту, я сохранил седло. Эй Базен, принеси мое седло и положи его вместе с седлами этих господ.

– А куда девались ваши богословы? спросил д’Артаньян.

– Я пригласил их на другой день обедать; мимоходом, сказать, здесь отличное вино; я напоил их как нельзя лучше; тогда священник запретил мне оставлять военную службу, а иезуит сам просился в мушкетеры. С тех пор я живу весело. Я начал поэму в одностопных стихах; это довольно трудно, но заслуга всегда состоит в преодолении трудностей. Предмет поэмы «прелестны»; я прочитаю вам первую песнь: четыреста стихов можно прочитать в минуту.

Д’Артаньян, не любивший стихов, почти так же как и латынь, сказал: любезный Арамис, прошу вас, прибавьте к достоинству трудности и краткость, тогда ваша поэма будет иметь два достоинства.

– Притом чувства в моей поэме самые невинные, вы увидите, сказал Арамис. – Так мы возвращаемся в Париж? Браво, я готов; мы увидимся опять с добрым нашим Портосом. Вы не поверите, как я без него соскучился. Он уже верно не продаст своей лошади, даже за целое королевство. Я воображаю, что он сидит на своей дорогой лошади с седлом как великий могол.

Они пробыли тут около часа, чтобы дать отдохнуть лошадям. Арамис рассчитался с хозяином, велел Базену сесть в фургон с его товарищами и друзья отправились в путь отыскивать Портоса.

Они застали его почти здоровым и не так бледным, каким видел его д’Артаньян в первый раз. Он сидел за столом, на котором был приготовлен обед для четверых, хотя он был один дома. Обед состоял из вкусно приготовленных кушаньев, отборных вин и превосходных плодов.

– А, вы приехали очень кстати, господа, сказал он вставая, – я только что сел за стол и вы отобедаете со мной.

– Ого, сказал д’Артаньян, – где это Мускетон отыскал такие бутылки, телятину и филей?

– Я подкрепляю свои силы, сказал Портос; ничего так не расслабляет как эти ушибы; вы имели их, Атос?

– Никогда; помню только, что во время схватки в улице Феру я получил удар шпагой, который через две или две с половиной недели произвел во мне чувство подобное ушибу.

– Этот обед приготовлен ведь не для одних вас, Портос, сказал Арамис.

– Нет; я ожидал некоторых соседних дворян; но они прислали сказать, что не будут. Я ничего не потеряю, если вы замените их. Эй, Мускетон, поставь стулья и дай еще столько же вина.

Через десять минут Атос спросил, знают ли, какое ото кушанье?

– Еще бы! отвечал д’Артаньян, – это шпикованная говядина с зеленью и мозгами.

– А мне кажется, это бараний филей, сказал Портос.

– А мне кажется, фрикассе из цыплят, сказал Арамис.

– Вы все ошибаетесь, сказал с важностью Атос, – вы едите конину.

– Полно, пустяки! сказал д’Артаньян.

– Конину? спросил Арамис, с чувством отвращения.

Портос не отвечал.

– Да, конину, не правда ли, Портос, что мы едим конину? Да, может быть, и с чепраком?

– Нет, господа, седло у меня уцелело, отвечал Портос.

– Право, мы стоим друг друга, сказал Арамис, – как будто мы все сговорились.

– Что же делать, сказал Портос, – эта лошадь была так хороша, что все посетители мои стыдились за своих, видя ее, а я не хотел обижать их.

А ваша герцогиня все еще на водах, не правда ли? спросил д’Артаньян.

– Да, отвечал Портос. – Моя лошадь так понравилась одному из гостей, которых я ожидал сегодня, губернатору этой провинции, что я отдал ее ему.

– Подарил? спросил д’Артаньян.

– Да, именно, можно сказать подарил, отвечал Портос, – потому что она верно стоит ста пятидесяти луидоров, а этот скряга не хотел дать больше восьмидесяти.

– Без седла? спросил Арамис.

– Да, без седла.

– Заметьте, господа, сказал Атос, – что Портос сбыл свою лошадь выгоднее всех нас.

При этих словах раздался радостный хохот, поразивший бедного Портоса; но ему объяснили причину этой радости и он принял в ней участие, по обыкновению, громким смехом.

– Так мы все с деньгами, сказал д’Артаньян.

– Кроме меня, сказал Атос; – испанское вино Арамиса так понравилось мне, что я приказал положить шестьдесят бутылок его в фургон наших слуг и оттого очень обезденежел.

– А я, сказал Арамис, – вообразите, я отдал все до последнего су в церковь Мондитис и Амиенским иезуитам; кроме того я должен был заплатить долги за заказанные обедни за мое и ваше спасение, господа, которые принесут нам большую пользу.

– А вы думаете, сказал Портос, – что ушиб мой ничего мне не стоил? не считая раны Мускетона, для лечения которой я должен был приглашать хирурга по два раза в день и он брал с меня за визиты вдвое, под тем предлогом, что этому негодному Мускетону пуля попала в такое место, которое обыкновенно показывается только врагам; поэтому я советовал ему не давать вперед ранить себя в это место.

Атос, обменявшись улыбкой с д’Артаньяном и Арамисом, сказал: я вижу, что вы вели себя в отношении этого бедного малого так великодушно как добрый барин.

– Словом, сказал Портос, – с уплатой издержек у меня останется не больше тридцати экю.

– А у меня десять пистолей, сказал Арамис.

– Слышите, д’Артаньян, мы с вами, кажется, Крезы в этом обществе. Сколько у вас осталось из ваших ста пистолей?

– Из моих ста пистолей? Да ведь я отдал половину вам.

– Вы думаете?

– Наверно.

– Да, точно, теперь я вспомнил.

– Шесть пистолей я заплатил хозяину.

– Какая скотина этот хозяин, за что вы дали ему шесть пистолей?

– Вы мне велели.

– Правда, я очень добр. Так сколько же осталось?

– Двадцать пять.

– А у меня, сказал Атос, вынимая из кармана несколько мелких монет…

– У вас ничего.

– Ничего, или так мало, что не стоить прибавлять к общей сумме.

– Теперь сосчитаем, сколько у нас всего.

– У Портоса?

– Тридцать экю.

– У Арамиса?

– Десять пистолей.

– У вас, Д’Артаньян?

– Двадцать пять пистолей.

– Все это составляет? спросил Атос.

– 475 ливров! сказал д’Артаньян, умевший считать как Архимед.

– По приезде в Париж, у нас останется еще около четырех сот, сказал Портос, – и сверх того седла.

– А эскадронные лошади! сказал Арамис.

– Вот что: четырех лошадей наших слуг мы обратим в двух лошадей для себя и разыграем их в лотереи; четырехсот ливров достанет на пол-лошади; потом мы отдадим свои карманные деньги д’Артаньяну, у которого счастливая рука, и он пойдет с ними в первый попавшийся игорный дом; вот мой проект.

– Будемте же обедать, а то простынет, сказал Портос.

Друзья, успокоившись на счет своей будущности, пообедали и передали остатки своим слугам. Приехав в Париж, д’Артаньян нашел у себя письмо от де-Тревиля, который уведомлял его, что, по его просьбе, король изъявил милостивое согласие свое на поступление д’Артаньяна в роту мушкетеров.

Так как это было единственным предметом всех мечтаний д’Артаньяна, кроме желания найти госпожу Бонасиё, то он с радостью побежал к своим товарищам, с которыми расстался только за полчаса, и нашел их печальными и озабоченными. Они собрали совет у Атоса: это значило, что обстоятельства были очень важные.

Де-Тревиль уведомил их, что его величество твердо решился начать войну 1 мая и чтоб они приготовлялись к походу.

Члены совета находились в затруднительном положении; де-Тревиль не шутил, когда дело шло о дисциплине.

– А во сколько вы цените свою экипировку? спросил д’Артаньян.

– Ах, но говори, по самому строгому расчету, каждому нужно по 1500 ливров.

– Четырежды полторы составляет шесть тысяч, сказал Атос.

– Мне кажется, сказал д’Артаньян, – что по тысячи ливров на каждого будет довольно, впрочем.

– Постойте, мне пришла счастливая мысль, сказал Портос.

– Это хорошо; а я не могу ничего придумать, сказал хладнокровно Атос; – но что касается до д’Артаньяна, то он потерял рассудок от радости, что имел счастье поступить в нашу роту; тысячу ливров! да я вам объявляю, что мне одному нужно две тысячи.

– Четырежды две восемь, сказал Арамис; – и так нам нужно восемь тысяч ливров на экипировку, из которой теперь у нас нет ничего кроме седел.

Атос, выждавши, пока д’Артаньян ушел благодарить де-Тревиля, сказал:

– Да, прекрасный бриллиант на руке нашего друга. Д’Артаньян так добр, что не решится оставить своих братьев в затруднении, имея на пальце такую драгоценность.

XIII. Охота за экипировкой

Самый озабоченный из четырех друзей был д’Артаньян, хотя ему как гвардейцу, легче было экипироваться чем знатным мушкетерам. Но наш гасконский кадет был предусмотрителен, очень расчетлив и притом (какой контраст!) тщеславием почти превосходил Портоса. К заботе об удовлетворении чувства тщеславия присоединилась другая, не столько эгоистическая, забота. Из сведений, собранных им о госпоже Бонасиё, он не узнал ничего. Де-Тревиль говорил о ней королеве; но королева не знала, где эта женщина и обещала велеть отыскать ее. Но обещание это было не надежно и не успокоило д’Артаньяна.

Атос не выходил из комнаты; он решился не заботиться нисколько об экипировке, говоря своим друзьям:

– Нам остается две недели. Если в течение этого времени я ничего не найду, или лучше сказать, если деньги не придут ко мне, то я, как христианин, не решусь всадить себе пулю в лоб, но пойду искать ссоры с четырьмя гвардейцами кардинала, или с восьмью англичанами и буду драться с ними до тех пор, пока меня убьют, а при неровном бое это наверно случится. Тогда скажут, что я умер за короля, так что я исполню долг службы, не имея надобности в экипировке.

Портос ходил по комнате, заложив назад руки, и говорил покачивая головою:

– Я приведу в исполнение свою мысль.

Озабоченный и растрепанный Арамис молчал.

Из этого печального описания видно, что отчаяние овладело товарищами.

Верные слуги сочувствовали заботам своих господ.

Мускетон запасался хлебными сухарями; Базен, всегда расположенный к набожности, не выходил из церкви; Планше наблюдал за полетом мух; а Гримо, не смотря на общее отчаяние, не решался нарушить молчания, наложенного на него его господином, и вздыхал так тяжело, что мог разжалобить камень.

Трое друзей, кроме Атоса, давшего слово не заботиться об экипировке, выходили из дому рано утром и возвращались поздно вечером. Они блуждали по улицам и смотрели беспрестанно, не потерял ли кто-нибудь кошелька. Они с таким вниманием смотрели на землю, как будто отыскивали чей-нибудь след. Встречаясь, они смотрели друг на друга, будто спрашивая: нашел ли ты чего-нибудь?

Но как Портосу первому пришла мысль, которую он настойчиво преследовал, то он первый начал действовать; он был человек весьма практический. Д’Артаньян заметил однажды, что он шел в церковь Сен-Лё и машинально пошел за ним. Портос вошел в церковь, покрутил усы и поправил эспаньолку, а это у него значило всегда, что он имел какое-нибудь смелое намерение.

Портос думал, что за ним никто не наблюдает. Но д’Артаньян вошел в церковь вслед за ним. Портос прислонился к колонне, д’Артаньян тоже, но с другой стороны.

В это время говорили проповедь и народу было очень много. Портос, пользуясь этим, стал рассматривать женщин. Наружный вид его не соответствовал печальному расположению его духа. Правда, шляпа его была потерта, перо полиняло, шитье повытерлось и кружева были поношены, но в полусвете все эти недостатки оставались незамеченными и Портос был все-таки красавец.

Д’Артаньян заметил на скамейке, ближайшей к той колонне, у которой они стояли, женщину в черном чепце, зрелых лет, желтую, худощавую, но бодрую и гордую. Взоры Портоса по временам робко на ней останавливались, а потом опять блуждали по церкви.

Дама с своей стороны краснела по временам и бросала быстрые взгляды на ветреного Портоса и тогда глаза его тотчас отворачивались от нее. Ясно было, что даме в черном чепце казались оскорбительными его взгляды, потому что она кусала себе губы и беспокойно сидела на своем месте.

Заметив это, Портос покрутил снова усы и поправил бородку и начал делать знаки одной прекрасной даме, сидевшей близь клироса; это была не только прекрасная, но, вероятно, и знатная дама, потому что за ней стоял маленький негр, принесший подушку, на которой она стояла на коленях, и служанка, державшая мешок, украшенный гербом, для молитвенника.

Дама в черном чепце следила за каждым взглядом Портоса и заметила, что он посматривал на даму с бархатной подушкой, негром и служанкой.

Портос продолжал свои нападения; он подмигивал, клал палец на губы и делал убийственные улыбки оскорбляемой им красавице.

Она ударила себя в грудь, как во время молитвы, и вздохнула так громко, что все, даже и дама с подушкой, оглянулись в ее сторону. Портос хорошо понял значение этого вздоха, но показал вид, будто не слыхал его.

Дама с подушкой, очень красивая, сделала сильное впечатление на даму в черном чепце, видевшую в ней опасную соперницу; она сделала большое впечатление и на Портоса, которой понял, что она гораздо красивее дамы в черном чепце, и на д’Артаньяна, узнавшего в ней даму, которую он видел в Мёнге, Кале и Лувре, и которую преследователь его, с рубцом на виске, называл миледи.

Д’Артаньян, не теряя из виду дамы с подушкой, следил за действиями Портоса, которые очень занимали его, он догадался, что дама в черном чепце была жена прокурора из Медвежьей улицы, тем более, что эта церковь была не очень далеко от той улицы.

Он догадался также, что Портос хотел отмстить ей за свое поражение в Шантильской улице, когда прокурорша так упорно отказала ему в деньгах, Проповедь кончилась; прокурорша подошла к сосуду с святою водой; Портос обогнал ее и, вместо пальца, опустил в сосуд всю руку.

Прокурорша улыбнулась, думая, что он хочет услужить ей; но она жестоко ошиблась, потому что когда она была от него только в трех шагах, он отвернулся и устремил пристальный взор на даму с подушкой, которая подходила в это время с негром и служанкой к сосуду.

Когда она подошла близко к Портосу, он вынул из сосуда мокрую руку; прекрасная молельщица прикоснулась своею нежною ручкой к грубой руке Портоса, перекрестилась и улыбаясь вышла из церкви.

Прокурорша не могла перенести этого: она не сомневалась больше, что между этою дамой и Портосом была интрига. Если бы она была знатная дама, с ней бы сделался обморок, но как она была не больше как жена прокурора, то сказала только мушкетеру с гневом:

– А, господин Портос, вы не хотели дать мне святой воды?

Портос растерялся при этих словах, как человек, пробудившийся после долгого сна.

– Это вы, госпожа Кокнар! сказал он. Как поживает любезный муж ваш? Так ли он скуп как был прежде? Как это я не заметил вас во время двухчасовой проповеди?

– Я была в двух шагах от вас, но вы не заметили меня потому, что ни на кого не смотрели, кроме хорошенькой дамы, которой вы подали святой воды.

Портос притворился сконфуженным и сказал:

– Ах, вы заметили…

– Только слепой мог не заметить этого.

– Да, отвечал он небрежно, это герцогиня, моя приятельница, с которой мне очень трудно видеться по причине ревности ее мужа; она предупредила меня, что будет сегодня здесь только для того, чтобы меня видеть.

– Господин Портос, сказала прокурорша, будьте добры, дайте мне вашу руку; я желала бы поговорить с вами несколько минут.

– С удовольствием, сказал Портос, улыбаясь самодовольно как игрок, который смеется над побежденным противником.

В это время мимо его прошел д’Артаньян, преследовавший миледи, и видел его торжествующий взгляд.

– Эге, подумал он, увлекаясь безнравственностью того времени, этот верно будет экипирован к назначенному сроку.

Портос, увлекаемый рукою прокурорши, как судно рулем, дошел до монастыря св. Маглуара, места пустого, где днем бывали только нищие и дети; первые ели, последние играли.

Когда прокурорша убедилась, что кругом не было никого постороннего, кроме обыкновенных посетителей этого места, то сказала:

– А, господин Портос! вас, кажется, можно поздравить с хорошею победой!

– Меня? сказал Портос, охорашиваясь; отчего так?

– А ваши перемигивания, а святая вода! Эта дама с негренком и горничной должна быть по крайней мере княгиня.

– Вы ошибаетесь, сказал Портос, она не больше как герцогиня.

– С скороходом у дверей и кучером в блестящей ливрее?

Портос не заметил ни скорохода, ни кареты, но ревнивый глаз госпожи Кокнар все видел.

Портос жалел, что не назвал с первого разу княгиней даму с подушкой.

– Ах вы, баловень хорошеньких женщин, сказала вздыхая прокурорша.

– Природа одарила меня такою наружностью, отвечал Портос, что я, право, не могу жаловаться на холодность хорошеньких женщин.

– Боже мой! как скоро мужчины все забывают, сказала прокурорша, поднимая глаза к небу.

– Кажется, не так скоро, как женщины, отвечал Портос; потому что могу сказать, что я был вашею жертвой, когда раненый, умирающий, оставался без медицинской помощи; происходя из знатной фамилии и доверившись вашей дружбе, я едва не умер сперва от ран, потом с голоду, в дрянной Шантильской гостинице, а вы ни разу не удостоили меня ответа на страстные письма, которые я вам писал.

Прокурорша чувствовала, что, судя по поведению знатных дам того времени, она сделала дурно.

– Я пожертвовал для вас баронессой…

– Очень знаю.

– Графиней…

– Пожалейте меня, господин Портос.

– Герцогиней.

– Будьте великодушны!

– Извольте, я не буду продолжать.

– Но муж мой не хочет и слышать о том, чтобы давать кому-нибудь взаймы денег.

– Госпожа Кокнар, вспомните первое письмо, которое вы мне писали: я помню его от слова до слова.

– Это потому, что вы просили очень значительную сумму.

– Госпожа Кокнар, я предпочел вас, тогда как мне стоило только написать герцогине… я не назову ее имени, потому что не в моих правилах оскорблять честь женщины; но я знаю, что мне стоило только написать и она прислала бы мне полторы тысячи.

Слезы показались на глазах прокурорши и она сказала:

– Вы меня жестоко наказали, господин Портос, я клянусь нам, что если вы будете когда-нибудь в таких же обстоятельствах, то не получите от меня отказа.

– Полноте говорить о деньгах, отвечал Портос, притворяясь обиженным; это унизительно.

– Как, вы уже не любите меня! сказала прокурорша протяжно и печально.

Портос красноречиво молчал.

– Как-то вы мне отвечаете? А, понимаю!

– Подумайте об оскорблении, которое вы мне нанесли, сударыня; оно осталось здесь, сказал Портос, прижимая крепко руку к сердцу.

– Любезный Портос, позвольте мне поправить это дело.

– Впрочем, чего же я от вас требовал? сказал Портос, с видом добродушия; ничего кроме денег. Но ведь я не дурак. Я знаю, что вы небогаты, что ваш муж должен прижимать бедных просителей, чтобы выжать из них несколько экю; вот если бы вы были графиня, маркиза, или герцогиня, другое дело, тогда я не простил бы вам этого отказа.

Эти слова задели прокуроршу за живое.

– Заметьте, господин Портос, сказала она, – что хотя я и прокурорша, но мой сундук набит, может быть, потуже чем у всех ваших падших красавиц.

– Тем чувствительнее обида, которую вы нанесли мне, сказал Портос, освобождая свою руку от руки прокурорши, потому что если вы богаты, то отказ ваш неизвинителен.

Прокурорша видела, что она зашла слишком далеко, и потому сказала:

– Если я называю себя богатою, то не нужно понимать этого буквально; я не могу назвать себя вполне богатой, но имею средства.

– Не будемте, пожалуйста, говорить об этом; сказал Портос. Вы меня не поняли, – между нами нет никакого сочувствия.

– Неблагодарный!

– Советую вам жаловаться, сказал Портос.

– Ступайте же к своей прекрасной герцогине, – а вас не удерживаю.

– А, вы, кажется, не будете в отчаянии от этого.

– Скажите в последний раз, господин Портос, любите ли вы меня?

– Увы! сказал Портос таким грустным голосом, каким только умел, но скоро будет война, на которой я буду убит, как говорит мне предчувствие…

– Ах, не говорите этого! сказала прокурорша, рыдая.

– Что-то мне говорит, что будет так, сказал Портос, притворяясь еще более грустным.

– Скажите лучше, что у вас есть новый предмет любви.

– Откровенно скажу, что нет. Никакой новый предмет меня не занимает, и я даже чувствую, что в глубине сердца что-то говорит в вашу пользу.

Но знаете ли вы, что через две недели начнется война и я ужасно озабочен своею экипировкой. Поэтому я еду к родным в средину Бретани, чтобы достать сумму, необходимую для приготовления к войне.

Портос заметил, что она колебалась между скупостью и любовью.

– А так как имение герцогини, которую вы видели в церкви, продолжал Портос, смежно с моим, то мы поедем вместе. Вы знаете, что дорога кажется гораздо короче, когда едешь вдвоем.

– Разве у вас нет друзей в Париже, господин Портос? спросила прокурорша.

– Я думал, что есть, отвечал Портос задумчиво, но вижу, что я ошибался.

– У вас есть друзья, господин Портос, есть, сказала прокурорша с каким-то восторгом, которому сама удивлялась; приходите завтра к нам. Вы сын моей тетки и потому мой двоюродный брат; вы приехали из Нойона в Пикардии, у вас много процессов в Париже, но нет стряпчего. Запомните ли вы это?

– Непременно.

– Приходите к обеду.

– Очень хорошо.

– И не уступайте ни в чем моему мужу, потому что он еще молодец, несмотря на то, что ему 76 лет.

– 76 лет! чудесный возраст!

– То есть преклонные лета, вы хотите сказать, господин Портос, так что бедный старикашка каждую минуту может оставить меня вдовой, продолжала прокурорша, бросив значительный взгляд на Портоса. К счастью, по нашему свадебному контракту все имущество укреплено за тем, кто останется в живых.

– Все? спросил Портос.

– Все.

– Вы, я вижу, осторожная женщина, любезная госпожа Кокнар, сказал Портос нежно пожимая ей руку.

– Ну, вот мы и помирились, любезный господин Портос, сказала она с жеманством.

– И навсегда, отвечал Портос таким же тоном.

– Так до свидания, мой изменник.

– До свидания, моя ветреница.

– До завтра; мой ангел!

– До завтра, жизнь моя.

XIV. Миледи

Д’Артаньян следил за миледи так, что она его не заметила; он видел, как она села в карету и слышал, как она приказала кучеру ехать в Сен-Жермен.

Карета, запряженная двумя сильными лошадьми, быстро промчалась. Д’Артаньян видел, что невозможно следовать за ней пешком и поэтому возвратился в Ферускую улицу.

В Сенской улице он встретил Планше, остановившегося перед лавкой пирожника и рассматривавшего с восторгом пирожки самой соблазнительной наружности.

Он приказал ему оседлать двух лошадей из конюшен де-Тревиля и привести их к Атосу.

Де-Тревиль позволил д’Артаньяну однажды навсегда брать лошадей со своей конюшни.

Планше пошел в улицу Голубятни, а д’Артаньян в Ферускую. Атос был дома и печально допивал бутылку того знаменитого испанского вина, которое он привез из поездки своей в Пикардию. Он сделал Гримо знак, чтобы подал стакан для д’Артаньяна, что тот исполнил с свойственным ему послушанием.

Тогда д’Артаньян рассказал Атосу все, что случилось в церкви между Портосом и прокуроршею и каким образом их товарищ в эту минуту, вероятно, уже имел все нужное для экипировки.

– Что касается до меня, отвечал Атос на этот рассказ, я совершенно уверен, что не женщины примут на себя мои расходы по вооружению.

– А между тем ни княгини, ни королевы не устояли бы, любезный Атос, против вашей красоты, ловкости и знатности.

– Как молод этот д’Артаньян! сказал Атос, пожимая плечами, и велел Гримо принести другую бутылку.

В это время Планше скромно просунул голову в полуотворенную дверь и доложил своему господину, что лошади готовы.

– Какие лошади? спросил Атос.

– Две лошади, которые одолжил мне де-Тревиль для прогулки; я поеду на них кататься в Сен-Жермен.

– А что вы будете делать в Сен-Жермене? спросил Атос.

Тогда д’Артаньян рассказал ему, как он встретил в церкви и узнал ту женщину, которая вместе с господином в черном плаще и с рубцом на виске, составляла для него мучительную загадку.

– То есть вы влюбились в нее так же, как прежде в госпожу Бонасиё, сказал Атос, пожимая презрительно плечами, как будто сожалея о слабости человеческой.

– Вовсе нет! Мне любопытно только разгадать таинственность, с которою она всегда является мне. Не знаю, почему мне кажется, что эта женщина имеет влияние на мою судьбу, не смотря на то, что я ее не знаю и она меня тоже.

– Признаюсь вам откровенно, сказал Атос, – что я не знаю женщины, которую стоило бы отыскивать, если она пропала. Госпожа Бонасиё пропала, тем хуже для нее; пусть кто хочет, отыскивает ее.

– Нет, Атос, вы ошибаетесь; я люблю несчастную мою Констанцию больше чем прежде, и если бы я знал, где она, я поехал бы на край света, чтоб исторгнуть ее из рук ее врагов; но что же делать, когда все поиски мои были напрасны и я не знаю, где она; поневоле нужно развлекаться.

– Так займитесь этой миледи, мой любезный д’Артаньян; желаю вам от всей души развлечься ей, если это может доставить вам удовольствие.

– Послушайте, Атос, чем сидеть взаперти, точно под арестом, садитесь-ка лучше на лошадь и поедем со мною кататься в Сен-Жермен.

– Любезный, отвечал Атос, я езжу верхом когда у меня есть свои лошади, а когда нет их, хожу пешком.

– А я не так горд как вы; я езжу на чем попало, отвечал д’Артаньян, который обиделся бы словами Атоса, если б они были сказаны кем-нибудь другим.

– Так до свидания, любезный Атос!

– До свиданья, сказал мушкетер, – делая Гримо знак, чтоб он откупорил вновь принесенную бутылку.

Д’Артаньян и Планше сели на лошадей и поехали в Сен-Жермен.

Во все время, пока они ехали, у д’Артаньяна не выходили из головы слова, сказанные Атосом о госпоже Бонасиё. Хотя он был не очень чувствителен, но хорошенькая лавочница сделала сильное влияние на его сердце; он правду говорил, что готов был идти на край света искать ее. Но как у света много краев, потому что он круглый, то он не знал куда идти.

Между тем ему хотелось узнать, что такое миледи. Она говорила с человеком в черном плаще; стало быть, она знала его. А, по мнению д’Артаньяна, он же похитил госпожу Бонасиё во второй раз, как и в первый. Поэтому д’Артаньян не много ошибался, говоря, что отыскивать миледи значило отыскивать в тоже время и Констанцию.

Рассуждая таким образом и погоняя по временам свою лошадь, д’Артаньян приехал в Сен-Жермен. Он проехал мимо павильона, в котором десять лет спустя родился Людовик ХІV, он ехал по одной совершенно глухой улице и оглядывался на обе стороны, надеясь открыть какой-нибудь след прекрасной англичанки и вдруг заметил знакомое лицо в нижнем этаже одного хорошенького домика, не имевшем ни одного окна на улицу, по тогдашнему обыкновению. Эта особа прогуливалась на небольшой терассе, уставленной цветами. Планше сразу узнал ее и сказал:

– Не знакомо ли вам, барин, лице этого человека, зевающего по сторонам?

– Нет, сказал д’Артаньян, – но я вижу его, кажется, не в первый раз.

– Конечно, не в первый; это несчастный Любен, слуга графа Варда, которого вы так хорошо отделали месяц назад в Кале, на дороге к даче губернатора.

– Да, теперь я его узнаю, сказал д’Артаньян. – А как ты думаешь, узнал ли он тебя?

– Он был тогда так расстроен, что едва ли мог сохранить обо мне ясное воспоминание.

– Так поди, поговори с ним, сказал д’Артаньян, – и постарайся узнать из разговора, жив ли его барин.

Планше сошел с лошади и подошел к Любену, который действительно не узнал его. Они начали разговаривать самым дружеским тоном, между тем как д’Артаньян, отведя лошадей в переулочек, объехал кругом дома и стал прислушиваться к их разговору, скрывшись за плетнем из орешника.

Спустя минуту он услышал шум экипажа и перед ним остановилась карета миледи. Он видел ясно, что она сама была в карете. Он прилег на шею лошади, чтобы видеть все и не быть замеченным.

Миледи высунула из дверцы свою очаровательную белокурую головку и отдала приказание своей горничной.

Эта горничная, хорошенькая девушка, двадцати или двадцати двух лет, живая и веселенькая, настоящая субретка знатной дамы, быстро соскочила с подножки, на которой она сидела, по обычаю того времени, и пошла к терассе, на которой д’Артаньян видел Любена.

Д’Артаньян следил за ней глазами и видел, что она пошла к терассе. Но, случайным образом, в эту минуту кто-то из дома позвал Любена и Планше остался один, посматривая во все стороны, нет ли где д’Артаньяна.

Горничная подошла к Планше, приняв его за Любена, и, отдавая ему записочку, сказала:

– Вашему барину.

– Моему барину? спросил удивленный Планше.

– Да, и очень нужное; берите скорее.

С этими словами она побежала к карете, которую между тем поворотили в ту сторону, откуда приехали; она вскочила на подножку и карета покатилась.

Планше повертел записку в руках, но приученный к слепому повиновению, соскочил с терассы, пошел в переулочек и в двадцати шагах встретил д’Артаньяна, ехавшего ему навстречу.

– К вам, барин, сказал Планше, подавая ему записку.

– Ко мне? уверен ли ты в этом?

– Еще бы! субретка сказала: «вашему барину», а у меня нет барина кроме вас, стало быть – а не правда ли, славная девушка эта субретка?

Д’Артаньян вскрыл записку и прочел:

– Особа, интересующаяся вами, как нельзя больше желает знать, когда вы можете приехать кататься в лесу. Завтра в гостинице Шамдю-драдор лакей в ливрее красного цвета с черным будет ждать вашего ответа.»

– Ого! подумал д’Артаньян, – как это скоро! Кажется, мы с миледи заботимся о здоровье одной и той же особы. Ну что, Планше, как поживает добрейший господин де-Вард? жив ли он?

– Жив, барин, и здоров на столько, на сколько это возможно после четырех ран; потому что, не в обиду вам будет сказано, вы нанесли ему четыре раны; он еще очень слаб от потери крови. Любен точно не узнал меня и рассказал мне всю нашу историю с начала до конца.

– Славно, Планше, ты лучший из лакеев, теперь садись на лошадь и поедем догонять карету.

Через пять минут они увидели карету, остановившуюся на дороге и подле кареты щегольски одетого мужчину верхом.

Разговор между ним и миледи был так оживлен, что никто, кроме субретки, не заметил как д’Артаньян остановился по другую сторону кареты.

Разговор шел на английском языке, которого д’Артаньян не понимал; но он догадывался, что прёкрасная англичанка гневается; он вполне убедился в справедливости своей догадки, когда при конце разговора она ударила своего собеседника веером, который разлетелся вдребезги.

Мужчина при этом захохотал, отчего миледи, казалось, пришла в отчаяние.

Д’Артаньяну казалась эта минута удобною начать разговор; он приблизился к дверцам кареты и сказал, почтительно снимая шляпу.

– Сударыня! позвольте мне предложить вам мои услуги! этот господин, кажется, рассердил вас. Скажите слово и я приму на себя обязанность наказать его за невежливость.

При первых словах миледи обернулась к молодому человеку и смотрела на него с удивлением, а когда он кончил, сказала ему чистым французским языком.

– Я с большим удовольствием отдалась бы под ваше покровительство, если бы тот, с кем я ссорилась, не был брат мой.

– В таком случае извините меня, я этого не знал.

– Зачем эта ворона мешается не в свое дело и почему не едет своею дорогой? сказал, наклонясь к дверцам, мужчина, которого миледи назвала своим родственником.

– Вы сами ворона, сказал д’Артаньян, тоже наклоняясь и отвечая ему через дверцу; – я не еду своею дорогой, потому что хочу оставаться здесь.

Мужчина сказал своей сестре несколько слов по-английски.

– Я говорю с вами по-французски, сказал д’Артаньян, – и потому не угодно ли вам отвечать мне тоже по-французски. Положим, что вы брат этой дамы, но, к счастью, мне вы не брат.

Можно было ожидать, что миледи, робкая, как большая часть женщин, вмешается в это начало вызова на дуэль и не позволит ссоре продолжаться, но, напротив, она откинулась в глубину кареты и спокойно закричала кучеру:

– Пошел домой!

Хорошенькая субретка бросила беспокойный взгляд на д’Артаньяна, красота которого сделала, казалось, на нее впечатление.

Карета поехала и между ссорившимися не осталось никакого физического препятствия.

Кавалер хотел ехать за каретой, но д’Артаньян остановил его, схватив лошадь за узду.

Д’Артаньян еще больше рассердился, когда узнал в своем противнике англичанина, который выиграл у Атоса его лошадь и мог выиграть его перстень.

– Милостивый государь, сказал он, – вы больше похожи на ворону чем я, потому что притворяетесь, будто забыли о том, что мы поссорились.

– А, это вы, почтенный! сказал англичанин: – видно, с вами непременно нужно играть в не ту игру, так в другую.

– Да, я помню, что мне нужно еще от вас отыграться. Посмотрим, так ли вы владеете шпагой как костями.

– Вы видите, что при мне нет шпаги, сказал англичанин; – что же вы храбритесь пред безоружным?

– Надеюсь, что у вас дома есть шпага. Во всяком случае, у меня их две и, если хотите, сыграемте на одну из них.

– Не нужно, сказал англичанин, – у меня порядочный запас этого оружия.

– В таком случае выберите из них самую длинную и покажите мне ее сегодня вечером.

– Где вам угодно?

– За Люксембургом; это место самое приятное для прогулок в таком роде.

– Хорошо, я буду.

– В котором часу?

– В шесть.

– Кстати, у вас есть один или два друга?

– Есть три таких, которые за честь почтут играть в ту же игру.

– Три? чудесно; как мы сходимся в этом, сказал д’Артаньян – у меня тоже три.

– Теперь скажите, кто вы? спросил англичанин.

– Я д’Артаньян, гасконский дворянин, служащий в гвардии, в роте Дезессара. А вы?

– Я лорд Винтер, барон Шеффильдский.

– Так я ваш покорнейший слуга, господин барон, хотя мне трудно выговорить ваше имя.

После этого д’Артаньян поскакал галопом в Париж.

Он зашел к Атосу, как обыкновенно делал в подобных случаях.

Он нашел Атоса лежащим на большом диване и ожидавшим, что кто-нибудь принесет ему денег для обмундировки.

Он рассказал Атосу обо всем, что с ним случилось кроме письма.

Атос был в восторге, когда узнал, что будет драться с англичанином; мы уже сказали, что он только об этом и мечтал.

Они послали тотчас же своих слуг за Портосом и Арамисом и рассказали им о случившемся.

Портос обнажил шпагу и начал фехтовать против стены, иногда отступая и делая движения по всем правилам искусства.

Арамис, занятый своею поэмой, заперся в кабинете Атоса и не велел тревожить себя до начала дуэли.

Атос знаком потребовал у Гримо еще бутылку вина.

Д’Артаньян составил себе между тем план, исполнение которого мы увидим впоследствии. План этот обещал ему какое-нибудь приятное приключение, судя по улыбке, которая появлялась по временам на задумчивом лице его.

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ

• «
• 1
• 2
• »