В ноябре 1922 г. я впервые познакомился с Андреем Николаевичем Колмогоровым. Он — тогда 19-летний студент — пришёл ко мне и рассказал в общих чертах о своей замечательной, большой работе «Операции над множествами». Тетрадь с изложением этой работы вскоре была передана Н. Н. Лузину, у которого она и пролежала до 1929 года, пока Д. Ф. Егоров не отправил её для напечатания в «Математическом сборнике».
Зимой 1922–1923 гг. по инициативе Урысона у нас возник план о поездке ближайшим летом за границу, в Гёттинген. Для поездки нужны были деньги и мы решили их заработать. (В это время была введена червонная денежная система и существовал свободный обмен советских денег па иностранную валюту; нужно было только иметь, что обменивать.) Мы стали зарабатывать деньги чтением публичных лекций по теории относительности. Мы объявили цикл из четырёх лекций и повторили его в Москве два или три раза в различных аудиториях. Кроме того, мы прочитали эти лекции в Воронеже, Смоленске и, кажется, ещё где-то. Лекции везде имели успех и моральный и материальный, и доставили нам необходимую для поездки сумму денег.
В начале мая 1923 г. мы уехали в Гёттинген. Мы были первыми советскими математиками, попавшими за границу. Нас приняли в Гёттингене самым лучшим образом. Мы побывали с визитами у Клейна и Гильберта, у Ландау, Куранта, у Эмми Нётер. Везде приём был самым радушным. Однажды во вторую половину дня, когда я находился дома, со мной случился приступ малярии: и для меня болшевское лето дало себя знать, только со сдвигом на один год по сравнению с Урысоном. Во время этого приступа я был в не совсем ясном сознании и я ничего не мог сообразить, когда к нам в комнату пришла наша хозяйка и сообщила, что нас обоих на завтра приглашает к ужину тайный советник Гильберт. Я сразу же начал принимать ежедневно огромные дозы хинина и делал это всё лето и всю осень 1923 г. Малярийный приступ более не повторялся никогда в моей жизни. На следующий день мы пошли на ужин к Гильберту. За этим первым приглашением последовали многочисленные дальнейшие и к Гильберту, и к Куранту, и к Ландау.
Наше пребывание в Гёттингене было математически очень содержательно. Мы аккуратно слушали лекции: Гильберта по наглядной геометрии, Ландау по аналитической теории чисел, Куранта по уравнениям математической физики. Лекции Гильберта были увлекательны как эскиз большой области математики, сделанный вдохновенно и с большим числом отдельных, всегда
Ландау свои лекции читал блестяще, вполне осуществляя высказанное им же самим правило: «Хорошо читать лекции, — значит не стоять беспомощно у доски, а излагать все доказательства так, чтобы их воспринимал каждый из слушателей». Лекции Ландау были интересны, понятны и в то же время так тщательны, что их легко и приятно было записывать. На этих лекциях я выучил не только курс аналитической теории чисел (которую до того практически не знал), но и действительно овладел теорией функций комплексного переменного в направлении, нужном для теории чисел. В целом, курс лекций Ландау я прослушал с большой пользой для своего общего математического развития.
Лекции Куранта достоинствами лекций Ландау не обладали и, относясь к далёкой от меня области математики, особенно меня не увлекли.
Вершиной всего услышанного мною в это лето в Гёттингене были лекции Эмми Нётер по общей теории идеалов. Основу этой теории, как известно, заложил Дедекинд в своей знаменитой работе, опубликованной как одиннадцатое приложение к изданным под редакцией Дедекинда лекциям Дирихле по теории чисел. Эту работу Дедекинда я хорошо знал: Д. Ф. Егоров всегда требовал от хороших молодых математиков её включения в программу магистрантских экзаменов. Эмми Нётер всегда говорила, что вся теория идеалов уже есть у Дедекинда, что всё, что сделала она, Нётер, это только развитие идей Дедекинда. Конечно, самое начало теории заложил Дедекинд, но только самое начало: теория идеалов во всём богатстве её идей и фактов, теория, оказавшая такое огромное влияние на современную математику, есть создание Эмми Нётер. Я могу об этом судить, потому что я знаю и работу Дедекинда, и основные работы Нётер по теории идеалов.
Лекции Нётер увлекли и меня, и Урысона. Блестящими по форме они не были, но богатством своего содержания они покоряли нас. С Эмми Нётер мы постоянно виделись в непринуждённой обстановке и очень много с ней говорили, как на темы теории идеалов, так и на темы наших работ, сразу же её заинтересовавших.
Наше знакомство, живо завязавшееся этим летом, очень углубилось следующим летом, а затем, после смерти Урысона, перешло в ту глубокую математическую и личную дружбу, которая существовала между Эмми Нётер и мною до конца её жизни. Последним проявлением этой дружбы с моей стороны была речь памяти Эмми Нётер на собрании Московской международной топологической конференции в августе 1935 года 2.
На заседании Гёттингенского математического общества Урысон и я сделали доклады. Доклады прошли с успехом и после них Гильберт предложил94-м томе Mathematische Annalen.
Гильберт уже несколько лет стоял во главе этого основного немецкого математического журнала, отодвинувшего на второе место знаменитый журнал Крелля (Journal für reine und angewandte Mathematik). Однако, главным редактором Mathematische Annalen официально был всё ещё Клейн и его ассистентом по делам редакции состоял Александр Маркович Островский (учившийся вместе с Б. Н. Делоне и О. Ю. Шмидтом в Киевском университете, а после Октябрьской революции уехавший в Германию, где он преуспел настолько, что сделался приват-доцентом сначала Гамбургского, а потом Гёттингенского университета, несмотря на то, что по его немецкому языку в нём всегда можно было узнать уроженца Украины).
Как и полагалось, мы с Урысоном передали рукописи написанных нами статей Островскому. Они ему не понравились и пролежали у него без движения до нашего следующего приезда в Гёттинген в мае 1924 г. Это в свою очередь очень не понравилось Эмми Нётер, которая настояла на том, чтобы наши статьи немедленно (уже было начало июня 1924 г.) были направлены Брауэру, как члену редакции, ведавшему топологией. Брауэр сообщил свой положительный отзыв об этих статьях и Эмми Нётер, и Гильберту. Эмми Нётер обратила внимание Гильберта на то, что статьи, уже одобренные им, пролежали год без движения. Гильберт вызвал к себе Островского и разговор между ними произошёл в присутствии Эмми Нётер, от которой я и знаю всю эту историю. Островский начал объяснять Гильберту, почему он считает наши статьи неподходящими для Annalen. Гильберт прервал его и резко сказал: «Господин Островский, меня интересует не Ваше мнение о рекомендованных мною статьях, а то, почему они до сих пор не напечатаны». На это Островский смущённо ответил: «Простите, господин тайный советник, что я не сразу Вас правильно понял».
Работы были срочно напечатаны и вышли в конце этого же лета со следующим примечанием редакции: «Во время печатания этих работ редакция получила потрясающее известие о гибели Павла Урысона».
По окончании гёттингенского летнего семестра, в самых первых числах августа, мы с Урысоном отправились в путешествие по Норвегии, единственное большое путешествие, которое нам вообще удалось вместе сделать.
Сначала мы морем отправились из Гамбурга в Ставангер. Наш дальнейший план заключался в том, чтобы пешком пройти из Ставангера до Мольде, более или менее по меридиану с юга на север; но потом мы отказались от того, чтобы пройти участок предположенного пути между Согне-фиордом и Норд-фиордом и перебрались из первого названного фиорда во второй кружным морским путём, на пароходе, побывав по дороге в Бергене. Дело в том, что у нас не было обуви, в которой можно было бы пересечь большой ледник, лежавший на этом участке нашего пешеходного пути. Но и с этим отступлением от первоначального плана мы прошли пешком примерно 500 километров за 25 дней, т.е. в среднем по 20 километров в день, прошли не только пешком, но босиком. Правда, у нас на всякий случай было в наших рюкзаках по паре московских городских полуботинок, но в Норвегии мы их надели, только когда поездом возвращались из Мольде в Осло. В нашем хождении босиком не было никакого снобизма: мы и летом 1922 года надевали обувь, лишь когда изредка ездили в Москву, прерывая по каким-нибудь срочным делам наше дачное житьё. Поэтому босиком ходить нам было привычно и казалось совершенно естественным. Мы не боялись никакой самой каменистой почвы, ни леса, ни жнивья.
Всё наше пешеходное путешествие по Норвегии было для нас одним сплошным удовольствием. Урысон тщательно разработал маршрут по Бедекеру, и мы к вечеру каждого дня приходили к какой-нибудь сельской гостинице, где ужинали, ночевали, вечером отдавали бельё в стирку, которое утром следующего дня надевали чистым. Позавтракав и взяв на дорогу бутерброды, мы снова отправлялись в путь. Обедом нам служили полученные на дорогу бутерброды. Все эти сельские гостинцы были донельзя простыми и непритязательными, но безукоризненно чистыми и кормили в них тоже просто, но сытно и доброкачественно.
Норвегия, по крайней мере в той её части, по которой лежал наш путь, полна озёр с прозрачной, но и летом очень холодной водой. Урысон без труда мог выбирать наш маршрут так, чтобы каждый день нам по пути встречалось по крайней мере одно озеро, а то и больше, так что без купанья у нас не было ни одного дня. Несколько раз мы выходили к морю: купались мы и в Гардангер-фиорде, и в Согне-фиорде, и в Норде-фиорде. Всё это были очень холодные купанья. Только в Мольде-фиорде, к которому мы пришли в конце нашего пути, вода была потеплее: Мольде-фиорд только называется фиордом, в действительности это — широкая и мелководная бухта, лишь узким проливом соединённая с морем. Летом в нём вода прогревается хорошо. Мы там, провели весь заключительный день нашего путешествия и всласть там накупались и погрелись на солнце, почти как год тому назад на Образцовском пруду. Потом мы ночным поездом поехали в Осло, а оттуда сначала пароходом в Гамбург, и далее в Гёттинген.
В Гёттингене мы прожили весь сентябрь, не видя никого из математиков: были каникулы и все разъехались, кто куда. Но замечательная гёттингенская университетская математическая библиотека (знаменитая на весь мир, созданная Клейном Lesezimmer) не закрывалась никогда, и там мы ежедневно проводили не один час. Занимались мы и сами математикой. В частности, я доказал за этот сентябрь свою теорему о множествах Gδ, которую причисляю к лучшим своим результатам по общей топологии. Окончательно я отделал доказательство этой теоремы в Москве, куда мы возвратились в начале октября.
Московская жизнь пошла своим чередом, мало отличаясь от той, которая была прошлой зимой. Была в ней у нас с Урысоном и математика, были и концерты с прогулками после них, продолжалось до середины ноября и систематическое купанье (более поздней зимой мы купались лишь иногда, не ежедневно). Помню однажды на каком-то очень затянувшемся лузитанском дне рождения мы «на пари» выкупались в Москве-реке в третьем часу декабрьской ночи. Все лузитанцы присутствовали, и в последнюю минуту стали нас отговаривать (была метель и вообще зимняя непогода). Но мы честно выполнили принятое обязательство и купанье состоялось в полном объёме, с плаванием, конечно, не очень долгим.
В наших занятиях общей топологией мы имели большую моральную поддержку Д. Ф. Егорова. Однажды Н. Н. Лузин сказал, что считает теорию топологических пространств малоинтересной и собственно ненужной частью математики, как, впрочем, и теорию идеалов. Дмитрий Федорович твёрдо и даже несколько резко возразил, что всегда считал теорию идеалов важной и нужной, и так же относится и к теории топологических пространств. На этом разговор тогда и кончился. Свой мемуар о компактных топологических пространствах Урысон и я посвятили Дмитрию Федоровичу Егорову и это посвящение напечатано на первой странице оригинального французского издания этого мемуара и воспроизведено оно и в предисловии к вышедшему в виде отдельной монографии русскому изданию этого мемуара.
Я уже упоминал, что в первые годы после Октябрьской революции А. Р. Эйгес переехал в Москву. Свою штатную работу доцента математики
Александр Романович очень любил свою сестру Екатерину Романовну и тяжело переживал неудачу её семейной жизни. Но ни разу в жизни я не слышал и не чувствовал в его отношении ко мне хотя бы намёк на упрёк мне в этом отношении. Отношение Александра Романовича ко мне до самой его смерти в апреле 1944 года оставалось всё таким же тёплым и сердечным. И я сохраняю и сохраню до своего конца воспоминание об Александре Романовиче Эйгесе как об одном из самых мне близких и дорогих людей.
1980 г. май – июнь
т. 35, вып.3 (213)
УСПЕХИ МАТЕМАТИЧЕСКИХ НАУК
МАТЕМАТИЧЕСКАЯ ЖИЗНЬ В СССР
СТРАНИЦЫ АВТОБИОГРАФИИ
П. С. А л е к с а н д р о в
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
К весне 1924 г. у П. С. Урысона и у меня созрело решение организовать топологический семинар, и в мае 1924 г. перед самым нашим отъездом в Гёттинген состоялось первое, организационное собрание этого семинара.
По образцу семинаров Д. Ф. Егорова и наш семинар был открыт в составе нескольких групп. Тематика первой группы была посвящена топологии континуумов и своим активным участником имела А. Н. Черкасова (остальных участников этой группы не помню). Вторая, чисто учебная, группа должна была заниматься топологией поверхностей и в дальнейшей жизни семинара участия не приняла, как и пятая группа, которая (содержа в своём составе В. А. Ефремовича) должна была под руководством П. С. Урысона изучать основной мемуар Пуанкаре по комбинаторной топологии. Четвёртая группа, имея своим активным участником Л. А. Тумаркина (остальных тоже забыл) должна была заниматься теорией размерности. Основным же стержнем всего семинара была третья группа, по абстрактной топологии (по теории топологических пространств). Её участниками были образовавшие тесный дружеский коллектив Н. Б. Веденисов, А. Н. Тихонов, В. В. Немыцкий. Общие интересы (путешествия, древняя русская архитектура и др.) способствовали также возникновению дружеских связей членов «абстрактной группы» с А. Н. Колмогоровым.
Ни одна из групп топологического семинара весною 1924 г. собраться не успела: семинар начал работать лишь в сентябре 1924 г., после смерти П. С. Урысона, уже под моим руководством. Новые мои соруководители по топологическому семинару появились лишь много лет спустя. В настоящее время ими являются Ю. М. Смирнов, А. В. Архангельский, О. В. Локуциевский, Б. А. Пасынков, В. И. Пономарёв, Е. Г. Скляренко, В. В. Фёдорчук, В. В. Филиппов и Е. В. Щепин.
Итак, в мае 1924 г. П. С. Урысон и я во второй раз поехали в Гёттинген. Там мы встретили основных гёттингенских математиков, знакомых нам уже по прошлому году. Среди них я прежде всего должен назвать Куранта и Эмми Нётер, которые сердечно приняли нас как хороших старых знакомых. С большим доброжелательным радушием встретили нас и гёттингенские математики старшего поколения — Э. Ландау, Гильберт и сам Клейн, о чопорной недоступности которого мы столько слышали раньше, но которой в применении к нам мы не заметили ни в прошлом 1923 г., ни в нынешнем 1924 г.
У Куранта мы скоро стали бывать совсем запросто. Зная, что и Урысон и я любим музыку, он как-то пригласил нас на один из часто бывавших у него дома музыкальных вечеров. Сам Курант играл на фортепиано, его жена свободно владела скрипкой и виолончелью, кроме того, пела Шуберта и Баха. У Курантов постоянно бывали и артистически игравшие (соответственноКон-Фоссен, проведший конец своей жизни в Ленинграде, где он и умер от воспаления лёгких в 1935 г. Но с Урысоном я успел побывать на курантовском музыкальном вечере лишь один раз: со всем музыкальным богатством курантовского дома я познакомился только в мои последующие гёттингенские годы: 1925–1932.
Вскоре, и не один раз, мы приглашались к ужину и к Гильберту, и к Ландау. С Эмми Нётер мы постоянно встречались на знаменитых её прогулках, которые сначала назывались алгебраическими, а после нашего приезда стали называться тополого-алгебраическими. В них участвовало всегда много математической молодёжи. Эти прогулки были прообразом топологических прогулок нашего Московского топологического семинара, хотя и имели другой характер. С Эмми Нётер и с Курантом можно было почти ежедневно встречаться и в университетском (в основном студенческом) купальном заведении на реке Ляйне (см. ниже). Там можно было встречать довольно часто и Гильберта, но не Ландау (который на вопрос, купается ли он, отвечал: «Да, ежедневно, у себя дома в ванне»).
Гёттингенский летний семестр 1924 г. мы с Урысоном проводили хорошо и интересно, полностью участвуя в гёттингенской оживлённой и увлекательной математической жизни. И хотя нам было жаль расставаться с этой жизнью, мы уехали из Гёттингена около 15 июля, т.е. примерно за две недели до окончания семестра, чтобы побывать сначала у Хаусдорфа (в Бонне), а потом у Брауэра (он жил в посёлке Бларикум, километрах в 30 от Амстердама).
И Хаусдорф, и Брауэр принимали нас необыкновенно хорошо и радушно. В Бонне мы с утра отправлялись купаться на Рейн и переплывали его туда и обратно. В целом это купанье продолжалось не меньше трёх часов. Рейн в Бонне широк, и течение в нём очень быстрое. При каждом переплытии его нас сносило вниз по течению на несколько километров, которые потом приходилось компенсировать, возвращаясь пешком по берегу. Как нас (безрезультатно) пытался убедить Хаусдорф, это переплывание Рейна было небезопасным, по Рейну ходили пароходы и баржи (правда не в таком количестве, как теперь). Всю вторую половину дня — с обеда и до позднего вечера — мы проводили у Хаусдорфа, главным образом за математическими разговорами, действительно очень оживлёнными и интересными.
После недельного пребывания в Бонне, мы поехали к Брауэру и прожили в непосредственном соседстве с ним до 29 или 30-го июля. В заключение нашего пребывания Брауэр настоятельно приглашал нас обоих приехать этой же осенью к началу зимнего семестра (т.е. в середине октября) и провести у него целый год.
В один из последних двух дней июля мы поехали сначала в Париж, а потом на море в Бретань. Сначала предполагалось, что мы проведём в Париже около недели, но потом под влиянием (особенно моей) постоянной уверенности в том, что la mer est plus belle que les cathedrales 3), этот срок сократился до одного дня. Тем не менее Урысон успел в течение этого дня (мы приехали в Париж рано утром) свести нас и в Лувр, и в Notre Dame, где мы даже лазали на крышу и смотрели знаменитые химеры. Но в памяти моей от этого (первого в моей жизни) дня в Париже остались не химеры, и не Джоконда, и (тем более) не Венера Милосская, а вечер, проведённый в номере маленькой гостиницы, расположенной непосредственно против Сорбонны, кажется на пятом этаже, во всяком случае точно на уровне мансард Сорбонны. В нашей комнатке был балкон. Мы вышли на него. Былкто-то играл фортепианную сонату Бетховена. Бетховенская соната, вечерняя заря и под нами переулки Латинского квартала — всё это и составило самое сильное впечатление от моего первого посещения Парижа. Потом я много раз бывал в Париже, и в Лувре провёл не один час, и многое увидел и полюбил в этом действительно великом городе. Но этот первый и последний вечер, проведённый в нём вместе с Павлом Урысоном, я запомнил навсегда.
Ранним утром следующего дня мы поехали поездом Париж – Ле-Кроазик на южное побережье Бретани и доехали до предпоследней станции этого направления, маленького рыбацкого посёлка Ба (Batz). Мы нарочно выбрали для нашего пребывания этот, тогда совсем заброшенный, никому неизвестный уголок, разыскав его предварительно в Бедекере, с которым не расставался П. С. Урысон. Теперь Ба — известный и многолюдный курорт, но тогда, более полувека тому назад, он вполне отвечал нашим желаниям. Там были: океан, его гранитный берег — и больше ничего. В Ба мы были у моря, выбирая самые дикие участки его скалистого берега, без конца купались там, а кроме того, занимались математикой. Урысон писал там свою известную работу о счётном связном хаусдорфовом пространстве, содержавшую много новых идей. Я написал свою работу о топологическом (посредством своеобразного комбинаторного спектра) определении n-мерного шара. Так у моря прошло немного больше недели. Около 9 августа мы дня на четыре поехали на самый крайний запад Бретани и всей Франции, в Финистер, на расположенный там мыс Pointe du Raz (это и есть самая западная точка Франции). Когда мы 13 августа вернулись из нашей поездки, оказавшей на нас очень большое впечатление (океан и его берега там, в Финистере, ещё величественнее и ещё страшнее, чем в Ба), хозяин пансиона, в котором мы жили в Ба, сказал нам, что, к сожалению, ему пришлось отдать другим жильцам комнату, которую мы занимали, но что у него есть для нас другое помещение, которое нам, конечно, ещё более понравится — совсем маленький, состоящий только из одной комнаты домик на самом берегу океана, такой, что брызги от волн будут через открытое окно проникать в нашу комнату. Он показал нам наше новое помещение, оно понравилось нам, это и на самом деле была однокомнатная избушка у самого моря. Мы в тот же день перебрались туда и ранним вечером этого дня успели там позаниматься, сидя за двумя смежными сторонами огромного квадратного дубового стола, который вместе с двумя стульями и двумя кроватями походного типа и составлял всю обстановку нашего нового жилища. Брызги от волн действительно проникали к нам, и это нам нравилось. Под вечер 14-го августа Урысон закончил свою работу о связных счётных пространствах; этим числом работа и датирована.
Между тем волнение на море понемногу усиливалось, и купание наше 15 и 16 августа становилось всё интереснее. 17-го августа с утра, когда мы по обыкновению приступили к нашим занятиям, Урысон начал писать новую работу «Zum Metrizationsproblem». Она содержит доказательство его знаменитой «Большой леммы» и основывающееся на этой лемме доказательство метризуемости всех нормальных пространств со счётной базой. Урысон успел обдумать всю работу (она не длинная) и начисто написать её первую страницу. За занятиями прошла значительная часть дня — и вопреки нашему обыкновению было уже пять часов пополудни, когда мы наконец собрались купаться. Когда мы стали входить в воду, у нас возникла некоторая неуверенность, я почувствовал её не только сам, но ясно увидел её и в Павле. Если б я только сказал: «Может быть, нам не купаться сегодня?». Но я ничего не сказал...
После мгновенного колебания мы погрузились в прибрежную не очень большую волну и сколько-то проплыли в открытое море. Однако следующее же впечатление, достигшее моего сознания, было впечатление чего-то невыразимо огромного, вдруг схватившего меня, и этому впечатлению сопутствовала довольно нелепая, но совершенно точно сформулированная мысль: ведь эта волна несётся на меня от самой Венесуэлы, тут бесполезно что-нибудь делать. Через мгновение я очнулся уже на берегу, покрытом мелкими камнями, — это был берег бухты, отделённой от открытого моря двумя скалами, между которыми мы и проплыли, направляясь в открытое море. Теперь я был переброшен волной и через эти скалы, и через бухту, ими отделявшуюся от остального моря. Встав на ноги, я посмотрел в море и увидел Павла у самых этих скал, уже в бухте, пассивно качающимся на волнах (сравнительно небольших в бухте) в полусидячем положении. Я сразу же поплыл к нему. В это время я увидел на берегу целый амфитеатр публики (день был воскресный и много народа из разных мест приехало в Батц полюбоваться морем). Подплыв к Павлу, я обнял его выше талии правой рукой, а левой и ногами стал изо всех сил грести к берегу. Это было нелегко, но никто мне не пришёл на помощь. Наконец, когда я уж совсем приблизился к берегу, кто-то бросил мне верёвку, но через несколько мгновений я и сам уже мог достать дно. Потом очевидцы мне говорили, что та же огромная волна, которая перебросила меня через бухту, ударила Урысона головой об одну из двух упомянутых скал, после чего он и стал беспомощно качаться на волнах бухты.
Вытащив Павла на берег и почувствовав в своей руке теплоту от его тела, я не сомневался, что он жив. В это время к нему подбежало несколько человек и стали что-то делать с ним, очевидно, искусственное дыхание. Среди этих людей оказался, как мне потом сказали, врач, который, по-видимому, и руководил спасательными мероприятиями. Я не знаю, и тогда не знал, сколько времени они продолжались, кажется, довольно долго. Во всяком случае, через некоторое время я спросил врача, в каком состоянии находится пострадавший, и какие дальнейшие меры он предполагает предпринять. На это врач мне ответил: «Que voulez vous que je fasse avec mi cadavre» 4).
Как сейчас, помню, что единственная мысль, которая мне пришла в голову, когда я услышал эти слова, была, что слово fasse есть глагольная форма présent de subjonctif от глагола faire и что наша гимназическая учительница французского языка часто спрашивала у нас эту форму и вообще весь subjonctif.
Прошло ещё некоторое время, и я вошёл в нашу комнату и наконец оделся (до этого времени я оставался в одних плавках). Павел Урысон лежал на своей постели, покрытый простынею, у его изголовья были цветы. Тут я впервые подумал о том, что случилось. В моём сознании с такой отчётливой ясностью возникли все переживания, все впечатления этого лета, да и предыдущих двух лет. Всё это слилось в одно сознание того, как хорошо, как необыкновенно хорошо было каждому из нас всего какой-нибудь час тому назад.
А море совсем разбушевалось. Его рёв, его грохот, его клокотанье, казалось, заполняли всё.
На следующий день я послал телеграммы Брауэру и в Москву моему брату Михаилу Сергеевичу, которого просил сообщить о случившемся семье Урысонов. В тот же вечер я получил ответную телеграмму от Брауэра со словами «Appelez moi où vous voulez» 5). Я попросил Брауэра приехать в Гёттинген,
19-го августа были похороны. Думая соответствовать желанию отца Урысона, я пригласил раввина для совершения погребального обряда. Что касается самих похорон, у меня осталось впечатление от огромного количества людей, пришедших на похороны, от горы живых цветов на свежей могиле, и от шума моря, слышного и на кладбище.
20-го я уехал из Ба и, задержавшись в Париже на день, 22 августа приехал в Гёттинген, где меня ждали Бpayэр, Курант и Эмми Нётер; Гильберт и Клейн попросили меня придти к ним. Это было моё последнее свидание с Клейном. Летом следующего года он умер.