Вместе с тем Макартур торопился перехватить инициативу, он опасался: не навяжи он Библию, не заполни учебники новыми формулами, вакуум заполнят коммунисты. Д. Макартур широко открыл двери "американским идеалам". Десять миллионов экземпляров Библии по просьбе Макартура было завезено в Японию, что, по мнению главнокомандующего, означало совершение "величайшей духовной революции, какую только знал мир".
Вместе со Священным писанием на острова хлынули голливудская продукция, американские радиоволны затопили японский эфир, реклама, восхваление всего американского приобрели невиданный размах. Япония превратилась в своего рода лабораторию духовного вторжения в Азию и страны Тихоокеанского бассейна.
Но вот что интересно. По мере расширения американской идеологической экспансии происходило изменение в отношении к синто. В чем дело? Основная причина - рост рядов компартии, консолидация антивоенных, антиимпериалистических сил. Синто всегда была мощным источником и вдохновителем милитаризма господствующих, эксплуататорских классов. И разве мудро ослаблять ее до бесконечности! Если всякая религия лучше, чем коммунизм, то синто и подавно. Именно в этот период Д. Макартуру пеняли на то, что он поторопился распустить Кемпетай - кто же будет выслеживать, арестовывать "носителей крамолы"? Лишиться такой управы на коммунистов! И вот Д. Макартур, выступая с речью, говорит, что, хотя сам "воспитан как христианин, целиком и полностью придерживающийся христианского учения", он "всегда искренне восхищался многими основными принципами, определяющими восточные верования".
"Христианство,- извинялся Д. Макартур за предыдущие поспешные решения,- не отличается от них так сильно, как можно подумать. Между ними (религиями.- Л. К.) существуют небольшие различия, но каждое и каждая могут получить дополнительную энергию путем лучшего понимания другой..."
Вспомним: если бог, религия гарантируют нам идеальный миропорядок, значит, они необходимы.
Это была уже программа. Программа объединения восточных верований с модернизированным христианством для борьбы против передовой общественной мысли и ее носителей. В Японии Д. Макартур провел блестящий эксперимент, который продемонстрировал, как культурные ценности, рожденные в рамках патриархального сознания, средневековой религии, могут сочетаться с самой вульгарной, самой современной "религией", в которую превращена реклама. Так, американские компании "Дженерал моторс" или "Юнайтед фрут" рекламировали в Японии холодильники, пылесосы, морс, салат, мороженое в японских храмах под старинную музыку, сочиненную для религиозных обрядов. Девы (в этот момент они становились чуть ли не святыми) пели старые песенки во славу... кока-колы или механической зубной щетки.
Сторонники синто, внешне довольно быстро приспосабливавшейся к современности, точнее символам (в основном американским) современности, почувствовали себя увереннее после того, как Макартур изменил к ним свое отношение и особенно после принятия конституции Японии. Новый основной закон страны Д. Макартур поручил составить Мацумото, которого называли за его архиреакционность "железная рука". Однако он сочинил такое, что даже в штабе оккупационных войск смутились. Проект новой конституции не влезал даже в самые гибкие рамки буржуазной демократии.
В данном случае, думается, это была игра Макартура. Мацумото написал именно то, чего ожидал от него "Наполеон Лусона", дабы иметь возможность продемонстрировать свой демократизм. Ведь именно Д. Макартур собственноручно взялся (великолепная демонстрация!) переделывать, исправлять проект Мацумото. Он вычеркнул наиболее одиозные пассажи и таким образом, сделав из "реакционного сырья" "прогрессивный документ", мог претендовать на репутацию реформатора, на право объявить: "оковы милитаризма и феодализма", "палочная дисциплина, которой подвергались душа и тело японского народа, ликвидированы" (из новогоднего послания Д. Макартура).
После сообщений о работе над конституцией акции Макартура поднялись еще выше. Его даже сравнили с Фридрихом II, королем прусским, который оказывал покровительство Ламметри. Как известно, французский философ вел непримиримую борьбу с шарлатанством французских врачей, которые коснели в старых предрассудках и ничего не хотели знать об успехах медицины в других странах, о новых методах лечения. Ламметри обращался к совести своих коллег, он говорил, что специалист, который не следит за успехами медицины вне пределов Франции, не может быть честным гражданином. Это жулик, обманывающий публику.
Парижский медицинский факультет отдал приказ сжечь публичные выступления Ламметри. Он подвергся оскорблениям, гонениям, его уничтожали как врача, мыслящего человека, как исследователя. Грозили физической расправой. И вдруг Ламметри получает поддержку с совершенно неожиданной стороны. Со стороны Фридриха II. В письме от 18 октября 1748 года прусский король, подчеркнув жизнерадостность и огромный ум Ламметри, поделился такими соображениями: "Он враг всех врачей, но сам хороший врач. Он материалист, но сам нисколько не материалистичен". В другом письме читаем: "Ламметри - жертва теологов и дураков... Я питаю особое сострадание к преследуемым философам".
Наконец, король предоставил политическое убежище материалисту. Более того, когда гонимый французской буржуазией Ламметри прибыл в Потсдам ко двору, он был осыпан (демонстрацию устроили на всю Европу) монаршими милостями. Ламметри, на зависть многим, получил высокий пост (более важный, чем министерский) - чтец при короле. Фридрих II позволял себе до поры до времени кокетничать не столько с материализмом, сколько с материалистом, потому что исторические условия в Пруссии не созрели еще для революционного преобразования. Материалист не был опасен монарху.
Так же и Д. Макартур. Он понимал: ему ничего не стоит сделать некоторые послабления, допустить к созданию конституции японских "ламметри", книги которых сжигали идеологи фашизма и милитаризма, можно пококетничать с либералами и даже с левыми, конечно, не с материализмом, ни тем более с марксизмом, а скорее с некоторыми носителями либеральных идей и марксизма. Тем более что среди них было немало демагогов, которые, манипулируя левыми лозунгами, занимались обманом общественного мнения.
Д. Макартур смело шел на этот шаг, ибо новая конституция не могла поколебать основ капиталистической Японии. А разве помешала Фридриху II слава покровителя Ламметри?! Разве не приятно слышать, как американская, японская, западноевропейская пресса ахает и удивляется: Макартур реакционер, один из лидеров правых, душитель марша безработных ветеранов, спаситель ученых-человеконенавистников, готовивших бактериологическую войну, "предоставил убежище Ламметри XX века - японским либералам", да при этом еще отстранил "чтеца законов при японском императоре" - Мацумото?! "Американский кесарь" выступил защитником и покровителем демократии! И конечно, самое главное: оказывается, в американце прагматизм настолько силен, универсален и гибок, что он даже реакционера может сдвинуть на позиции, определяемые принципами демократии, если это выгодно Соединенным Штатам.
Так что Дуглас Макартур на основном законе японского государства набрал много очков в своем американском государстве. Апологеты капитализма приобрели великолепный козырь - идею за весьма низкую, доступную цену: в принципе человек-ультра не опасен. Под влиянием прагматизма он всегда будет делать то, что выгодно стране, а значит, и тебе, американец.
Огромную услугу оказал Макартур правым, идеологам реакции, в высшей степени умело поработав над конституцией Японии. Всегда завидуя автору "кодекса Наполеона", Д. Макартур наконец создал "кодекс Макартура". Он следующим образом подвел итоги работы над документом: "Я сообщаю о конституции, которая по решению императора, правительства, с моего одобрения предлагается народу". "Кодексом Макартура" Соединенные Штаты сделали, как заметил американский юрист, кивок в сторону левых и поклоны в сторону правых.
О конституции много написано, в частности, о том, что впервые избирательные права получили женщины. Но на кого же работала конституция?
"Выборы (в Японии) произошли не без забавных случаев,- вспоминает Д. Макартур.- На следующий день после объявления результатов голосования мне позвонил весьма почтенный лидер японских законодателей, судя по всему обескураженный чем-то, попросил аудиенции. Посетитель, который принадлежал к одной из групп выпускников школы юристов Гарварда, немедленно выпалил о сути дела, которое его глубоко взволновало: "Я сожалею, но случилось нечто ужасное. Проститутку, ваша светлость, избрали в парламент". Я спросил его: "Сколько голосов она получила?" Японский законодатель вздохнул и сказал: "256 000". Я сказал торжественно, насколько это было возможно: "В таком случае я вынужден предположить, что здесь должно быть скрыто нечто большее, чем ее сомнительное занятие". Он разразился смехом: "Вы солдаты!" воскликнул юрист и переменил тему. Возможно, подумал я, он спятил".
Допустим, что избрание представительницы первой древнейшей профессии случайность. Но ведь будущее показало, что "кодекс Макартура", уложения, принятые под бдительным оком проконсула, способствовали утверждению социальной несправедливости - этого самого великого и ужасного отступления от морали, нравственности, порядочности.
Одного до конца дней не мог простить себе Д. Макартур - позволил допустить в основной закон страны параграф (статья No 9), исключавший для Японии войну и вооруженные силы как средства ее политики на международной арене. Оправдываясь перед американскими "ястребами", желая снять с себя вину, он пишет в "Воспоминаниях", будто-де к нему во время работы над проектом конституции пришел премьер-министр Сидихара с предложением исключить из проекта параграф, который бы дал возможность возрождения милитаризма. При этом Сидихара якобы боялся, что Макартур как военный человек, да еще американец, будет возражать. Но Д. Макартур согласился. Однако он сделал этот шаг не ради мира. В США, в других странах еще свежи были воспоминания о преступлениях японского милитаризма, зверствах его генералов и солдат. Тогда нельзя было не считаться с общественным мнением, да и с мнением союзников. И тем не менее удалось оставить лазейку в виде оговорки о том, что в случае необходимости будут созданы силы для обороны, состоящие из десяти дивизий.
Каждая из реформ прямо или косвенно приземляла императора. К тому же был издан приказ вынести из школ портреты императора, ученикам запрещалось отвешивать поклоны в сторону дворца микадо.
Наконец, 1 января 1946 года Хирохито (К. Блэир считает, что под давлением Макартура) заявил японскому народу о том, что он вовсе не божественного происхождения, сам никогда не был божеством, что все это на самом деле миф, достойный сожаления. Его высочество не был искренен в своем отречении. В последние минуты жизни он дал понять всему человечеству, что он все-таки божественного происхождения, бессмертен. Иначе зачем же брать с собой в иной мир микроскоп, любимую шляпу, тапочки и галстуки любимых расцветок, а ведь такова была последняя воля императора. Но тогда, в 1946 году, выгоднее было отречься.
Параллельно идет и другой процесс. Д. Макартуру очень понравилось, когда вдоль всего пути из аэропорта Ацуги в Иокогаму (там бросил якорь "Миссури") стояли тысячи японских солдат (по данным Манчестера, 30 тысяч пехотинцев) спиной к нему - подданные Страны восходящего солнца так встречали (до реформы) только своего императора, они не могли смотреть на него, чтобы не ослепнуть и чтобы не понести наказания за великую дерзость.
Да, в Токио, отмечали многие биографы, Д. Макартур начал заболевать если не паранойей, то манией величия без сомнения. Но точнее было бы сказать, что указанные болезни, всегда сопутствовавшие Д. Макартуру, в Японии просто развивались дальше, приобретая иногда особенно уродливые формы.
"Я,- пишет в "Воспоминаниях" Д. Макартур,- профессиональный солдат, получил абсолютное право контролировать жизнь 80-миллионного народа".
Но если быть точным, то никакого такого права Д. Макартур не получал. Другое дело, он присвоил его (с молчаливого одобрения Вашингтона), узурпировав это право. Д. Макартур не считался ни с союзниками, ни с международными организациями.
Стараниями американской пропаганды (позднее подключились и вполне искренне японские буржуазные газеты) Д. Макартур превращался в идола. Американские журналисты Р. Роувер и А. Шлезингер свидетельствовали: "Мы стали смотреть на Макартура как на Иисуса Христа". Происходило своеобразное "ограбление" микадо. Как в воду смотрели те солдаты-сочинители песенки, в которой были слова: "Двигайся отсюда, бог! Это я, Мак!" Во всяком случае, японский бог подвинулся, фактически его трон разделился, предоставив место Д. Макартуру.
После спасения императора, его дяди, после того, как получили "амнистию с повышением" руководители подготовки к бактериологической войне, Д. Макартур превратился в кумира японской буржуазии. Отныне ее лучшие пропагандисты стали всячески поддерживать и раздувать культ Макартура. К тому же она поняла: в Соединенных Штатах культ генерала - самая удобная форма для обмана широкого общественного мнения (и если раздавались протесты, возмущение: "Как это освободили преступника No 1?!", в Вашингтоне пожимали плечами и сокрушались: "Да это все упрямый и неуправляемый Макартур, его проделки..."), что облегчало возрождение империалистической Японии. Д. Макартур открыто игнорировал и не выполнял решений Потсдамской конференции, требовавших убрать ультраправых, реакционных деятелей из государственного аппарата, школ, не допустить их возвращения на политическую арену.
В Японии начали распространяться слухи, что в жилах Макартура течет кровь японских императоров, что у него была любимая японка, от которой есть дочь. Постоянно переиздавали брошюрку в 62 страницы "Генерал Макартур". Он представлялся как абсолютная власть. Токийская газета "Жижи Шимпо" писала: из "Макартура делается бог". И не только бог, но и маг, волшебник, исцелитель. К генералу рос поток писем. Разных: женщины умоляли благословить их перед родами, чтобы ребенок стал великим; длинное послание с просьбой помочь создать свой профсоюз (такая петиция поступила от проституток); полицейские добивались разрешения носить американские солдатские ботинки, хронические больные, калеки призывали магические силы в облике Макартура в исцелители. Послы вручали грамоты сначала Д. Макартуру, потом императору. Иностранные делегации первый визит наносили Макартуру.
В Токио Макартур практически не покидал помещения в посольстве США, где поселился с семьей, и служебный кабинет в шестиэтажном здании, принадлежавший страховой компании, рядом с дворцом охорибаты ("благородная особа, живущая во дворце через ров"), то есть императора. Оно выходило окнами на императорскую площадь, где проводились парады гвардии микадо и где, как сообщало радио Токио, собирались публично казнить Дугласа Макартура через повешение.
Мгновенно, как только генерал переступил порог выбранного помещения, оно получило название "Дай ичи" ("Номер один"). Макартур все реже и реже появлялся на людях, все меньше выступал (так положено у японских императоров). Его ежедневная поездка из посольства США в "Дай ичи" и обратно превратилась в королевский ритуал. К десяти утра к зданию посольства США стекался народ, туристы. Все внимание на черный "кадиллак" 1941 года выпуска, приобретенный у манильского "сахарного барона". На небесно-голубом фоне пластин, прикрепленных к радиатору и багажнику, красовались пять серебряных звезд (звание генерала). На номерном знаке вызывающе четко стояла цифра 1. Ровно в 10.30 за генералом захлопывалась дверца. В эту же секунду полицейские останавливали все движение. В кольце мотоциклов машина величественно двигалась по Токио. Ровно 5,5 минуты. Это стало зрелищем, достопримечательностью, подобной смене караула у Букингемского дворца.
Создавалось впечатление, что действительно Дуглас Макартур властелин, позволяющий себе слишком многое. На самом деле предупредительные, джентльменские меры против японских монополий дзайбацу, быстро сменившие обещание "демонтировать финансово-промышленный фундамент разбойного милитаризма", выгораживание японских военных преступников, усиление драконовских мер против рабочего класса, высокомерные заявления в адрес союзников, попытки в оскорбительной форме ограничить деятельность советских представителей в Японии - все это было самоволием, самодурством, проявлением власти. Но здесь следует добавить слово "санкционированными Вашингтоном". Действия властелина прежде всего вписывались в контуры, рамки американской политики в целом, дополняли ее так же, как хороший гарнир к фирменному блюду.
Но, конечно же, власть проконсула подогревала амбиции Макартура. Положение фактического правителя, второго императора заставляло снова и снова обращать честолюбивые мысли к Белому дому. Первая попытка стать президентом была сделана еще в 1944 году.
19 августа 1943 года Д. Макартур получил письмо от президента Рузвельта, в котором были такие шутливые строчки:
"Возможность снова вас увидеть (на совещании в Гонолулу.- Л. К.) сделала меня особенно счастливым. У меня возникло желание поменяться с вами в Гонолулу ролями. У меня предчувствие, что вы как президент сделали бы больше, чем я..."
Для Макартура это было одновременно и елей, и яд: он мечтал поменяться ролями с Рузвельтом, мечтал стать президентом. В то же время в шутке звучала уверенность, которая в данном случае оборачивалась угрозой: Рузвельт силен, власть он не отдаст. Д. Макартур ему не страшен. Это как раз больше всего ударило по честолюбивым мечтам генерала.
Тем не менее он верил в свой счастливый шанс. Для этого, казалось, были основания. "Наполеон Лусона" рассчитывал на "истинных носителей американизма". "Носители" с пониманием относились к брюзжанию генерала по поводу того, что Вашингтон, объединенный комитет начальников штабов не уделяют достаточно внимания войне с Японией, отдавая приоритет войне в Европе, что на первой странице "поход на Берлин", а уж на второй - "поход на Токио". В то же время среди "носителей" не все являлись сторонниками , "тихоокеанской ориентации". Другие шли за Д. Эйзенхауэром и видели главное направление политики "через Европу". Тем не менее "тихоокеанцы" не были слабы. Более того, их вес в области экономики, политики, идеологии, в делах военных постоянно возрастал.
Д. Макартур тронул и некоторые другие струны в душе избирателя. Он начал исподволь, а потом и почти открыто, выступать за сворачивание отношений с Советским Союзом. "Кесарь" открыто выражал недовольство тем, что во Владивосток идут американские грузы. Нет, нет, он не требовал, чтобы США разорвали отношения с СССР. Д. Макартур рассматривал Советский Союз как резервуар, который должен поставлять "пушечное мясо" для американцев, чтобы, с одной стороны, обескровить и Японию и СССР, а с другой - сохранить свои силы на послевоенные дела.
Американскому обывателю импонировала позиция генерала по многим другим вопросам. Он одобрял заявление Макартура о том, что и после войны Филиппины должны в той или иной форме оставаться владением Соединенных Штатов. Генерал считал (это особенно нравилось сторонникам панамериканизма), что страны Азии и бассейна Тихого океана обязаны идти в фарватере политики и желаний Соединенных Штатов, что даже путь к Европе, Африке лежит для Соединенных Штатов через Тихий океан, Азию с их богатейшими природными и людскими ресурсами.
Вот почему К. Блэир отмечал, что Макартур пришелся по душе всякого рода правым экстремистам, изоляционистам, "вечно и всюду первым американцам", всем ненавидевшим Рузвельта и некоторым влиятельным республиканцам, "идущим посередине, дороги". Шансы были. Но все-таки имя Макартура, как кандидата от республиканцев, упоминалось не так часто, как имя губернатора Нью-Йорка Томаса Дьюи. За ним по популярности шел Уэнделл Уилки, лидер партии, потерпевший поражение от Рузвельта в 1940 году.
Вот тут-то активизировался весьма влиятельный и ловкий политик, который решил поставить на Макартура,- сенатор от Мичигана Артур Ванденберг, республиканец, пользовавшийся в коридорах власти большим влиянием. Пораскинув всеми "за" и "против", он остановился на генерале. В конфиденциальном письме одному из родственников А. Ванденберг обмолвился: "Если он останется в живых, он будет, я думаю, моим кандидатом в президенты".
Хорошо представляя характер и принципы возможного соперника, не веря ни единому его слову, Рузвельт внимательно следил за Макартуром, хотя последний делал вид, что не помышляет о президентском кресле, а как профессиональный военный, думает только о победе над Японией. Президент даже попросил снять копии с документов, подписанных генералом, в которых он оценивал положение Филиппин, заверял в создании прочной обороны архипелага и т. д., чтобы в нужный момент скомпрометировать Макартура как военного стратега. Такие предосторожности были нелишними, ибо "Наполеон Лусона" на самом деле серьезно намеревался взять Белый дом.
Весьма показательна судьба майора Морхауза в свете кокетливых заявлений Макартура об "увлечении только военными операциями". Майор Морхауз, личный врач главнокомандующего, считался доверенным компаньоном генерала, он прошел с ним большую, причем самую горькую часть войны - от Коррехидора до Австралии. Майор помогал Макартуру перенести тяготы окружения, физические и моральные (Коррехидор был фактически пленом), всегда и всюду поднимал, часто искусственно, его авторитет. В Соединенных Штатах (он отпросился домой навестить свою тяжело больную мать) к нему обратились корреспонденты с вопросом, не собирается ли Макартур в Белый дом. "Нет, не собирается,- ответил майор,- он солдат, и его мечта промаршировать по Токио". Вскоре Морхауза уволили, даже запретили попадаться на глаза Макартуру. Всезнающий Хафф сделал заключение: "Идея стать президентом была Макартуру вовсе не неприятна". Поэтому те, кто вольно или невольно приписывал ему другие, автоматически становились врагами "Американского кесаря".
Когда Хафф собирался в США, генерал напутствовал его: "Пока ты там, в Штатах, хорошенько приложи ухо к земле и послушай". Помощник сразу понял, что речь идет о президентском буме. По возвращении хитрый Хафф привез массу слухов, новостей, сплетен, пересудов. Д. Макартур, слушая, не пропускал ни слова, обращал внимание на каждую деталь. Хафф, в частности, рассказал об одном, на его взгляд не очень важном, скоро забытом разговоре: "Почему,спросили его,- Макартур все время ходит с тростью? Он что, немощен, слаб?"
После разговора с Хаффом Макартур никогда больше не появлялся на людях ни с тростью, ни с палкой.
Труднее всего удавалось Д. Макартуру скрывать свои антипатии к хозяину Белого дома. Он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы носить тогу дружелюбия, этакого солдатского равнодушия к верховной власти, одновременно демонстрируя подчинение ей. Д. Макартур даже ломал гордыню и льстил Ф. Рузвельту, писал ему письма, проникнутые предупредительностью, кроткостью. Но вот когда в Австралию прибыла "первая леди США", Макартур не смог сдержаться. Он открыто проигнорировал жену президента. Правда, реакция провидения, в которое верил Макартур, была мгновенной и неприятной. На приеме одна австралийская дама, не задумываясь и не беря в голову значение того, что говорила, воскликнула, представляясь г-же Рузвельт: "Не правда ли, великолепно! Я слышала, что генерал Макартур готовится стать президентом Соединенных Штатов!" Конечно, Э. Рузвельт рассказала супругу и о даме, и о многом другом. Конечно же, Рузвельт еще больше невзлюбил генерала, ибо президент так же, мягко говоря, не питал любви ни к одному из своих соперников, реальных или только собирающихся выступить в этом качестве.
А в Соединенных Штатах с тяжелой (если иметь в виду финансовую сторону) руки Ванденберга своим чередом разворачивалась кампания. Число "макартурфилов" росло. Кто, кроме Ванденберга? Прежде всего Клэр Бут Люс, супруга короля американской прессы, издателя "Тайм-Лайф" Генри Люса. Будучи к тому же членом палаты представителей от штата Коннектикут, она считалась видным и влиятельным политическим деятелем.
Наконец Ванденберг дал понять уже более широкому кругу заинтересованных лиц, что следует двигать Макартура как кандидата в президенты. Это вызвало острую и энергичную негативную реакцию военного министра Стимсона. Он, ссылаясь на законы и уложения, заявил, что военным, состоящим на действительной службе, запрещено выставлять свою кандидатуру на занятие официальных или общественных постов. Однако такое предостережение на Ванденберга не подействовало. Объяснив позицию Стимсона завистью, сенатор принялся за дело. Он уже собирался уведомить о своем решении протеже, как получил от Макартура письмо (кстати, к своему немалому удивлению и даже неудовольствию: сенатор недолюбливал выскочек и торопыг). В нем говорилось:
"Я безумно благодарен вам за ваше столь дружеское отношение. Я надеюсь только на то, чтобы наступил тот день, когда бы я смог ответить взаимностью. Жаль, мешают обстоятельства, но мне бы так многое хотелось сказать вам! Пользуясь случаем, я хотел бы заверить вас в том, что испытываю полное доверие и отдаю себя под ваше опытное и мудрое покровительство".
Такие излияния в Соединенных Штатах называют "посланиями мышки к кошке". Не без иронии и едва скрытого презрения Ванденберг записал в дневнике: "... Конечно же, Мак никуда не убежит... типичная для него храбрость как солдафона".