Еще некоторое время за стеной было слышно бубнёж, потом всё стихло.
— Эй, Линка, сюда подь. — В дверь заглянула Морна.
Вера сбросила одеяло и вернулась в комнату. Присела на лавку, вопросительно уставилась на Морну и, непроизвольно, вздохнула.
— А неча вздыхать-та, решать давай, что с тобой делать.
— А давайте, для начала, вы мне расскажете о семье?
Морна помолчала, повздыхала. Она явно что-то обдумывала.
— Ты не "выкай" мне, так и зови — Морна, а то любой догадается, что с головой у тебя худо. Я так порешила — к Лещихе не пойдем, потому, как нам лишние свидетели не нужны.
— Лещиха — это кто?
— Травница она. И первая сплетница на деревне. Ты вот мне лучше скажи — ты вобще ничего не помнишь?
— Совсем. Даже как меня зовут не помню. И чем болела.
— Болела ты жгучкой. Это когда человек горячий и без памяти лежит. Бывает дня три, бывает больше. Помирают от нее редко. От бродяг ты подцепила. Стояли тут табором, да снялись и ушли, как только Телеп заболел. Это староста наш. Ну, вот еще ты заболела и две девки с дальнего краю села. Кривой Мешки дочка померла на третий день, а остальные все, слава Единому — выздоровели. Зовут тебя Елькой или Линкой, чаще — Линкой. А полное твое имя — Елина. Погоди-ка, я чаю взбодрю. Чо на пустую-та сидеть.
Морна вышла на улицу, Вера потянулась следом. Двор был большой. По периметру так же огорожен кустами, в стороне, под навесом, устроено что то вроде летней кухни. Кругом выложен низенький каменный колодец, в нем — костерок потухший. Над костром — прикрытый крышкой котелок. Зачерпнув две кружки, Морна вернулась в дом.
— Садись, будем говорить с тобой.
Говорили долго… Больше — Морна, но и Вера перебивала, вопросы задавала, пытаясь понять, что к чему, вникнуть в отношения, понять, как ей жить и выживать. Опасаясь сказать что-то лишнее, незнакомое Морне слово или понятие. Два раза доливали чай. Ну, как чай, скорее — травяной настой, чуть терпковатый, но приятный на вкус. К концу беседы устали обе.
— Так что ты, Елька, зла-та не держи на меня. Ни тебе в приюте хорошо не будет, ни нам головы приткнуть будет негде. Если что нужно, будешь спрашивать, так и вспомнишь всё понемногу.
— Морна, пойду я полежу немного, голова болит сильно. Подумаю, над тем, что сказала ты.
— Ну, иди, иди… да много не думай, от такого вот с ума и сходят. Мало ли забот по дому, да по хозяйству, об том и думай. А умствовать — это пущай вон ристократы думают.
Вера ушла в свою комнатку, легла и укрылась с головой одеялом. Слишком много информации, слишком много странного. И, похоже, что она не только не в своем времени, но еще и не в своем мире. Ни разу не прозвучало слово телефон. Или — электричество, автобус, телевизор.
Если собрать всю информацию в кучу, то получается следующее.
Отец и мать Елины здесь не местные, пришлые. Много лет назад перебрались сюда из города. Ехать до города не меньше 4 дней, а то и больше, тут как с погодой повезет. И называется он Кроун. Город большой, правят там герцог и жена его, пресветлая герцогиня Лива. Вот из Кроуна и переехали родители Ельки. Купили земли малый надел, дом вот этот поставили, корову, кур завели, овечек, гусей даже, да и стали жить. Отец рыбачил, он удачливый был и работящий. А Линда, мать Елины, дом вела, вышивала красиво. Отец улов увозил к торгу. Торг, это такое место есть, на лодке туда пол дня, а рыбачить там худо, скалы кругом, рыбы толком нет. Туда с ближних сел лавочники приезжают и торговцы из мелких городков. И там рыбу берут на продажу и платят сразу. Там и трактир есть и село малое. Но жить там неудобно, земля не родит, один камень, так что живут они только сдачей жилья. И Вара туда же рыбу возит. Он, Вара-та, не плохой мужик, работящий и не злой, но неловкий да не шибко удачливый. Ну вот, Линда от жгучки и померла, тебе, Елька, тогда всего лет восемь было. Да ты не боись, жгучкой один раз в жизни болеют. Ты ужо отмучалась.
А я больше года вдовела тогда. Ну, два года отец твой продержался. А потом посватался ко мне, честь честью. Дом то уже пораззорен был, и корова издохла, но все еще крепкое было хозяйство. И к Гантею хорошо относился, сынком звал, и все налаживаться стало. Ну, только год и прожили мирно. Осенью погода переменчива, разбил отец твой лодку о скалы и сутки, почитай, в холодной воде проболтался. Вынесло его течением, выжил. Только болеть начал, все кашлял. И месяца не прожил после. Но свёл меня к Телепу, пока ходил ещё, и свидетелей назвал аж трех. И при свидетелях велел, что ежели помрет — дом тебе оставляет до замужества. Вот как замуж тебя выдам, да с приданым хорошим, так дом и мой. Ну, а Вара-та уж апосля пришёл в примаки. Ну, тоже не пустой — лодка своя у него, крепкая, сети опять жа. Так вот и живем все.
Вера лежала в свернувшись в комок и плакала. Просто накопилось всё, тут и слабость после болезни, и понимание, что ни дочку, ни внуков больше не увидит никогда, тут и шок от всего происходящего.
— Лет Елине, то есть — мне, сейчас восемнадцать. Ещё два года до замужества, раньше никак нельзя. До двадцати замуж отдать — в храме не обручат и староста не запишет в бумаги. А причина очень простая — живут здесь дольше. Морне уже сильно за пятьдесят, а ведь ей и тридцать то не дашь. А самая старая в селе бабка уже за двести перевалила. Но это уже совсем старуха считается. И как теперь с этим всем жить — вообще не понятно. Дожить до двухсот — замечательно, но не в такой же халупе страшенной.
Так под эти мысли, в полной растерянности от обилия нового и непривычного, Вера и задремала.