Порывисто отворяет дверь. Это - Эйно Рахья. Он учащенно дышит. Спешил. Пальто набухло вечерней влагой.
Новости не успокаивают: Керенский хочет развести все мосты, разобщить рабочих, громить районы по одному...
- Едем в Смольный!
Эйно Рахья пытается отговаривать: дорога опасна. Очень опасна. На улицах усилены патрули.
- Едем в Смольный!
Решение твердое и безоговорочное. В кармане - удостоверение на имя рабочего Сестрорецкого оружейного завода Константина Петровича Иванова. Нашлась и какая-то завалящая кепчонка, и повязка легла на щеку - поди разбери, кто это!
В квартире на столе оставлена записка: "Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания..."
Настороженно-тревожны вымершие улицы. Тревожен мрак. И тревожен свет.
Идут двое. У одного - руки в карманах. В каждом кармане - по револьверу. Пальцы согрели пупырчатую сталь рукоятки. Второй, временами поправляя повязку, ступает упруго и быстро.
А вот и трамвай. Он почти безлюден. На задней площадке прицепного вагона тряско и сумеречно.
И опять пешком - через Литейный мост, по Литейному проспекту, по Шпалерной.
Навстречу - конные юнкера. Крупы откормленных коней лоснятся в полусвете. Зычная команда: "Стой! Пропуска!"
Эйно Рахья успел шепнуть: уходите. А сам не вынимает из карманов рук. Два револьвера. Две смерти. Но нельзя поднимать шум. Отругивается: "Какие пропуска? Никто о них не знает!"
Юнкер плетью стегнул коня: не пререкаться же с этим бродягой до рассвета!..
Двое идут по темному Петрограду. Роковая опасность идет рядом. Один думает: "Я должен уберечь и защитить его любой ценой". Другой: "Промедление смерти подобно. Нельзя ждать!!! Можно потерять все!.."
Смольный слепит огнями, клокочет многолюдьем. На втором этаже коренастый человек снимает кепку, снимает парик. Больше не надо быть Константином Петровичем Ивановым. И по длинным коридорам особняка, по прокуренным комнатам сквозь неумолчный перестук "ундервудов", сквозь человеческое многоголосье, сквозь топот бесчисленных ног проносится стремительное, как дуновение ветра:
- Ленин в Смольном!
И вот он уже окружен товарищами и соратниками, и все нити развертывающихся событий - в его руках. Это означает, что пущена "машина восстания на полный ход".
А ночь - темная, осенняя, глухая - дышит стылой сыростью, нависает над бессонным городом, плывет над Зимним, где, пройдя на чердак, в потайную радиостанцию, командующий Петроградским военным округом полковник Полковников докладывал в ставку:
"...положение в Петрограде угрожающее. Уличных выступлений, беспорядков нет, но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Юнкера сдают караулы без сопротивления. Казаки, несмотря на ряд приказаний, до сих пор из своих казарм не выступили.
Сознавая всю ответственность перед страной, доношу, что Временное правительство подвергается опасности потерять власть, причем нет никаких гарантий, что не будет попыток к захвату Временного правительства..."
Невероятно быстро и невероятно медленно движется время. Во мраке все, даже Нева, кажется застывшим, и лишь "Аврора" - в сигнальных огнях, и трубы ее вместе с дымом выбрасывают снопы искр, и лейтенант Эриксон отчетливо слышит за дверью каюты тяжелые шаги часового.
"Аврора" содрогалась. Работали мощные машины. Винты выбрасывали из-под кормы пенные потоки. Вода завихрялась и клокотала.
Белышев и Захаров стояли в ходовой рубке. Рулевой Алексей Аникеев занял место у штурвала. Захаров нервничал, покусывая губу. На ней проступила кровь.
- Нам бы отойти от стенки, а там не страшно, комиссар, - сказал он.
Толчки машин, сотрясавшие корпус корабля, словно прокатывались по телу Белышева. Всем существом он почувствовал: ожила громада крейсера - дышит, пульсирует, вздрагивает от нетерпения.
Напряжение последних минут вытеснило тревогу. Еще четверть часа назад могла разыграться трагедия. Команда, узнав, что Эриксон отказался вести корабль, забурлила. Вспыхнувший как порох Сергей Бабин оказался тут как тут:
- Довольно нянчиться! За борт контру!
Он увлек за собой десяток горячих голов и наверняка натворил бы бед, если бы не леденящий окрик Куркова. Белышев, не мешкая ни секунды, поставил у офицерского салона часовых...
Палубы дрожали, как в ознобе. Впереди простиралась ночная муть, плотная и тревожная.
- Согласен! Согласен! - услышал Белышев. Размахивая бескозыркой, бежал Лукичев. - Командир согласен!
Лукичев был старшим над часовыми, приставленными к каюте Эриксона.
- Снять часовых! - распорядился Белышев. - Пусть ведет!
Захаров, облегченно вздохнув, занял привычное место у штурвала. Белышев потеснился - командир стал у машинного телеграфа. Бинокль на груди тускло отсвечивал большими окулярами.
Крейсер, подаваясь то вперед, то назад, работал винтами, размывая отмель, образовавшуюся за год стоянки.
- Отдать кормовой!
Пучки света, струясь из иллюминатора, осветили взбудораженную воду. Полоса, отделяющая крейсер от стенки, росла, расширялась. Навстречу наплывала густая мгла, и лишь где-то в глубине Английской набережной, как вызов мраку, одиноко мерцало окно, повиснув над черной бездной.
Что-то щемяще-тревожное было в этой тишине, в этой темени, объявшей воду и небо. Напряжение росло. Ждали: вот сейчас грянут из мрака пулеметы, полоснут свинцом по мостику, по палубам. Но было тихо. Лишь за бортом слышался негромкий плеск.
Когда вышли на середину реки, задул ветер. Он подхватывал капли моросящего дождя, швырял их в лицо. Впереди - ни зги. Непроглядная, глухая стена. Стучали машины. Горячие толчки отдавались у Белышева в груди.
"Аврора", не раз пересекавшая моря и океаны, совершала самое короткое плавание, но это было великое плавание.
Где же Николаевский мост? По времени пора!
Черная мгла, дождь. Нервно шевельнулся безмолвный Эриксон. И вдруг возглас сигнальщика:
- Мост! Вижу мост!
Резкая команда в рубку:
- Впереди мост! И секунду спустя:
- Малый назад! Полный назад!
Бурлит за кормой вода, упруго расступаясь под тяжестью крейсера.
- Отдать якорь!
Казалось, с борта плюхнулась в воду тяжелая рыбина.