В-третьих, и организация штурма также не является заслугой одного Бонапарта, хотя здесь он и зарекомендовал себя с самой лучшей стороны, многое сделав для приведения тулонской артиллерии в боеспособный вид. Штурмом руководил генерал Дюгоммье, и, если не считать его, еще как минимум двое командиров сыграли во взятии Тулона не менее принципиальную роль, чем наш персонаж: это артиллерийский капитан Мюирон и бригадный генерал Массена; наконец, в-четвертых, ни до штурма Тулона, ни после него Бонапарт был практически совершенно неизвестен в армейской среде. В документах военного совета армии, осаждавшей Тулон, его имя звучит довольно редко. В донесениях Дюгоммье оно упоминается всего один раз (рапорт от 1-го декабря: "В числе наиболее отличившихся и оказавших мне наибольшую помощь... находятся граждане Буонапарте, командующий артиллерией, и старшие адъютанты Жозеф Арена и Червони"), а в реляции командующего армией Конвенту о взятии Тулона 19 декабря оно не упоминается вовсе. Огюст Мармон, будущий наполеоновский маршал и герцог Рагузский, служивший в то время в тех же местах артиллерийским офицером, ни разу не упоминает фамилию Бонапарта в непрерывной переписке, которую он ведет с собственной семьей. Наконец, когда Андош Жюно, будущий наполеоновский генерал и герцог Абрантский, в 1794 году сообщает родителям, что он покидает свой полк и назначается адъютантом Бонапарта, отец пишет ему: "Отчего ты оставил полк Лаборда? Почему покидаешь свою часть? Кто такой этот генерал Бонапарт? Где он служил? Все это никому не известно"{*2}. Кстати говоря, сам Бонапарт, будучи арестован летом 1794-го, после термидорианского переворота, отправляет письмо комиссарам Конвента, где есть между прочим такие слова: "Я служил под Тулоном не без отличия, мне принадлежит также часть лавров Итальянской армии, которые она получила за взятие Саорджио, Онейля и Танаро. Почему же считают меня лицом подозрительным...?" Через четверть века, будучи уже пленником Святой Елены, экс-император опишет в совершенно других красках свой Тулон, даже атрибутировав командующему тулонской армией ту несусветную чушь, которую мы имели счастие цитировать двумя абзацами выше.
Правда, батальонный командир Бонапарт все-таки совершил в Тулоне некий немаловажный подвиг, о котором он, впрочем, почему-то предпочитает помалкивать, а вслед за ним и большинство историков. По взятии города "роялисты и освобожденные узники были загнаны на большую площадь Тулона, свидетельствует английский адмирал сэр Уильям Сидней-Смит, - одной огромной массой. Буонапарте, который тогда командовал артиллерией, приказал стрелять из пушек по людям, кося их как траву. Те, кто уцелел, бросились на землю, надеясь избежать страшной участи, когда будущий император Франции, воспользовавшись первым моментом гробовой тишины после грохота пушек, громко воскликнул: "Мщение Французской республики свершилось - встаньте и идите по домам". Несчастные едва успели подняться на этот призыв, как второй убийственный залп пушек швырнул их всех в небытие". После этого "умиротворения" Тулона, унесшего жизни от 200 (по версии Наполеона, отрицающего свое участие в данной акции) до 3000 (по версии его недоброжелателей) жизней{*3}, Бонапарт отправил в Париж письмо следующего гуманистического содержания: "Граждане Представители! С поля славы, ходя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками Революции, умерщвлены мечом Вольности и штыком Равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот". Огюстен Робеспьер оценил этот подвиг 24-летнего "гражданина Санкюлота" по достоинству, и 22 декабря 1793 года Бонапарту присваивается чин бригадного генерала (утверждено Конвентом 6 февраля 1794 года).
Первое интермеццо: Свобода. Равенство. Братство
Если вкратце изложить историю Великой Французской революции, то вот каким будет точнейшее ее описание: "Национальное собрание передало власть Законодательному собранию, а Законодательное собрание - Национальному Конвенту. Сначала у власти стояли жирондисты, казнившие врагов свободы, но когда они оказались недостаточно левыми - их сменили монтаньяры. Монтаньяры с Робеспьером, Дантоном и Маратом во главе, конечно, немедленно казнили жирондистов как врагов свободы. Когда все жирондисты были казнены, Робеспьер остановил свой рассеянный взор на Дантоне и подумал:
- А не казнить ли Дантона как врага свободы?
Когда он предложил это товарищам монтаньярам, те очень обрадовались и казнили товарища Дантона. Впрочем, вскоре после этого монтаньяры задали сами себе вопрос:
- А не отрубить ли голову товарищу Робеспьеру?
Сделали и это. У Робеспьера был товарищ монтаньяр Сен-Жюст. Отрубили голову и Сен-Жюсту. Таким образом, из всей компании один только Марат умер своей смертью. Он был убит в ванне Шарлоттой Корде..."{*4}.
На фоне такого обстояния дел подвиг Бонапарта не был чем-то выдающимся: в сравнении с "умиротворением" Вандеи{*5} или устроенной Фуше и Колло д'Эрбуа резней в Лионе{*6} тулонский фейерверк - не более чем обыкновенное будничное мероприятие революционного духа. Система таких мероприятий еще в те времена получила название террора. Собственно, системы-то никакой и не было. Просто 12 августа 1793 года Дантон - на свою, в буквальном смысле слова, голову - громовым голосом произнес в Конвенте речь, где была высказана довольно любопытная мысль: "Депутаты первичных собраний приходят к нам с целью положить начало террору против внутренних врагов. Удовлетворим их желание. Да не будет пощады ни одному изменнику!" 5 сентября того же года в том же самом Конвенте член Комитета общественного спасения Барер провозгласил: "Поставим террор на очередной порядок". Конвент с воодушевлением исполнил этот призыв.
Дальнейшее не поддается никакому описанию. Единственным действующим лицом в то время была, как кажется, гильотина, а все остальные являлись исполнителями, притом непрерывно сменявшими друг друга. 23 вантоза II года (13 марта 1794) был принят закон, определявший понятие "враг народа" и устанавливавший меру ответственности всякого подпадавшего под эту категорию - смерть. Вышеупомянутого постановления оказалось явно недостаточно, и 22 прериаля II года (10 июня 1794) был принят новый закон, окончательно ввергший Францию в пучину кафкианского абсурда. Согласно прериальскому определению, "враги народа - те, которые стремятся уничтожить общественную свободу силой или хитростью". Далее шел длинный список разъяснений последней дефиниции; в частности, "врагами народа" объявлялись "те, которые будут обманывать народ или представителей народа с целью склонить их к поступкам, противным интересам свободы", а также "те, которые будут стараться вызвать упадок духа", кроме того, "те, которые будут стараться направлять общественное мнение на ложный путь", и, наконец, что способно вызвать особенное умиление, "те... которые будут раздражать патриотов".
Поскольку патриоты были людьми крайне раздражительными, конвейер по отделению голов от туловищ работал безостановочно, так что общественный обвинитель при Революционном трибунале Антуан Кентин Фукье-Тенвиль сардонически констатировал: "Головы падают, как черепицы". В ответ на некоторое недовольство обладателей голов преждевременным падением таковых в корзину член Клуба кордельеров Жан Батист Каррье, организатор боен в Вандее и Нанте, заявил, что надо гильотинировать тех, кто "клевещет на гильотину".
Где-то вплоть до мая-июня 1794 года террор еще имел хотя бы некоторый политический смысл: так, в конце марта были казнены "бешеные" (эбертисты), а в начале апреля - "снисходительные" (дантонисты), и таким образом установилась диктатура Робеспьера. Однако вскоре механизм гильотинирования всего сущего вышел из-под какого бы то ни было контроля, и гильотина, подобно чуду Господнему, начала жить и творить сама по себе, безо всякого постороннего вмешательства. Подвластный Робеспьеру Комитет общественного спасения гильотинировал одних, полностью беспринципный и террористический Комитет общественной безопасности - других, Парижская Коммуна - третьих, комиссары Конвента на местах - четвертых, и т. д.: вся страна стала одной гигантской мясорубкой. По подсчетам Дональда Грира, с марта 1793-го по август 1794-го было казнено по приговорам Парижского революционного трибунала и многочисленных "военных комиссий", "народных комиссий" и т. п. учреждений, действовавших в департаментах, 16 594 человека; кроме того, в районах открытых восстаний (Вандея, Лион, Тулон и др.) было расстреляно без суда и следствия 10-12 тысяч человек; т. о., общее количество жертв террора, казненных по приговорам судов, расстрелянных без суда и умерших в тюрьмах, определяется в 35-40 тысяч человек.
В конце концов, даже сам Максимильен Робеспьер, почувствовав неладное, заговорил о "гнусной системе террора и клеветы", но было уже поздно. В Конвенте созрела мощная оппозиция воплощению Верховного Разума, состоявшая как из людей смертельно напуганных, которые в любой момент могли, согласно изящному французскому выражению тех лет, выплюнуть свои головы в корзину, так и из террористов, не желавших прекращения этой сатанинской карусели (вроде большинства Комитета общественной безопасности и части членов Комитета общественного спасения), причем зачастую первые и вторые были одними и теми же лицами. Составился заговор, который 9 термидора II года (28 июля 1794) привел к падению Робеспьера. Накануне, 8 термидора, последний произнес вдохновенную речь в Конвенте, составленную из общих фраз и угрожающих речевых оборотов, затем вечером повторил ту же речь в Якобинском клубе, добавив при этом: "Я выпью цикуту!" Известный художник Жак Луи Давид, бывший членом Комитета общественной безопасности, умиленно воскликнул: "И я, и я выпью цикуту вместе с тобой!" Видимо, одной цикуты на двоих им не хватило, потому что на следующий день испуганному и обозленному Конвенту пришлось срочно арестовывать и гильотинировать вполне еще живого и здорового Робеспьера, вскричавшего после издания декрета о его собственном аресте: "Республика погибла! Настало царство разбойников!"
Allegro Bonapartissimo
Термидорианский переворот положил начало стремительному распаду той системы управления, которая формировалась по мере военно-оборонительных нужд и по мере исчезновения таковых (сиречь по мере побед революционной армии) сама собою отмирала. Во всех слоях и отсеках государственной машины начались кадровые перестановки. Сразу же после переворота три комиссара Конвента при Альпийской армии - Саличети, Альбитт и Лапорт (последний вскоре проявил недюжинное рвение в деле военных поставок, за 1796-1797 годы обворовав собственное отечество более чем на двадцать миллионов франков) написали донос на "людей Робеспьера", т. е. на ставленников Робеспьера-младшего, Рикора (представителя Конвента при Итальянской армии) и бригадного генерала Буонапарте, обвинив их в измене и растрате казенных денег.
Бонапарт попадает в тюрьму, где вынужден провести некоторое время в смиренных размышлениях о бренности мирской славы и всего остального. Судя по всему, причиной этого краткого страстотерпения послужила какая-то непонятная ссора корсиканца Буонапарте с корсиканцем Саличети (Альбит был лично незнаком с нашим героем, а Лапорту вообще было не до того - его ждали великие экономические предприятия), которая, впрочем, закончилась довольно быстрым примирением: удовлетворившись столь половинчатой вендеттой, Саличети добивается пересмотра дела Бонапарта со снятием всех выдвинутых против него обвинений.
Бонапарт перебирается в Париж, где ему предлагают принять командование пехотной бригадой в Вандее (май 1795 года). Будучи увлечен одной лишь артиллерией, он отказывается променять ее на службу в какой-то там пехоте, занимаясь в столице вполне достойными артиллериста делами: будущая гроза человечества проводит время за... хиромантией в знаменитом салоне госпожи Тальен, попутно волочится за руками и сердцами богатых старушек (вдовы банкира Пермон, затем бывшей куртизанки и директрисы театра Маргариты Бюрон) и, в довершение всего, промышляет вместе со своим другом Бурьенном спекуляцией домами без вложения денег, поскольку денег у него не было. В конце концов, в сентябре 1795 года Бонапарта исключают из списка генералов действительной службы (впрочем, среди творившегося тогда хаоса ни одно решение нельзя было назвать окончательным: одновременно с вышеупомянутым приказом Комитета общественного спасения, подписанным будущим вторым консулом Камбасересом и пр., вышел другой приказ, исходивший из недр военного комитета Конвента и предписывавший генералу Буонапарте возглавить военную миссию в Турции).
Но вот 3 октября (11 вандемьера) 1795 года в столице вспыхивает вызванное голодом, дороговизной и ростом безработицы антимонтаньярское восстание, к которому присоединяется большая часть парижских секций Национальной гвардии. Подавить это восстание, организованное отчасти замаскированными роялистами, отчасти "республиканцами-антитеррористами", исполнительная директория поручает одному из своих членов - Полю Жану Франсуа де Баррасу, человеку насквозь коррумпированному, откровенно беспринципному и решительному в своих действиях. Баррас вызывает к себе экс-генерала Наполеоне Буонапарте и перепоручает ему подавление мятежа. 13 вандемьера (5 октября) артиллерийский капитан Мюрат доставляет в Тюильри пушки, и Бонапарт хладнокровно расстреливает плохо организованную толпу крупной картечью. Около 200 человек убито, примерно 400 ранено, остальные в панике разбегаются (сбылась юношеская мечта 1792 года!). На следующий день Баррас произносит речь в Конвенте, где дважды упоминает имя героя, которое французам еще предстоит слушать на протяжении не одного столетия: и вот с этой-то, и только с этой, минуты имя Бонапарта, проникнув в газеты, становится известным. За свой боевой подвиг Бонапарт производится в чин дивизионного генерала и назначается командующим внутренней армией Парижа. Из "человека Робеспьера" Наполеон превращается в "человека Барраса"; правда, последний весьма наивно держится о своем протеже крайне невысокого мнения и называет его не иначе, как "простаком" (un niais) и даже "этим маленьким олухом". Именно ему Баррас сплавляет одну из своих опостылевших любовниц - вдову казненного революционного генерала Жозефину Богарне, женщину, умевшую властвовать над мужскими сердцами, однако оставившую несколько двойственное впечатление у современников; так, Люсьен Бонапарт, младший брат и поистине добрый гений Наполеона, мягко и без брутальных подробностей резюмирует общественное мнение, отозвавшись о Жозефине в том духе, что "она давным-давно пережила пору расцвета". Бонапарт, разбиравшийся в женщинах еще меньше, чем в вопросах военной стратегии, влюбляется в экс-пассию своего патрона с неподдельной и искренней страстью, о чем свидетельствует умиленно-восторженная пошлость его непрерывных писем: "Моя душа истомилась от горя, Ваш друг не ведает покоя. Но еще мучительнее, когда, вверяясь охватившему меня чувству, я пью с Ваших губ, из Вашего сердца обжигающий меня пламень. Ах! Лишь этой ночью я окончательно понял, что Вы и Ваш облик - не одно и то же. (Крайне сомнительный комплимент!). Прежде, mio dolce amor, прими от меня миллион поцелуев, но не отвечай на них, ибо они воспламеняют мою кровь". Жозефина же в ответ именовала своего прославленного героя исключительно "котом в сапогах".
Благодаря Баррасу Бонапарт осуществляет свою заветную мечту отправляется весной 1796 года командовать Итальянской армией. Впрочем, Бонапарту благоволит и другой член Директории - Карно, который, собственно говоря, и подписывает 2 марта 1796 года приказ об этом назначении. В тот же день Карно назначает начальником штаба Итальянской армии Луи Александра Бертье, приставив к 27-летнему военному дарованию, имевшему стратегический и тактический опыт по большей части в сражениях с недвижимостью, неупорядоченными толпами и престарелыми куртизанками, опытного 42-летнего боевого генерала.
Бертье - потомственный военный, к началу Революции дослужившийся до подполковника королевской армии, потом бывший начальником штаба Национальной гвардии, которой командовал Лафайет, - стал генералу Бонапарту чуть ли не старшим братом пополам с нянькой. В письмах и донесениях 1796 года Бонапарт называет Бертье "братом по оружию", "верным боевым товарищем" и даже своей "женой"(!). 14 августа 1796 года, посылая Директории характеристики подчиненных ему генералов, будущий император первым упоминает Бертье: "Таланты, энергия, мужество, характер. Обладает всеми достоинствами"; в другом донесении Директории он восклицает: "Дивизионный генерал Бертье одинаково талантлив в работоспособности, патриотизме и храбрости. Половину похвал и почестей, которые вы выражаете мне в своих посланиях, я по праву должен отдать ему".
Именно такой блестящий начальник штаба был необходим Бонапарту, который фактически только в Италии начал свой путь полководца и которого в начале этого пути толком никто и не знал. Генералы Итальянской армии крайне недолюбливали Бонапарта, называя его "выскочкой"; почти сразу же к Наполеону прицепилось прозвище, данное ему командиром одной из дивизий, генералом Ожеро - "замухрышка". Солдаты же, доверием которых он будто бы заручился еще при Тулоне, не знали его вовсе. Сам Бонапарт в "Мемуарах" приводит изумительный пример своей популярности в армии: в сентябре 1796 года, после пяти месяцев победоносного шествия по Италии, "ночью французская армия остановилась в селении Чисмоне. Наполеон устроил там свой командный пункт, без свиты, без вещей, изнемогая от голода и утомления. Всю ночь он провел на бивуаке. Один солдат (узнанный впоследствии императором в Булонском лагере в 1805 году) поделился с ним своим хлебным пайком". Не правда ли, впечатляет?..
Но скоро все начинает меняться. Еще 10 мая 1796 года, после знаменитой победы при Лоди, в Наполеоне с невиданной силой разгорается ощущение, раньше бывшее лишь простой юношеской мечтательностью: "Именно вечером у Лоди я уверовал в себя как в необыкновенного человека и проникся честолюбием для свершения великих дел, которые до тех пор рисовались мне фантазией". По мере того как памфлетист, мошенник и креатура Барраса превращается в военачальника, меняется и стиль его работы с армией. В 1797 году Бонапарт организует издание в Итальян-ской армии сразу двух газет "Курьера Итальянской армии" (под редакцией бывшего якобинца и бабувиста капитана Жюльена) и "Франции глазами Итальянской армии" (под редакцией умеренного республиканца Реньо де Сен-Жана д'Анжели, будущего участника переворота 18-го брюмера), которые методично, день за днем впечатывают имя этого революционного генерала в сознание солдат. Вот что пишет, например, "Курьер" от 23 октября 1797 года: "Он стремителен, как молния, и настигает, как раскат грома. Он всеведущ и вездесущ". А вот "Франция глазами Итальянской армии": "Заглянув в его душу, мы увидим обыкновенного человека, охотно расстающегося в семейном кругу с атрибутами своего величия. Его мозг, как правило, отягощен какой-нибудь великой мыслью, часто лишающей его сна и аппетита. С доверительным достоинством он может обратиться к тому, кто пользуется его расположением: "Передо мной трепетали цари, в моих сундуках могли бы храниться пятьдесят миллионов, я мог бы притязать на все, что угодно, но я - гражданин Франции, я - первый генерал Великой Нации, и я знаю, что грядущие поколения воздадут мне по заслугам". Теперь любой солдат, завидев на бивуаке человека без свиты, без вещей, изнемогающего от голода и утомления, но зато отягощенного какой-нибудь великой мыслью, сразу понимал, что это и есть командующий армией.
Отныне Бонапарт проникается ощущением и своей политической значимости. С февраля 1797 года он издает в Париже замечательную хотя бы уже одним своим названием "Газету Бонапарта и добропорядочных людей". Но: что он газете? что ему газета? Он мечтает о мировой славе, и теперь, после знаменитых итальянских побед, после того как громко зазвучали прежде незнакомые слова - Лоди, Кастильоне, Арколе, Риволи, - у него есть субъективные и объективные возможности отщипнуть кусочек этой самой мировой славы. В 1798 году как нельзя кстати подворачивается Египетская экспедиция, в организации которой Бонапарт принимает самое деятельное участие. Есть здесь свой расчет и у Директории - отправить как можно дальше не в меру ретивого генерала, начинающего выказывать пугающую самостоятельность в преподнесении и постановке собственной персоны.
Египет явился еще одним поворотным пунктом в судьбе Бонапарта: именно в Египте боевой генерал впервые становится также и правителем достаточно большой территории, притом правителем фактически самостоятельным. В течение года Наполеон разыгрывает все военные и политические карты, предоставленные ему Египтом, и в августе 1799 года, оставив вверенную ему армию в весьма печальном положении, возвращается в Париж. Дезертира, бросившего свою с треском провалившуюся экспедицию{*7}, в Париже встречают как триумфатора, только что разгромившего при Абукире турецкий десант.
Второе интермеццо: "...вся гамма развлечений и удовольствий"
Не успела еще голова Робеспьера как следует стукнуться о дно корзины, а умонастроение французского общества уже начало решительно меняться. Террористы, захватившие власть в результате термидорианского переворота, вроде Барраса, Тальена и Фуше, были в основной своей массе людьми, лишенными твердых и ясных, да и вообще каких бы то ни было принципов, поэтому от террора довольно быстро отказались (за вычетом резни в тюрьмах, где погибших якобинцев выдавали за жертв уголовной поножовщины), и самое слово "террор" сделалось обозначением всего гнусного и злокачественного в бурной социальной жизни тех лет. Собственники снова возжаждали собственности, а народ - веселья, желательно не связанного с публичным анатомированием части веселящихся.
Поэтому время Директории стало временем бурной коммерческой активности, не ограниченной никакими жесткими рамками и довольно слабо наказуемой. В те годы за считанные месяцы можно было нажить огромное состояние либо на военных поставках, либо на биржевых спекуляциях, либо, к примеру, на скупке выпущенных в конце 1795 года т. н. территориальных мандатов, праотцев небезызвестных "ваучеров", приобретенных в основном самими же директорами. Инфляция в отдельные моменты достигала 90% в год.
Впрочем, время Директории (по крайней мере, вторая его половина) не столь однозначно, как об этом принято думать. Вряд ли стоит приписывать всей администрации вошедший в легенду нрав Барраса, менявшего убеждения так же часто, как женщин, а женщин - так же часто, как облигации государственного займа. Впервые за все эти годы общенационального безумия материальная жизнь сделалась вполне сносной, так что народ получил наконец свои "три восьмерки" (хлеб по 8 су за 3 фунта, вино по 8 су за литр и говядину по 8 су за фунт), которых он тщетно добивался в 1789-1790 годах. Вот, к примеру, отрывок из статьи в газете "Le Rйdacteur" от 24 мессидора VI года: "...Другое замечательное улучшение... наблюдается в жизни рабочих и поденщиков: не только улучшилась их повседневная пища, т. к. они едят теперь сравнительно больше мяса и зелени, чем прежде, но эта пища распределяется более равномерно. Прежде все подмастерья портных, сапожников, седельщиков, каменщиков и т. д. в Париже довольствовались в течение всей недели двумя жалкими трапезами в день, по 5 и даже 4 су каждая, с водою вместо питья, зато все воскресенья и половины понедельников они проводили в пьянстве, и все улицы рабочих кварталов были покрыты тогда пьяными, для которых они не были достаточно широки и которые дрались между собою или со своими женами, желавшими отвести их домой [ох, до чего же это знакомо!..]. Теперь же эти самые рабочие меньше едят и пьют в десятые и первые дни декад по праздникам и понедельникам, но зато они лучше едят каждо-дневно и обыкновенно выпивают немного вина за завтраком и обедом. Их физическое и нравственное состояние может только выиграть от подобной перемены". Неудивительно, что в такой изнеженной атмосфере патетические проповеди радикальных республиканцев (неоякобинцев и бабувистов) не находят в рабочих предместьях Парижа после 1796 года практически никакого отклика.
Общее падение нравов при Директории также, вероятно, было несколько преувеличено стараниями тогдашней оппозиции и позднейших мемуаристов. Нет оснований не доверять комиссару Исполнительной Директории Дюпену, писавшему в прериале VI года: "Нравы не особенно дурны; сохраняется еще общественный стыд, и, несмотря на суровость цензоров, можно сказать, что если теперь меньше церемонности, то, по крайней мере, столько же честности. С некоторых пор проституция стала менее скандальной. Полиция серьезно старается сдерживать ее". Париж того времени - это город балов, опер и маскарадов. Снижение цен на хлеб (начиная с VI года) соседствует с увеличением количества зрелищ, становящихся все более разнообразными; кроме того, падает смертность при сохранении прежних темпов рождаемости. Как выражается маститый французский историк Жак Годшо, "эпоха Директории - время триумфа жизни и господства молодежи", он же отмечает, что "Париж при Директории предлагал... всю гамму развлечений и удовольствий". Ко всему прочему, во времена Директории право голоса имели 6 миллионов из 7,5 миллиона мужчин, в то время как конституция 1791 года давала такое право лишь 4,3 миллиона.
Как бы там ни было, к 1799 году начинает нарастать общественное недовольство Директорией, вызванное отчасти политической оппозицией ряда парижских группировок самого разного идеологического окраса, отчасти экономическими ошибками правительства. Есть и еще одна причина шаткости Директории - уже весной 1797 года на политическую арену выходит армия. Сложившись где-то к 1794 году единой сплоченной профессиональной кастой, воспитанной на революционных принципах (недаром во времена Консулата один из самых сильных центров оппозиции Наполеону будет находиться в армии), а точнее говоря, на революционно маркированных индоевропейских воинских идеалах, армия, тяготеющая - в лице, например, таких генералов, как Бернадот, Журдан и Ожеро, - к неоякобинскому крылу Совета пятисот, начинает открыто протестовать против "прогнившего" порядка, насаждаемого "аристократами" (ругательство вроде русского слова "буржуй" в 1917 году, которым могли обозвать хоть светлейшего князя, хоть матроса второй статьи). В 1795-1798 годах происходит ряд бунтов и военных мятежей, из которых наибольшую известность получил офицерский мятеж в Риме в феврале 1798 года. Париж облетает тост, сказанный на банкете одним высокопоставленным офицером: "За славных генералов Итальянской армии, которые своими талантом и отвагой разгромили внешних врагов Республики, так пусть они как можно быстрее поведут нас против внутренних врагов!" Политический режим Директории готов рухнуть в любую минуту.
II. Пьедестал империи
1. Восемнадцатое брюмера
Когда 16 октября 1799 года до Парижа дошло известие о том, что генерал Бонапарт высадился 9 октября в бухте Сан-Рафаэль близ Фрежюса, город охватило ликование перед великим триумфатором, вернувшимся с героической победою (в действительности настоящими победителями были на тот момент Брюн и Массена). О бывшем члене Конвента Бодене, скоропостижно скончавшемся в те дни, стали поговаривать, что он умер от радости. Муниципальная администрация Понтарлье написала центральной администрации департамента Ду буквально следующее: "Известие о прибытии Бонапарта во Францию так наэлектризовало республиканцев коммуны Понтарлье, что некоторые из них заболели от этого, другие проливали слезы от радости, и всем казалось, что это сон". Тем временем, пока сограждане Бонапарта проливали слезы и заболевали от этого, сам Бонапарт предпочитал действовать.
Случай для решительного натиска на политический Олимп представился очень скоро. Сменивший Ребелля на посту члена Исполнительной Директории Сийес вместе с другим членом Директории и своей "второй тенью" Роже Дюко замыслил осуществить государственный переворот с целью принятия новой конституции, на сей раз за собственным авторством. Поскольку еще два члена Директории - генерал Мулен и бывший министр юстиции эпохи террора Гойе менять существующий порядок совершенно не желали, а Баррас колебался, и, кроме того, была сильна неоякобинская оппозиция в Совете пятисот, Сийесу требовалась шпага. Незадолго до гибели генерала Бартелеми Жубера при Нови 15 августа 1799 года Сийес обратился к последнему с предложением военного переворота, обращался он с тем же самым предложением и к Жану Виктору Моро, однако единомышленника нашел лишь в лице Бонапарта. 9 ноября (18 брюмера) 1799 года этот переворот осуществился. Бонапарт при поддержке генералов Бертье, Мармона и Лефевра взял на себя Совет старейшин (слова будущего императора "Мы - за республику, основанную на полной свободе!" были подкреплены бряцанием разнообразного оружия), а Талейран подкупил Барраса деньгами поставщика Итальянской армии Колло, которые он, впрочем, оставил себе, напугав Барраса видом солдат-ских колонн, открывавшимся из окон Люксембургского дворца.
Переворот 18 брюмера, будто бы осуществленный железной волей Наполеона, при ближайшем рассмотрении выглядит несколько иначе. Во-первых, как уже было замечено, интрига задумывалась гражданскими лицами и осуществлялась первоначально под их контролем. Во-вторых, по свидетельству современников, большая часть функций Наполеона была исполнена его помощниками. Вот, например, приводимое историком умеренно бонапартистской ориентации Альбером Вандалем свидетельство очевидца общения Бонапарта с армией: "Бонапарт на своем вороном горячем коне, с которым ему подчас трудно было справляться, объезжал ряды, бросая солдатам пламенные, воодушевляющие слова, требуя от них клятвы в верности, обещая вернуть униженной республике ее блеск и величие. Оратор он был неважный, порой он останавливался, не находя слова, но Бертье, все время державшийся возле него, моментально ловил нить и доканчивал фразу с громовыми раскатами голоса, и солдаты, наэлектризованные видом непобедимого вождя, все-таки приходили в восторг". В Совете старейшин Бонапарта постигла полная неудача. Однокашник и секретарь Бонапарта Бурьенн, человек умный, проницательный и желчно-саркастичный, вспоминал: "Вторжение Бонапарта было грубым и резким, что вселило в меня мрачные предчувствия относительно содержания его выступления. Вопросы председателя были быстрыми, четкими и ясными. Трудно представить себе что-либо более путаное и бессодержательное, чем двусмысленные и сбивчивые ответы Бонапарта. Он бессвязно говорил о вулканах, глухих брожениях, победах, попранной конституции, он вменял присутствующим в вину даже переворот 18 фрюктидора, главным инициатором и вдохновителем которого сам же и являлся. Он разыгрывал полнейшую неосведомленность, включая даже тот факт, что Совет старейшин призвал его на защиту Отечества. Я обратил внимание на неблагоприятное впечатление, которое эта болтовня произвела на членов собрания, а также на растущее замешательство Бонапарта, и шепнул ему, дергая за полу сюртука: "Уходите, генерал, вы сами не знаете, что говорите".
Однако еще хуже пришлось Бонапарту в Совете пятисот - там его просто побили (Люсьен потом с упоением рассказывал о предательских кинжалах заговорщиков, на самом же деле все свелось к банальному мордобою, наподобие того, какой мы не раз имели счастье лицезреть во время прямых трансляций заседаний Государственной думы). Председательствовавший в Совете Люсьен заплакал, поскольку ему сделалось дурно; выйдя из зала, Бонапарт, бледный как полотно, попытался обратиться с речью к солдатам, но упал в обморок и свалился с лошади. Разъяренные депутаты собрались было объявить героя Египетской экспедиции вне закона, но тут ситуацию спас Мюрат, который зычно приказал своим гренадерам: "Вышвырните-ка мне всю эту компанию вон!" Рослые гренадеры подхватили депутатов - кого за шкирку, кого под мышку, кого вообще взяли на руки - и вынесли их из зала заседания; зрители же, бывшие на трибунах, сами повыскакивали из окон и бросились врассыпную между деревьев прилегающего парка. После таких радикальных мер законодательным органам Франции ничего не оставалось, как провозгласить власть трех консулов: Бонапарта, Сийеса и Роже Дюко (последних двоих вскоре сменили Камбасерес и Лебрён). Член Совета пятисот Люсьен Бонапарт 19 брюмера взял шпагу и публично поклялся пронзить ею собственного брата, если тот станет тираном. Историки до сих пор бьются над загадкой, почему он этого не сделал. Алексис Токвиль назвал переворот 18 брюмера "одним из самых дилетантски спланированных и бездарно совершённых переворотов, какой только можно себе вообразить".
2. Триумф
В декабре 1799 года была оглашена новая конституция. Наблюдательная "Gazette de France" от 17 декабря опубликовала следующий анекдот: "Муниципальный чиновник читал текст конституции, и давка среди жаждавших слышать его была так велика, что никому не довелось услышать ни одной полной фразы. Одна женщина говорит своей соседке: - Я ничего не слыхала. А я не пропустила ни единого слова. - Ну, что же есть в этой конституции? Бонапарт". Твердый порядок, сильная власть и политическая умеренность сменяют диковинную фразеологию предшествующей эпохи. Власть постепенно централизуется в руках одного человека. Одну за другой теряют свои функции Трибунат и Законодательный корпус, дробятся сохранившие остатки якобинского духа кантональные муниципалитеты, прежняя беспечность государственного режима Директории жестко упорядочивается и уплотняется в строгие формы военно-полицейской машины. Указом 27 нивоза VIII года (17 января 1800) на время войны приостановлен выход парижских газет, за исключением оговоренного списка из 13 изданий; учитывая то, что война будет непрерывной, нетрудно предположить, что запрещенным газетам так более и не доведется развлечь читателя острым политическим анекдотом.
В феврале 1800 года первый консул Бонапарт переселяется в Тюильри: что ни говори, а в королевском дворце жить гораздо приятнее, чем, к примеру, снимать квартиру в доме столяра, как это делал Робеспьер. Пребывание в Тюильри, видимо, наложило некоторый дополнительный отпечаток на характер последующих действий первого консула: когда в декабре 1800 года на Бонапарта было совершено роялистское покушение, он обрушил беспощадные репрессии на республиканскую оппозицию, многие из участников которой были сосланы, расстреляны и гильотинированы. Кроме того, под предлогом борьбы с разбойничьими шайками (возглавляемыми преимущественно роялистами) в провинциях, Бонапарт учредил чрезвычайные суды, которые могли казнить кого угодно и за что угодно. 8 мая 1802 года Сенат постановил заранее переизбрать первого консула на новый десятилетний срок, а 2 августа того же года Бонапарт стал пожизненным консулом. Наконец, в 1804 году Папа Пий VII помазал его, короновав императором.
Наполеон приступает к осуществлению своих грандиозных и многогранных замыслов. Он хочет объединить весь известный универсум под началом Франции, причем не столько водворяя господство французской нации над прочими (хотя уж и явно не без этого), сколько устанавливая жительство, быт, культуру, эмпирический и духовный порядок существования всех прочих народов по укорененному в его собственной голове идеальному французскому образцу: "Из всех народов мира я должен сделать единый народ, а из Парижа - столицу мира". В свою очередь, Париж, мысленно отвлеченный от хаоса разнородной суеты, должен сводиться к его абсолютному идеальному центру, простирающему свои, говоря богословским языком, нетварные энергии (а говоря языком повседневным - длинные руки) к каждой точке покоренного и усовершенствованного мироздания; в одной из анонимных статей в "Moniteur" Наполеон высказывается так: "Первым представителем нации является император. Было бы преступной химерой, если бы кто-нибудь претендовал на представительство нации с большим основанием, чем император". Единое и прозрачное мироздание, очищенное от всех остатков феодальной многополюсности и полифонии сюзеренитетов, концентрическими кругами расходится вокруг преображенной Франции, которая сама совершает центростремительное вращение вкруг своего восседающего в Тюильри державного магнита, о коем речется: Государство - это Он. Только Он волен бросить камень в это строгое концентрическое движение, ибо Он один без греха, как явленное во плоти божественное законодательство чистого разума.
Жестко-сентиментальная, линейно-моралистическая и узкорассудочная "Добродетель" сумбурных лет Революции уступает место более родовой, архетипической и церемониальной "Чести". В самую сердцевину нового буржуазного порядка инкрустируются феодальные ценности "фамильного благородства" и незыблемого священства иерархии. Меняется также практика оформления социального сознания: по замечанию одного из исследователей, на смену "Свободе, Равенству, Братству" приходят "Гордость, Ненависть, Вера".
Совершенно новый облик приобретает армия - любимое детище Наполеона{*8}. Еще законы Журдана - Дельбре (1798-1799 гг.) и декреты эпохи Консулата начинают преобразовывать французскую армию в направлении статусно-профессионального государственного учреждения, отодвигая на второй план гражданскую обязанность служения революционным принципам. Бонапарт же окончательно ставит во главу угла военной организации три вещи: личную преданность священному вождю (т. е. ему самому), профессиональную выслугу и материальное стимулирование. Четко определяется размер жалованья: так, например, рядовому пехотинцу в месяц полагается 9 франков, капралу - 14 франков, сержанту - 18 франков, старшему сержанту - 24 франка, унтер-офицеру - 48 франков, младшему лейтенанту - 83 франка, и т. д. по нарастающей. Кроме жалованья, наполеоновские солдаты получают всевозможные надбавки, отпускные, обмундирование, квартиру, фураж, денежные ссуды и вознаграждения, ордена, именное оружие и т. п. Во время Русской кампании 1812 года в качестве разового денежного вознаграждения за усердие младшим лейтенантам выдавали по 400 франков, капитанам, майорам и батальонным командирам - по 500, старшим хирургам воинской части - по 600, аджюдан-майорам и начальникам штаба - по 1000, а генералам - по 4000 франков. Вечером перед Эйлау каждый приглашенный к императорскому столу обнаружил под салфеткой билет в 1000 франков.
Кроме того, у солдат императора всегда была возможность позаимствовать на краткое время жизни все необходимое у обитателей покоряемых стран, ибо счастье быть подданным такого гения, как Бонапарт, имело вполне ощутимый материальный эквивалент. Сегюр вспоминал, что "каждый вечер солдаты принуждены разбегаться, чтобы добыть все, что им нужно для жизни, и так как они никогда ничего не получают из казны, то у них развивается привычка все брать самим". С доскональнейшей тщательностью заботясь об оружии, амуниции и одежде, Наполеон совершенно сознательно не уделял почти никакого внимания продовольствию, заявляя, что армия должна кормиться в завоеванных странах сама. И армия кормилась: поиздержавшиеся в дороге воины первым делом спешили одолжиться у окрестного населения, не только грабя всякого встречного, но тут же с балаганным шумом и перебранками продавая награбленное. По воспоминаниям современников, французская армия в Москве в 1812 году была уже более не армией, а одной невообразимой "ярмаркой". Т. о., то, с чем безуспешно пытались бороться революционные генералы, вроде Гоша, Моро и Клебера, Наполеон возвел в самый принцип военного существования.
Впрочем, пример подавался свыше. Маршал Сульт - посредственный командующий в Испании и бездарный начальник штаба при Ватерлоо - за время своего пребывания на Пиренеях собрал уникальную коллекцию религиозных картин и скульптур, желая, видимо, с их помощью исполниться благодати Господней и стяжать себе веру истинно нелицемерную; тяга маршала ко всему горнему и возвышенному была столь велика, что в Испании не осталось, кажется, ни одного богоугодного места, которое бы не обчистил этот ловкий проходимец - не считая, конечно, тех обителей, в которых прежде успел побывать король испанский Жозеф Бонапарт. Последний был человеком приятным, образованным и даже склонным к реформам, однако ж и себя за трудами праведными не забывал: в процессе бегства из вверенной ему Испании в 1813 году приятный и образованный человек был обыскан, к досаде его, как раз в тот момент, когда в королевской карете нечаянно случились 165 испанских картин, вырезанных из подрамников для удобства транспортировки. Маршал Массена всю свою жизнь оставался контрабандистом. В начале Континентальной блокады он за несколько месяцев заработал на продаже пропускных свидетельств 6 миллионов франков; правда, вся эта добыча была вскоре конфискована Наполеоном, но маршал не жаловался: ему ничего не стоило за следующие несколько месяцев заработать еще столько же. Зато как-то раз, при Ваграме, когда он пообещал наградить за храбрость кучера и форейтора 200 франками, а циничные штабные офицеры ужалили его прямо в ахиллесову пяту, упомянув о 200 франках каждый год, один из богатейших людей Франции вскричал: "Да пусть скорее вас всех перестреляют, а мне отстрелят руку! Если бы я вас послушался, я был бы разорен!" А когда Наполеон бросил однажды фразу: "Массена, вы первый грабитель в мире!", первый грабитель учтиво ответствовал своему императору изящным реверансом: "Только после вас, государь!"
Материальное стимулирование предварялось и дополнялось стимулированием духовным. Еще в мае 1802 года был учрежден Почетный Легион, долженствовавший состоять из лучших граждан Франции - попасть туда было верхом судьбоносной милости, даруемой маленьким корсиканским подателем всячеких социальных и личных благ. В августе 1809 года Наполеон даже учредил орден Тройного золотого руна, а через два года и форму под этот орден установил - но, правда, напрасно: такой высокой тройной награды не оказался достоин ни один из живущих. Зато других наград было роздано немало. В августе 1804 года в Булонском лагере Наполеон на глазах 60 000 человек устроил торжественную раздачу орденов Почетного Легиона: сидя на троне, именовавшемся "Креслом короля Дагобера", рядом с которым у самых императорских ног возлежал "щит Франциска I", новоиспеченный монарх доставал из "Баярдова шлема" кресты и ленты и оделял ими наиболее прославленных героев, овеваемых обагренными кровью трофейными знаменами, трепыхавшимися неподалеку. Подобную церемонию, только в еще большем масштабе, Наполеон явил на Майском поле в 1815 году (см. описание в книге), где роздал значительное количество орлов, весьма поспособствовавших поднятию боевого духа французских войск при Ватерлоо.
Впрочем, в нужные моменты наполеоновская армия умела быть не только ярмарочным балаганом, но и прекрасно вышколенной грозной боевой силой. Еще в революционные годы здесь начало складываться уникальное содружество рядового и командного состава, солдат и их офицеров, которое придавало французской армии огромную силу перед армией английской, прусской или австрийской, основанной по большей части на муштре и еще раз муштре. Дезэ переносит в свою квартиру и держит там до полного выздоровления заболевшего заразной болезнью рядового солдата, которого отказывается принять майнцский госпиталь: "Я буду побеждать врага только до тех пор, пока меня любят солдаты", - говорит генерал. Когда Мортье офицеры его штаба предлагают эвакуироваться на правый берег Дуная ввиду наступления войск Кутузова, маршал отвечает: "Я либо умру со своими солдатами, либо мы вместе прорвемся".
О храбрости французов ходят легенды. Как-то раз, еще на заре своей военной карьеры, Наполеон просит подойти какого-нибудь грамотного сержанта или капрала; из строя выходит некто и прямо на бруствере начинает писать под диктовку. Едва он заканчивает это занятие, как падающее поблизости ядро засыпает и письмо, и его самого землей. "Благодарю вас, - глазом не моргнув, невозмутимо говорит писарь, - песка не надо" (так Бонапарт знакомится с будущим генералом Жюно). Гусарский офицер Пире (впоследствии дивизионный генерал) при Аустерлице с двумя кавалеристами берет в плен 50 русских солдат, а в следущем году с 50 гусарами занимает Лейпциг. Другой знаменитый кавалерист - генерал Антуан Лассаль - бросает фразу: "Гусар, который не убит в 30 лет, не гусар, а дерьмо!" и сам погибает в 34 года. Маршал Ней, знаменитый арьергард Великой Армии, воскликнув при Ватерлоо: "Пусть нас повесят, если мы переживем этот день!", дерется как лев и чудом избегает смерти, но лишь затем, чтобы меньше чем через полгода быть расстрелянным французскими солдатами в Люксембургском саду. При Вертингене безымянный драгунский унтер-офицер, рискуя жизнью, спасает своего полковника, который за два дня до этого разжаловал его в рядовые; после сражения этот унтер-офицер ответил расспрашивавшему его Наполеону: "Третьего дня я был виноват, а вчера я только исполнил свой долг". В 1797 году, во время Итальянской кампании, дивизия Массена, например, 13 января участвует в боевых действиях в Вероне, ночью проходит по заснеженным дорогам 32 км, 14-го утром выходит на плато Риволи, сражается там весь следующий день, после чего, предолев за 30 часов более 70 км, 16-го в точно назначенный срок подходит к Мантуе и обеспечивает победу, овладев замком Фаворите, - т. е. пройдя, таким образом, за 4 дня более 100 км и приняв участие в трех сражениях. При Эйлау знаменитая кавалерийская атака 80 эскадронов Мюрата (10 700 человек) спасает от поражения ослабленный французский центр: обогнув двумя потоками по за-снеженному зимнему полю русские войска, кавалеристы с двух сторон врезаются в центр армии Сакена, проходят сквозь нее, в русском тылу перестраиваются в одну колонну и атакуют рассыпающуюся русскую артиллерию; полковник Луи Лепик, будущий генерал и граф, кричит своим конным гренадерам: "Веселее, ребята! Это только пули, а не г...!"; на поле остаются лежать 1500 французских всадников, но это дает армии желанную передышку, а Даву - возможность провести необходимую тактиче-скую комбинацию.
Другая забота императора - его законодательство. Между 1802 и 1804 годами был введен знаменитый 25-страничный Гражданский кодекс - тот самый, о котором Наполеон впоследствии скажет: "Моя истинная слава - не в сорока сражениях, выигранных мною: Ватерлоо изгладит память обо всех этих победах, но что не может быть забыто, что будет жить вечно - так это мой Гражданский кодекс". Этот кодекс, являющийся стройной компиляцией из римского права, обычаев, королевских ордонансов, судебной практики старых парламентов, учений французских средневековых и ренессансных правоведов и революционных декретов, стал своего рода исполнением обещания, данного в 1790 году установить в стране единое законодательство. Данный документ закреплял установленный в предыдущие годы принцип равенства всех перед законом и подтверждал отмену едва ли не последней феодальной институции - поземельной ренты. Вслед за Гражданским кодексом в 1806 году был введен Гражданский процессуальный кодекс (Устав гражданского судопроизводства), в 1807 году Коммерческий кодекс (Торговое уложение), в 1810-м - Уголовный (полное название: Уголовный, исправительный и полицейский), а в 1811-м Уголовно-процессуальный (Устав уголовного судопроизводства) кодексы. Проводятся также серьезные экономические преобразования: например, закон 17 жерминаля XI года (7 апреля 1803) обращает счетную монету, чья стоимость в дореволюционной Франции произвольно диктовалась королем, в реальную и устанавливает единую денежную единицу на основе серебряного металла с фиксированным его отношением к золотому эквиваленту; кроме того, наряду с металлическим обращением был организован новый вид бумажного обращения в виде банковских билетов.
Наполеон сам - главный автор своих реформ, кодексов и указов, вникающий в каждую деталь и каждой мелочи уделяющий внимание. Граф Жан Антуан Шапталь, член Государственного совета, вспоминал: "За четыре года консульства он собирал несколько советов каждый день, на них поочередно обсуждались все стороны управления, финансов, законов; и так как он был одарен замечательным умом, первый консул часто предлагал глубокие комментарии и очень здравые рассуждения, поражавшие даже знатоков Эти совещания часто продолжались до пяти часов утра, потому что он никогда не оставлял дело нерешенным, пока сам не приходил к определенному выводу".