Пока часовой у входного трапа прислушивался к непривычной тишине, пока в кают-компании Никольский вразумлял офицеров, матросские кубрики кипели страстями:
- Почему нас, как кротов, вниз загнали?
- Братцы, а винтовки из пирамиды - тю-тю - в артпогреб спрятали!
- А эта шкура Диденко совсем озверел.
- Шкуру с него содрать - и за борт!
- Ордин, что ли, лучше? Тоже шкура!
- И его туда же!
Приказ не выходить из кубриков взбудоражил команду. Смельчаки, дерзнув пробраться на палубу и разведать, что делается на белом свете, исхлестанные цепью боцманской дудки, скатывались по трапу в кубрик.
Диденко, главный боцман с маленькими, злыми глазками хорька, был тяжел на руку. Ударит - иной на ногах не удержится, юшкой умоется.
- Ну як, соленая? Море тоже соленое.
Кондуктор Ордин - огромный и неуклюжий, как орангутанг, - бил всегда кулаком, целился в межглазье...
Палубы опустели. Придерживая рясу, корабельный священник Любомудров{8} осторожно спускался по трапу. Сколько ни служил он на корабле, так и не приноровился: ряса путалась в ногах, того и гляди, не ухватишься за поручень - загремишь по железным ступенькам. Да и толку-то от хождения? Матросы обозленные - им не божье слово, а розги нужны!
Заглянул в кубрик к машинистам. Головы, как одна, повернулись, глазами спрашивают: мол, чего надо? Видно, разговор прервал. Николай Лукичев запоздало ударил по струнам гитары, тихо запел: "Что шумишь, качаясь..."
"Спохватился!" - злорадно отметил Любомудров, не любивший Лукичева за вызывающе-дерзкий взгляд, за гитару, спутницу легкомыслия и неверия, как полагал батюшка. И еще ему не понравилось, что рядом с Лукичевым - этим затаенным безбожником - примостился белорус Иван Васютович, нравом мягкий и податливый матрос.
- Здравствуйте, чада мои! Не скучаете? - Любомудров обычно тянул сладенько, вымучив улыбку, обнажавшую золотые зубы. Тянуть тянул, а глаза бегали: отчего это в кубрик к машинистам унтер-офицер Курков пожаловал? Как тут плотник Липатов оказался?
- В наши дни не заскучаешь, батюшка, - ответил машинист Белышев.
Белышев невысок, с виду смирный, и ответ вроде бы не грубый, но какой-то скрытый смысл уловил священник в слове "не заскучаешь". Он вздохнул глубоко, ряса заколыхалась. И пока священник внушал матросам, будто дни наши, как единокровные близнецы, друг на друга ликом схожи, ему навстречу шагнул Сергей Бабин, лихой пересмешник и сердцеед, заводила и красавец с правильными и точеными чертами лица, с небольшими усиками, с неугасающей лукавинкой в глазах.
- Любишь ли ты, батюшка, Пушкина?
Батюшка замялся, однако, подумав, сказал:
- Я святые писания больше жалую.
- А я сказочки жалую, - ответил весело Бабин. - Вот послушай: с первого щелка прыгнул поп до потолка...
- Не богохульствуй! - зло прервал его Любомудров. - Побойся божьей кары!
- Вот она, божья кара, уже получил, - посуровел Бабин. - Полюбуйся!
Его правую щеку заливал кровавый подтек - след, оставленный кулаком Ордина.
Проследив, куда удалился священник, Сергей Бабин вернулся к своим:
- Наместник бога, кажется, потопал к Дракону...
Николай Лукичев снова ударил по струнам. Сперва звучала только мелодия - грустная-грустная, потом он вполголоса запел горестную, рожденную, наверное, в дальних плаваниях, в матросских кубриках или машинных отсеках, выстраданную песню:
Трупы блуждают в морской ширине,
Волны несут их зеленые,
Связаны руки локтями к спине,
Лица покрыты мешками солеными.
В сером тумане кайма берегов
Низкой грядою рисуется,
Там над водою красуется
Царский дворец Петергоф.
Где же ты, царь?
Покажись, выходи
К нам из-под крепкой охраны!
Видишь, какие кровавые раны
В каждой зияют груди?
Лукичеву тихо подпевали, и, чем тише были голоса, тем скорбнее было на душе, тем замкнутее становились лица. Когда замолчали, матрос Федор Кассихин сказал:
- Все в этой песне правда, братцы.
Кассихин часто захаживал к машинистам, с Андреем Златогорским водил дружбу. Откуда-то он приносил то прокламации, то запрещенные газеты, подолгу толковал с Курковым, который догадывался, что Кассихин связан в городе с большевиками и сам, пожалуй, большевик.
- Правда это, - подтвердил Кассихин. - Нашего брата матроса с девятьсот шестого по шестнадцатый около двух тысяч осудили, а сто восемьдесят трех казнили...
По трапу кто-то спускался. Шаги приближались. Лукичев затянул:
Трупы блуждают в морской ширине,
Волны несут их зеленые...
Мелодия, как на волнах, раскачивала грустные слова...
Любомудров зачастил к машинистам не удовольствия ради. Не очень-то он любил подметать рясой крутые трапы. "Чует церковный пес, где сало спрятано", - говорили машинисты.