Баланчин: Чайковский обожал. Моцарта. Люди как это могло быть? Ведь они такие разные — Чайковский и Моцарт! А вовсе не нужно быть похожим на того композитора или писателя, которого любишь. Можно быть полной противоположностью — как Глинка и Стравинский, например. Про музыку Глинки говорят, что она простая, а про Стравинского — что сложная. А Стравинский Глинку именно за его классическую простоту и любил! И оперу «Мавра» Стравинский старался написать так же просто, как Глинка — свою оперу «Жизнь за царя».
Волков: Чайковский размышлял: «Может быть, именно оттого, что в качестве человека своего века я надломлен, нравственно болезнен, я так люблю искать в музыке Моцарта, по большей части служащей выражением жизненных радостей, испытываемых здоровой, цельной, не разъеденной рефлексией натурой, — успокоения и утешения».
Баланчин: Теперь, правда, музыковеды говорят, что Моцарт был не такой уж простой и радостный, что у него была запутанная жизнь. Но я думаю, что Моцарт умел радоваться. Он любил посидеть с друзьями, поиграть им веши: «Вот, слушайте, что я только что сочинил!» сыграв, мог заплакать: знал, что жить ему недолго. Может быть, поэтому и старался радоваться каждой минуте.
Когда композитор играет свою вещь, он испытывает, я думаю, особое чувство: «я это сделал, сделал сам!» Моцарт мог в голове своей представить сразу целиком всю будущую симфонию! Все мелодии, все аккорды! Чайковский такому дару завидовал, я тоже. Я не могу сочинять балеты полностью в уме, от начала до конца. Мне нужно пробовать. Иногда, когда слушаю музыку, я начинаю представлять: вот, думаю, сейчас пойдет в эту тональность, значит, тут может что-нибудь такое произойти, а тут такое… А потом думаю: нет, не могу я это поставить. Думаю: может быть, я вообще не подхожу, может, я вообще собачье. Вот так! А все равно нужно что-то сделать, потому что публика ждет что-нибудь новое, премьеру какую-нибудь в этом месяце. И делаешь.
Волков: Чайковский комментирует мемуары Глинки: «Автор мемуаров производит впечатление человека доброго и милого, но пустого, ничтожного, заурядного. Меня просто до кошмара тревожит иногда вопрос, как могла совместиться такая сила с таким человеческим ничтожеством и каким образом, долго быв бесцветным дилетантом, Глинка вдруг одним шагом стал наряду (да! наряду!) с Моцартом, с Бетховеном и с кем угодно».
Баланчин: Чайковский считал, что Глинка был большой , мог бы гораздо больше написать, если бы был дисциплинированный человек. Я с этим не согласен, Глинка массу музыки написал. Он писал спокойно, не торопясь. Это по тем временам его считали , когда Римский-Корсаков каждый год по опере писал,
массу нот. Глинка сочинил всего две оперы — «Жизнь за царя» и «Руслан и Людмила». «Руслана» я наизусть знаю. Я участвовал в танцах в постановке этой оперы театре. «Жизнь за царя» переименовали в «Ивана Сусанина». Я только теперь раскусил, какое это замечательное произведение, а в юности больше «Русланом» восторгался. У Глинки много великолепной музыки, которую не очень часто теперь играют. Мы танцевали «Вальс-фантазию» Глинки, танцы из «Руслана». «Руслан» — это настоящий императорский ампир. Там есть влияние итальянской музыки, Бетховена. Я поставил эту оперу в Гамбурге. Дягилев тоже знал «Руслана» наизусть и жаловался, что на Западе Глинку не понимают. Дягилев говорил мне, что читал однажды во французской газете: «Глинка был бы неплох, если бы не заимствовал своих мелодий у Чайковского». Глинка умер, когда Чайковский еще не начал сочинять по-настоящему! Вот эти критики!
Мой отец, грузинский композитор Мелитон Антонович Баланчивадзе, очень любил Глинку, заплатил за первое полное издание писем Глинки. Это было в Петербурге. Я тогда совсем маленький был. Отца даже так и называли — «грузинский Глинка». Он разбогател, выиграв сто тысяч в государственную лотерею. Отец, когда купил билет, то и не думал его проверять, а мама посмотрела и говорит: «Кажется, номер правильный!» — и стала посылать отца в государственный банк: «Иди и скажи, что это твое». Отец не хотел идти, очень стеснялся. Потом пошел все-таки и говорит в банке: «Посмотрите, пожалуйста, вот, говорят, что у меня номер правиль-
ный». А они: «Ну конечно! Что же вы не приходили? Вы сто тысяч выиграли!» И сразу же ему чек выдали на сто тысяч.
Мама говорила отцу: вот, будут детям деньги на будущее. Но отец все моментально растратил, все роздал друзьям: помогал им открывать грузинские рестораны в Петербурге. Потом он захотел участвовать в большом деле: тигельный завод. Тут отец и пропал: расходы были огромные, выписывали с Запада специальные машины, которых в России не было. Конечно, кругом жуликов было полно. У Чайковского отец тоже разорился: отдал деньги одной авантюристке, которая ему посулила золотые горы. Но у моего отца дело еще хуже кончилось: его за долги посадили на два года в «Кресты», знаменитую царскую тюрьму. Все эти грузины говорили: «Тебя не могут в тюрьму посадить!» А когда началось расследование, они на него показали: это он, он. И отца посадили. Но теперь его в Грузии уважают, играют его музыку. Мой младший брат, Андрей Баланчивадзе, который живет в Грузии, тоже композитор.
Волков: Насколько Чайковский восторгался Глинкой, настолько он был критичен к Мусоргскому (который платил ему той же монетой): «Я изучил основательно "Бориса Годунова"… Мусоргскую музыку я от всей души посылаю к черту; это самая пошлая и подлая пародия на музыку».
Баланчин: У Мусоргского есть привлекательные вещи, но многое неинтересно. Иногда думаешь — послушаю Мусоргского! А заиграют — и неинтересно. Но я Мусоргского уважаю. Вот Чайковский тоже —
Вагнера уважал, но очень скучал на его операх. Говорил, что нельзя четыре часа слушать вместо оперы бесконечную симфонию. Вот «Волшебную флейту» всегда интересно слушать. Из всех моцартовских опер больше всего я люблю «Волшебную флейту».
Волков: Чайковский одним из первых оценил «Кармен» Жоржа Бизе: «Что за чудесный сюжет оперы! Я не могу без слез играть последнюю сцену; с одной стороны, народное ликование и грубое веселье толпы, смотрящей на бой быков; с другой — страшная трагедия и смерть двух главных действующих лиц, которых злой рок, fatum, столкнул и через страдания привел к неизбежному концу. Я убежден, что лет через десять "Кармен" будет самой популярной оперой в мире». Чайковский написал это в 1880 году.
Баланчин: На «Кармен» никогда не бывает скучно! Я «Кармен» страшно люблю, очень! Эту музыку много раз пытались приспособить для балета, но получалось плохо, потому что в «Кармен» есть история, которую, чтобы люди поняли, надо рассказывать. В «Кармен» надо разговаривать: «Я думаю то-то и то-то». В опере это, может быть, хорошо, но в балете ведь говорить нельзя!
Когда-то в Петербурге я видел очень интересный балет на музыку Бизе — это была не «Кармен», а его «Арлезианка». Его поставил Борис Романов, которого все называли «Бобиша». Танцевала жена Романова, Елена Смирнова, великолепная, красивая женщина. Мне тогда казалось, чт безумно увлечен. Она была лет на двадцать старше меня, я был совсем мальчишка.
Я торчал за кулисами Мариинского театра, смотрел, как она представляла цыганку, за которую схватываются насмерть двое испанцев. Бобиша Романов поставил очень — по тем временам — эротическую вещь. Но он не претендовал на то, что это — «Кармен». Это была просто эффектная, очень развлекательная миниатюра, вроде тех, что позднее стал ставить Касьян Голейзовский.
Я не против сюжета в балете, все зависит от того, как это сделано. Петипа брал сюжеты, под которые легко ставить танцы. А в «Кармен» то, что они поют, на танцы нельзя переложить. Никто ничего не поймет.
Для танцев очень хорош Шуман. Если говорить о композиторах, которые были важны Чайковскому, нельзя Шумана забыть. В России очень любили и уважали Шумана. Здесь Шумана не знают, мало играют. Скажешь: «Шуман!» — у всех кислые лица. Вот Шопена здесь играют много. А Чайковский к Шопену относился с антипатией. Чайковского однажды стали убеждать, что его музыка похожа на Шопена, он поморщился и сказал: «Может быть». Не дают покоя композитору, все выискивают, на кого он похож, и все неверно. Шопен — это бриллианты, инкрустация, внешний блеск. А Чайковский и Шуман — это субстанция.