Студию Вакера в Париже — волшебное место, чудесный вневременной реликт, сохранившийся со времен имперской, одержимой балетом России, — пыль, позолота и стены, обшитые деревянными панелями, — я обнаружил в конце сороковых годов. Это был храм пуантов, элитарный анклав — или, лучше сказать, нечто вроде балетного Афона или республики Сан-Марино, где сохранилась заморская живность, не затронутая революцией 1917 года и проблемами, обуревавшими послевоенный Париж.
Жрицы, священнодействовавшие в этом храме, были свидетелями дебюта юного танцовщика Георгия Баланчивадзе в императорской балетной школе в Санкт-Петербурге. Именно там, в Петрограде, девятнадцатилетний Баланчин начал свои хореографические опыты еще до того, как в 1924 году покинул Россию.
Подобно великолепному мосту, соединяющему Европу и Азию к северу от Стамбула, — единственному в мире, перекинутому между двумя континентами, — Баланчин, величайший хореограф всех времен, соединяет великую традицию классического балета с самой дерзкой современностью.
Наследник Мариуса Петипа, Чеккетти и великой школы академического балета, тем не менее, абсолютно современен — в большей степени, чем какой-либо художник нашего времени: столь же бесспорно современен, как Пикассо, Пауль Клее, Джакометти или Пьер Булез: их творения с момента рождения становятся классикой, при не утрачивая способность удивлять, поражать и оспаривать ценности — что и является сутью современного искусства.
Вечно вне моды, всегда — в авангарде, Баланчин остается отправной точкой для раздумий каждого жаждущего странствий по стране движения и жеста, времени и пространства. Единственный в своем роде, не имеющий последователей (его эпигоны — не более чем копировальщики), безупречный, блестящий и загадочный, он стоит перед нами как зеркало, которое одновременно отражает и задает вопросы.
Человек контрастов, по внешности — барин, на деле он был зверски трудолюбив, аскет и бонвиван, рационалист и человек чувства, открытый и предельно замкнутый, математик и мелодист, вершивший тяжкий труд с невероятной легкостью… И в этом он соединил две эпохи — он перенес в эру межпланетных путешествий аромат куртуазных танцев, украшавших своими гирляндами дворы Людовика XIV и Николая II.
…Я беру уроки у мадам Преображенской. Сегодня она молчалива, не поправляет ошибок и, похоже, даже не смотрит на меня. Накануне я вручил ей несколько приглашений на мои балеты в Театре Этуаль.
Урок кончается. « да, ты говоришь, что ты — хореограф, но ведь невозможно стать настоящим хореографом, пока не столкнешься с Чайковским!»
Потом, годы спустя, мы с Баланчиным вдвоем сидим за маленьким столиком в нью-йоркской «Русской
чайной» несколько после премьеры моего балета «Нижинский, божий клоун», частично на музыку Пьера Анри, частично — Чайковского.
Мы молчим. Я подавлен присутствием обожаемого маэстро, и он, кажется, тоже смущен. Внезапно он ставит свой бокал и говорит: « в вашем балете у Сьюзен было прехорошенькое платье». Я краснею. Если с хореографом заводят разговор о костюмах, значит, о его собственной работе сказать нечего. Он замечает мое замешательство и продолжает: «Знаете ли, я люблю, когда красивые танцовщицы выступают в красивых костюмах». Я вспоминаю кинорежиссера Макса Офюльса, который однажды изрек: «Кино — это когда красивые женщины делают красивые вещи».
«Не знаю почему, — продолжает Баланчин, — но каждый раз, собираясь ставить новый балет, я задумываю великолепные и сложные костюмы, но понемногу в ходе репетиций или после премьеры и нескольких спектаклей все это убираю. С одной стороны, мне нравится нагота, с другой — берет досада, и я всегда восхищаюсь теми, кому хватает смелости и умения надевать на артистов костюмы».
Долгая пауза… Мы немного поели (точнее, он поел, а я струсил), он снова поставил был любителем и знатоком хороших вин) и заговорил снова: «Спасибо за Чайковского, мне кажется, вы прекрасно поняли его "Патетическую", особенно последнюю часть… Стравинский любил Чайковского и всегда защищал его от современных музыкантов, ничего в нем не понимавших. Во время нашей совместной работы редкий раз-
говор проходил без упоминания имени Петра Ильича…». Он помолчал. «Думаю, что "Весну священную" хореографически поставить невозможно, но если бы мне пришлось ставить ее у себя в театре — я выбрал бы вашу "Весну"… хотя сомневаюсь, что мои ребята смогли бы с нею справиться, как ваши».
Некоторое время спустя жрицей этой «Весны» стала Сьюзен Фаррелл, которая принесла в мои постановки и в мою работу новое пламя. Именно я смог по-настоящему понять и осознать величие гения Баланчина, основанного на строгости (о которой известно всем), но и на свободе, энергии и индивидуальной интерпретации (о которых известно гораздо меньше).
Если критики говорили, когда Сьюзен Фаррелл вернулась в Нью-Йорк через пять с лишним лет, что за время ее работы со мной в Европе она достигла новых высот, то и я, со своей стороны, и ее учителю, начал проникать в глубинный смысл хореографической конструкции.
…Наступает вечер. Я пишу и слушаю «Детский альбом»; мои кошки наблюдают за мной, а я думаю о бессмертном «Кошачьем принце», который танцует где-то в межзвездном пространстве, дирижируя оркестром планет.
Морис Бежар