Я говорю о квартире Урысонов. В действительности это была квартира сестры Павла — детской писательницы Л. С. Нейман (издавшей потом свои воспоминания о брате) и её мужа, врача С. М. Неймана. В этой квартире рядом со мною, за фанерной перегородкой, в комнате, ещё гораздо меньшей чем моя, жил тогда восемнадцатилетний племянник Павла Самуиловича, Миша, ныне известный юрист М. С. Липецкер, с которым я до сих пор сохраняю дружеские отношения.
Зиму 1924–1925 гг. мой семинар интенсивно работал. Среди всей группы первых его участников своим особенно ярким математическим талантом выделился Андрей Николаевич Тихонов. Он довольно скоро начал думать над трудной задачей: всякое ли нормальное пространство является подпространством некоторого бикомпакта? Размышления А. Н. Тихонова над этой задачей привели его не только к её положительному решению, но и к нескольким другим фундаментальным топологическим открытиям. Первым из них является понятие так называемого тихоновского куба I τ данного веса τ (где τ — произвольное бесконечное кардинальное число), т.е. топологического (или тихоновского, или декартова) произведения обыкновенных прямолинейных отрезков I = [0, 1] числовой прямой, взятых в числе τ экземпляров, и введённое по этому поводу впервые в математику понятие топологического произведения любого (несчётного) числа топологических пространств. При этом Тихонов доказал замечательный факт (первая теорема Тихонова), что произведение любого числа бикомпактных пространств бикомпактно и что если имеется τ топологических пространств, вес каждого из которых не превосходит числа τ, то вес их произведения равен τ. Отсюда следует, что тихоновский куб I τ есть бикомпактное (хаусдорфово) пространство веса τ;оно-то, оказывается, и содержит топологический образ всякого нормального пространства веса τ. В то же время подпространство бикомпакта может и не быть нормальным пространством: А. Н. Тихонов определил более широкий чем класс нормальных пространств — класс пространств, названных им вполне регулярными, а теперь обычно называемых тихоновскими, — и доказал относительно этого класса, что он в точности совпадает с классом подпространств бикомпактов (бикомпактных хаусдорфовых пространств) — вторая теорема Тихонова. При этом тихоновские пространства веса ≤τ могут быть определены и как топологические образы подпространств тихоновского куба I τвеса τ, т.е. как топологические пространства, допускающие описание посредством координат, взятых в числе τ: не даром тихоновские произведения называются
Несчётные кардинальные числа получили, так сказать, действенное право гражданства в топологии с возникновением теории бикомпактных топологических пространств. Вместе с тем начала наполняться конкретным математическим содержанием и та трансфинитная математика, о которой, как о райском саде, открытом нам абстрактной теорией множеств, так много и так вдохновенно любил говорить Гильберт. Работы А. Н. Тихонова подняли овладение этим райским садом на существенно новую ступень. Несчётномерные тихоновские кубы, с их гранями, проекциями на них, связанная с ними факторизация непрерывных отображений — всё это стало началом новой несчётномерной геометрии, которую уже в наш сегодняшний день начал строить Е. В. Щепин, дополнив совершенно новой и своеобразной несчётномерной геометрической топологией ту счётномерную топологию гильбертова куба и гильбертовых многообразий, которая так богато развилась в последние десятилетия.
В то время, когда А. Н. Тихонов делал свои топологические открытия, он только что достиг своего двадцатилетия. Я не знаю, понимал ли он в какой-нибудь степени всю значительность полученных им результатов и интересовался ли он вообще этим. Более бескорыстного, я бы сказал, наивного увлечения математикой, чем у А. Н. Тихонова в эти годы трудно себе представить. Основными чертами его характера были скромность, тёплый доброжелательный юмор и редкие незлобливость и добродушие. Он был всегда в хорошем настроении, и всегда при общении с ним всем было хорошо. Таким мне запомнился А. Н. Тихонов в своей ранней юности.
Из других членов «абстрактной» группы запомнился Николай Борисович Веденисов, который, получив несколько хороших математических результатов и с успехом начав преподавание в университете, в самом же начале Отечественной войны ушёл в ополчение и вскоре погиб.
Математические интересы В. В. Немыцкого были направлены главным образом в сторону вопросов, пограничных между абстрактной топологией и качественной теорией дифференциальных уравнений. В результате его занятий в этом направлении возникла известная совместная монография В. В. Немыцкого и В. В. Степанова по качественной теории дифференциальных уравнений, а также его многочисленные специальные курсы в Московском университете. В. В. Немыцкий был увлечённым туристом. Он умер во время туристического похода в Саянах в августе 1967 г. Его последние слова были: «На небе появились звёзды, завтра можно будет идти дальше».
В. В. Немыцкий был человеком с чистым, ничем не запятнанным сердцем. Такие люди, как он, встречаются редко, и его светлый образ навсегда сохранился в моей памяти.
Лев Абрамович Тумаркин с самого начала работы моего семинара осенью 1924 г. стал активно работать в области теории размерности. Его исследования проходили параллельно с работами В. Гуревича, но независимо от него. В теорию размерности оба эти автора вписали очень существенную новую страницу, непосредственно продолжившую основные работы Урысона и Менгера. Брауэр дал самую высокую оценку работам Л. А. Тумаркина и немедленно опубликовал их в Mathematische Annalen.
С самого начала тридцатых годов Л. А. Тумаркин стал с большим увлечением преподавать в Московском университете, а также, вступив в партию, заниматься общественной работой. Он вскоре сделался деканом факультета и стал видным деятелем нашего университетского математического образования. Ко всем своим обязанностям Л. А. Тумаркин относился горячо и по существу, а не формально.
В течение очень многих лет Л. А. Тумаркин читал на механико-математическом факультете Московского университета основной курс анализа, читал очень строго и вместе с тем очень понятно. Многие поколения выпускников нашего факультета получили на лекциях Тумаркина прочную основу своего математического образования.
Велика была и организационная работа, проведённая Тумаркиным на факультете. Не будет преувеличением, если я скажу, что свою современную структуру механико-математический факультет Московского университета в основном получил именно в годы деканства Л. А. Тумаркина.
Л. А. Тумаркин был человек добрый, любивший студентов, и главное, всегда неформально относившийся к ним. Студенты сполна отплачивали ему тем же. У него любили экзаменоваться, хотя Лев Абрамович отнюдь не обладал излишней снисходительностью и всегда требовал от студентов серьёзного отношения к делу.
Многолетнее деканство Л. А. Тумаркина было хорошим периодом в жизни нашего факультета.
В начале мая 1925 г. я уехал уже один к Брауэру. В моей жизни началось трёхлетие: май 1925 – октябрь 1928 гг., разделённое между Голландией и Гёттингеном и включающее, кроме того, проведённую в Принстоне (США) зиму 1927–1928 гг.
Как я уже упоминал, Брауэр жил в посёлке Бларикум, где у него был дом с довольно большим, совершенно запущенным садом и ещё в этом же саду — маленькая однокомнатная избушка, в которой стояли письменный стол, рояль и кровать. В этой избушке Брауэр собственно и жил, работал и играл на рояле. Жена Брауэра была значительно старше его и постоянно проживала в Амстердаме, где заведовала собственной аптекой. Она довольно часто приезжала в Бларикум и тогда жила в упомянутом «большом» доме. В «большом» доме постоянно жила и Корри Йонгеян, приёмная дочь Брауэра, посвятившая ему всю свою жизнь, неустанно помогавшая ему во всех его научных, университетских и других, многочисленных в их совокупности, всегда сложных и часто запутанных делах. В мае 1925 г. в это сложное семейство включился и я.
Я поселился в доме фрау ван де Линде, близкой знакомой Брауэра и Корри Йонгеян. Обе дамы были приблизительно ровесницами (им было по 30–32 года) и были подругами. Я столовался у фрау ван де Линде, причём строго вегетарианским образом, что в Голландии было очень просто ввиду обилия разнообразных овощей и превосходных молочных продуктов. Часто Брауэр приглашал меня к обеду (не реже раза в неделю). Мяса Брауэр совсем не ел, но в небольших количествах ел иногда рыбу. С Брауэром я виделся постоянно, иногда по несколько раз в день. Много времени мы проводили вместе за работами Урысона. Шли корректуры первой части огромного мемуара Урысона по теории размерности, печатавшегося в «Fundamenta Mathematicae». Кроме того, опираясь на черновые наброски, сохранившиеся после смерти Урысона, я писал вторую часть этого мемуара, опубликованную потом в «Известиях» (Venhadelingen) Амстердамской академии наук. Брауэр вместе со мною прочитывал каждый лист корректур и каждую написанную мною страницу текста второй части, иногда внося небольшие редакционные поправки и кое-где улучшая мой французский язык.
Так прошло время до конца июня. Первую половину июля я пробыл в Голландии на берегу моря. Сначала я прошёл пешком по самому берегу моря, то по воде (я шёл босиком), то по твёрдому песку вдоль воды от Схевенингена (против Гааги) до Зандфорта (против Амстердама), потом поехал в маленький приморский посёлок Катвейк (против Лейдена), где и прожил дней 12. В Катвейке в это время в небольшой вилле жила теперешняя голландская королева Юлиана, тогда ещё наследная принцесса, студентка, кажется, Лейденского университета. Я напомнил ей об этом, когда она принимала меня вместе с некоторыми другими математиками — членами Международного математического конгресса в 1954 г. в Амстердаме.
Остаток июля я провёл в Гёттингене, где сделал по предложению Гильберта в Математическом Обществе большой обзорный доклад по общей топологии. Доклад имел успех. Август я провёл в Ба. Весь этот месяц там жил и отец Урысона, который ежедневно один час от 5 до 6 пополудни (час смерти его сына) проводил на берегу моря, на месте, около которого произошло несчастье. Этот месяц, прожитый мною в Ба, имел большое значение для всей моей последующей математической жизни. Здесь, среди скал на берегу моря, в месте, где мы особенно часто бывали с Урысоном, купаясь, загорая и разговаривая о математике, мне пришло в голову понятие нерва системы множеств, понятие, основное во всех моих дальнейших работах по топологии. Я тут же понял, что нервы бесконечно измельчающихся конечных покрытий компакта бесконечно аппроксимируют этот компакт и позволяют свести изучение его топологии к изучению некоторой последовательности конечных симплициальных комплексов. Поняв это, я сразу же принялся за написание новой работы «Simpliziale Approximationen...», чем занимался так усердно, что даже один день не успел выкупаться. Таким образом, в течение августа 1925 г., я, что называется в один присест, написал свою новую большую работу и сразу же отправил её Брауэру. Брауэру эта моя работа очень понравилась, он мне написал об этом в Ба и направил её для печатания в Mathematische Annalen.
В сентябре я отправился в пешеходное странствование по Пиренеям, которое в какой-то степени должно было имитировать пешеходное путешествие, которое мы с Урысоном сделали в Норвегии в 1923 году. Моё путешествие по Пиренеям закончилось в маленьком приморском городке Коллиур на Средиземном море, во Франции, но совсем близко от границы с Испанией.
Из Коллиура я опять направился в Ба в самых последних числах октября. Через два–три дня после моего приезда в Ба туда приехал и Брауэр, и мы прожили там вместе всю первую неделю ноября, после чего вместе вернулись в Бларикум. Там в это время уже были Виеторис и Менгер, также приехавшие к Брауэру на всю зиму. Вернувшись в Бларикум, я прежде всего написал работу о непрерывных разбиениях бикомпактных пространств, что отняло у меня неполные две недели, а затем вернулся к совместным вместе с Брауэром занятиям над рукописями Урысона. Кроме того, по предложению Брауэра я читал в Амстердамском университете специальный курс по общей топологии. Менгер также читал специальный курс по теории размерности. И Брауэр, и Виеторис были постоянными слушателями обоих этих курсов.
Моя голландская зима 1925–1926 гг. проходила хорошо и спокойно, в постоянной большой работе, но в эмоциональном отношении ещё вполне под знаком понесённой мною год тому назад тяжёлой утраты. По воскресеньям Брауэр, Корри Йонгеян и я ездили в Амстердам на симфонические концерты, происходившие под управлением знаменитого дирижёра Менгельберга, часто с участием выдающихся приезжих гостей. Так, однажды приезжал Стравинский и управлял своей «Весной священной».
В середине декабря на месяц в Бларикум приехала Эмми Нётер. Сложившаяся вокруг Брауэра группа математиков получила яркое пополнение. Вспоминаю обед у Брауэра в честь Эмми Нётер, во время которого гостья изложила определение групп Бетти комплексов, вскоре получившее всеобщее распространение и совершенно преобразовавшее всю топологию.
С приездом Эмми Нётер в Бларикуме стал бывать и её тогда двадцатидвухлетний ученик Ван дер Варден. Помню чрезвычайно оживлённые математические разговоры с его участием. В течение этой зимы Менгер, опираясь на понятие нерва, доказал, что всякий одномерный компакт топологически вкладывается в трёхмерное евклидово пространство, что представляет собою простейший частный случай доказанной несколько лет позже Небелингом и Понтрягиным знаменитой общей теоремы о погружении n-мерного компакта в (2n+1)-мерное евклидово пространство.
Весною 1926 г. я поехал в Гёттинген и провёл там всё лето. В это лето, как и в следующее, гёттингенская математическая жизнь находилась в состоянии большого расцвета, отчасти вследствие наплыва выдающихся иностранных математиков. В это лето я подружился с Хопфом и Нейгебауэром, и в связи с этим оба названные лета, а также зима 1927–1928 гг. довольно подробно отражены в моих воспоминаниях о Хопфе, напечатанных в УМН (1977, т. 2, № 3(195), с. 203–208), и я не буду касаться здесь этого периода моей жизни. После также проведённого в Гёттингене лета 1928 г. я поехал на Международный математический конгресс в Болонью. По окончании этого конгресса Хопф, Нейгебауэр и я провели некоторое время в Италии на берегу Средиземного моря. Затем я побывал вместе с Эмми Нётер в Венеции и в середине октября вернулся в Москву.
В 1928 г. Гёттингенская академия наук по предложению Гильберта и Куранта избрала меня своим членом-корреспондентом на место недавно умершего В. А. Стеклова. Мне говорили, что была традиция, в силу которой в этой Академии всегда был один русский математик в числе её членов-корреспондентов. Первым среди них был Н. И. Лобачевский, избранный по предложению Гаусса. Я не знаю, существовала ли в действительности эта традиция и, в частности, кто из русских математиков состоял в Гёттингенской академии в промежутке времени между Лобачевским и Стекловым.
В 1928 г. моим учеником делается Л. С. Понтрягин, сразу же и надолго становящийся самым ярким светилом на топологическом небосводе. В том же году в Известиях Гёттингенской академии была опубликована первая работа Л. С. Понтрягина. Эта работа и ближайшие последующие за ней были как бы преддверием к работе Понтрягина, опубликованной в 1932 г. в «Annals of Mathematics», в которой он излагает свой знаменитый закон двойственности, составивший целую эпоху в развитии топологии.
Также в 1928 г. была опубликована в Comptes Rendus Парижской Академии наук первая и основная топологическая работа А. Н. Тихонова о произведении топологических пространств.
В конце 1928 г., соответственно в начале 1929 г., московская топологическая школа пополнилась двумя «временными» членами, которые пробыли её участниками что-нибудь около трёх лет, а потом перешли в другие области науки. Это были Феликс Исидорович Франкль и Александр Геннадиевич Курош.
С Франклем я познакомился в Болонье во время происходившего в сентябре 1928 г. Международного математического конгресса, на который Франкль приехал в качестве молодого тополога, ученика Хана. Франкль очень заинтересовался новыми подходами к теории размерности, которые я излагал в докладе, сделанном на конгрессе. У нас завязались чрезвычайно оживлённые и интересные для нас обоих разговоры. Энтузиазм Франкля
В Москве Франкль скоро познакомился с Л. С. Понтрягиным, который был моложе его на 4 года, у них сразу возникли общие топологические интересы, результатом которых сделалась очень интересная совместная работа по теории размерности, опубликованная в Mathematische Annalen. Можно только гадать, каких дальнейших успехов достиг бы Франкль в топологии, если бы он продолжал ею заниматься. Но по идейным соображениям он переключился на прикладную математику.
А. Г. Курош начал заниматься математикой под моим руководством в Смоленске, сначала в качестве студента, а потом аспиранта Смоленского университета. Я читал тогда в Смоленске большой курс алгебры, в котором кроме обязательного материала излагал основы современной алгебры (теорию групп, колец и полей). Все эти новые идеи я привёз от Эмми Нётер. Между прочим, я думаю, что в моих Смоленских лекциях впервые в истории был употреблён термин «ядро гомоморфизма». В печати этот термин впервые появился в 1935 г. в алгебраическом прибавлении книги «Топология» Александрова и Хопфа. Пользуюсь случаем, чтобы напомнить об этом алгебраистам.
А. Г. Курош был лучшим и очень увлечённым слушателем моих смоленских лекций. В следующем году он переехал в Москву и сделался моим аспирантом по Московскому университету.
Алгебраические интересы А. Г. Куроша, ярко проявившиеся уже в Смоленске, ещё больше развились под влиянием лекций Эмми Нётер, читавшей их в Москве всю зиму. Но эти интересы А. Г. Куроша не помешали тому, что его первая научная работа была по топологии. Этой первой и единственной топологической работой А. Г. Куроша стала его классическая работа по проекционным спектрам, опубликованная в издававшемся тогда Брауэром журнале Compositio Mathematica.
Зима 1928–1929 гг.— время большого расцвета работы моего топологического семинара. Эта зима была и временем моей интенсивной работы над книгой «Александров — Хопф».
В последние дни января 1929 г. меня избрали членом-корреспондентом АН СССР.
Лето 1929 г. ознаменовалось возникновением моей дружбы с Андреем Николаевичем Колмогоровым. Как уже упоминалось, мы познакомились
Утром 16 июня мы отправились на гребной лодке из Ярославля вниз по Волге. В этом путешествии принимал участие также гимназический товарищ А. Н. Колмогорова Николай Дмитриевич Нюберг, впоследствии сделавшийся (под влиянием А. Н. Колмогорова) выдающимся специалистом по цветоведению. Впрочем, Н. Д. Нюберг сопровождал нас только до Казани. Мы шли на вёслах, иногда под самодельным примитивным парусом. Всей навигацией ведал Андрей Николаевич, я был только гребцом. Передвигались мы в общем довольно быстро и немного меньше чем за месяц добрались до Самары (ныне Куйбышев [С 1991 г. опять Самара. — E.G.A.]). Само собою разумеется, что никаких моторов у нас не было.
Наше плавание не обошлось без приключений — маленьких, и не совсем маленьких. Однажды большой ящик с печеньем и портативная пишущая машинка, сопровождавшая нас, оказались в Волге. Но всё обошлось благополучно; а пишущая машинка до сих пор верой и правдой служит мне, не побывав вообще ни разу в ремонте (хорошая реклама старой фирме Ремингтон).
Из Куйбышева мы пароходом отправились в Астрахань, оттуда пароходом же в Баку, далее частично автобусами, частично пешком добрались через Делижан до озера Севан, где мы на острове того же названия прожили около месяца в бывшем монастырском помещении. Теперь этого острова уже не существует, он соединился с сушей. Тогда же Севан был во всей своей красе. Мы по несколько раз в день купались в его прозрачных холодных водах. Кроме того, мы много работали, в частности, я над книгой «Александров — Хопф» (пишущая машинка меня всё время сопровождала).
Из Армении мы поехали в Тбилиси; там мы расстались, но оба отправились в Гагры: я — поездом, а Андрей Николаевич отправился пешком через Цейский ледник. В Гаграх, где в то же время жил и Л. С. Понтрягин, с которым мы поддерживали постоянное общение, мы прожили весь сентябрь, купаясь и занимаясь математикой, и в начале октября вернулись в Москву.
В начале зимы 1929–1930 гг. А. Н. Колмогоров со своей тётушкой Верой Яковлевной, заменявшей ему мать, и я поселились вместе в дачном посёлке Клязьма. На Клязьме (1929–1930) была мною построена гомологическая теория размерности. Содержащий её изложение мемуар «Dimensionstheorie» был написан годом позже в Гёттингене и опубликован в 1932 г. в Mathematische Annalen. На Клязьме я начал с А. Н. Колмогоровым и под его руководством ходить на лыжах (до этого я лишь немного катался на лыжах в валенках с горок около Смоленска в возрасте 14 лет). Кроме того, на Клязьме мы купались ежедневно с самой ранней весны и до замерзания наших речек Клязьмы и Учи. В клязьминские зимы мы очень много читали Гофмана и других немецких романтиков, а также очень много Анатоля Франса (всё в подлинниках).
Наше пребывание на Клязьме прерывалось несколькими совместными путешествиями — речными внутри СССР и заграничными. Это были путешествия на байдарке по Цне и по Десне (от Брянска до Киева), на лодке от Киева до Днепропетровска. О заграничных путешествиях скажу подробнее.
В мае 1930 г. А. Н. Колмогоров и я отправились на летний семестр в Гёттинген, откуда в первых числах августа через Мюнхен поехали во Францию. Во Франции мы сделали большое пешеходное путешествие по юго-востоку страны, которое в конце концов привело нас в Тулон. Вблизи Тулона мы поселились на несколько недель в посёлке Санари на море. Там в это время отдыхал Фреше, с которым мы много и часто виделись во всё время нашего пребывания в Санари. Там я довольно усердно работал надвсё-таки воспаление лёгких.
По выздоровлении Андрея Николаевича мы прожили в Гёттингене два месяца с небольшим (Андрей Николаевич жил это время в известном пансионе Крейцнахер, а я в доме у Нейгебауэра). В Гёттингене мы постоянно и часто встречались с гёттингенскими математиками, больше всего с Курантом (я, кроме того, очень много с Эмми Нётер), а также с Гильбертом и Ландау. К Ландау мы как-то были приглашены на (по обыкновению очень пышный) ужин, особенность и главная притягательная сила которого состояла в огромном блюде раков. Гостям предлагалось показать своё искусство при еде этих членистоногих. Андрей Николаевич был награждён первой премией, так как справился со своей порцией раков, ни разу не коснувшись их рукой, а лишь пользуясь ножом и вилкой.
В самых первых числах февраля я поехал в Америку, в Принстон, куда был приглашён на весь весенний семестр для чтения лекций. Аналогичное приглашение получил и Гаральд Бор, и мы очень хорошо познакомились с ним во время совместного пребывания в Принстоне. Среди всех математиков, лекции которых мне приходилось слышать, Бор как лектор занимает по моему мнению бесспорное первое место по понятности, стройности и особой прозрачности своих лекций.
В июне 1931 г. мы вернулись в Москву, Андрей Николаевич из Гёттингена, я из Принстона, и отправились в Теберду, где в это время были также В. В. Немыцкий и А. Н. Тихонов. Отдыхал там и известный пианист К. Н. Игумнов (см. ниже).
В августе 1932 г. я поехал в Цюрих на Международный математический конгресс, где встретился с Хопфом и прожил у него все дни конгресса; Хопф был в это время уже профессором Цюрихского политехникума, сменив в этой должности Германа Вейля и оставаясь в ней до своей смерти (1971). На сентябрь Хопф поехал к своим родителям в Германию, а я поехал на юг Швейцарии, где провёл на берегу Лаго Маджоре в местечке Аскона (рядом с Локарно) целый месяц. В Локарно в это время отдыхал Хаусдорф со своей женой, и мы виделись ежедневно (из Локарно в Аскону — небольшая пешеходная прогулка). Хаусдорфы не раз её делали, и я катал их на бывшей в моём постоянном распоряжении гребной лодке (изумительной лёгкости). При этих лодочных прогулках, а также и особенно во время купанья мне надо было только остерегаться того, чтобы вдруг не оказаться в Италии (граница между Швейцарией и Италией проходит где-то посреди Лаго Маджоре), что в моём случае было вовсе «не тривиально». Мы необыкновенно хорошо провели это время с Хаусдорфом. Тем грустнее было наше прощание, хотя мы тогда и не знали, что это — прощанье навсегда.
Из Швейцарии, прожив ещё некоторое время у Хопфа (он к этому времени уже вернулся в Цюрих), я поехал снова в Гёттинген, где и прожил у Эмми Нётер до самых последних чисел ноября, читая лекции в университете и чуть ли не каждый день встречаясь с Курантами. Но в ноябре 1932 г. тучи уже сгущались над Германией. Часто по утрам я просыпался от звуков «Deutschland, erwache». Это пели, расхаживая по улицам, молодые люди из Hitler–Jugend. Было ясно, что события надвигаются и что мне пора собираться домой. Наконец, настал день моего отъезда. Как я уже упоминал, это был один из самых последних дней ноября. Мой последний день в Гёттингене
Мой поезд отходил около 5 часов утра, и было решено, что все собравшиеся у Куранта проведут у него всю ночь и потом все вместе отправятся на вокзал. После очень продолжительного, затянувшегося ужина был музыкальный вечер, который своею главной частью содержал трио Шуберта «Es-dur». Его играли Кон-Фоссен (фортепиано), Ханс Леви (скрипка) и фрау Курант (виолончель). Все трое играли превосходно, с большим подъёмом. Я всегда любил это трио Шуберта, но после этого его исполнения в мою прощальную гёттингенскую ночь это трио в моём восприятии музыки, да и вообще в моём сознании и в моей жизни, стало занимать особое место. Потом мы тёмными аллеями ночного Гёттингена наконец пришли на вокзал, и я уехал. С Эмми Нётер мы больше не виделись, так что это прощанье было тоже прощаньем навсегда. В 1933 г. она уехала в Америку и там умерла после операции 14 апреля 1935 г. С Нейгебауэром мы тоже больше не видались, но мы всё время переписывались, переписываемся и теперь. С Курантами я виделся ещё много раз и в Москве (последний раз в 1970 г.) и в Гёттингене.