Любопытный факт приводит в своей книге К. Рудницкий.
Премьере в Малом театре предшествовал судебный процесс, состоявшийся в марте в Малоярославце. «Дело поручика артиллерии Николая Сергеевича Пейча и жены его Екатерины Павловны, обвиняемых в жестоком обращении с собственными детьми и истязании их» служило ярчайшей иллюстрацией того, что описанные Сухово-Кобылиным в 1860-е годы порядки и нравы отнюдь не отжили, а продолжают процветать. «Процесс супругов Пейч разительно напоминал дело Муромских и тем, что обвинение было ни на чем не основано, и тем, что возбудивший его судебный следователь Лихарев явно вымогал взятку, и, наконец, тем, что следствие носило открыто издевательский характер», — пишет К. Рудницкий и далее приводит цитаты из судебных отчетов, публиковавшихся в «Московских ведомостях» (на тех же, к слову сказать, страницах, где спектакль по Сухово-Ко-былину объявлялся борьбой «с призраками зол минувших»): «Нет ни одной подробности, которая не возмущала бы душу! И подобные дела совершаются не потаенно, не украдкой, но во имя закона, во имя той же государственной власти!.. Два года тянулось это дело и подвергалась истязанию неопороченная семья по произволу самодержавного чиновника, которого никто не смел остановить… Жандармы доводили обо всем до сведения высших властей в Петербурге, но правительство благоговейно бездействовало, предоставляя вопиющему делу идти своим ходом».
Помимо прочего, поручик Пейч обвинялся в том, что его дети «бегали босые летом», на что артиллерист отвечал: «Если за отсутствие обуви начинать обвинение, то все русские деревни должны быть преданы суду». Судя по газетным отчетам, поручик имел мужество громко и публично заявить, что пореформенное судопроизводство представляет собой известный Шемякин суд…
«Я вслух говорю — грабят!!» — словно вторил Пейчу со сцены Малого театра Муромский, блистательно, по свидетельству современников, сыгранный И. В. Самариным, и гремели аплодисменты, опровергая толки о том, что драматургия Сухово-Кобылина устарела, осталась вся в своем, «отжитом» времени.
Спустя всего неделю «Дело» было показано в Москве федотовской труппой («Русским театром»). И хотя, по воспоминаниям Вл. И. Немировича-Данченко, этот спектакль уступал постановке Малого театра («кто захочет смотреть „Отжитое время“, тот пойдет в Малый театр», — писал он), слово Сухово-Кобылина жило, дышало, обращалось к залу, вызывая в зрителях не только воспоминания о «делах давно минувших дней».
Театр всегда чувствовал настроение публики, что называется, прислушивался к дыханию зала. И так же, как когда-то «Свадьба Кречинского», «Дело», снискав большой успех в Москве, заинтересовало петербуржцев. Пьесу решил поставить и Александринский театр.
15 июля 1882 года Александр Васильевич записал в дневнике: «В театре разговор с Потехиным. Хорошие виды. (Петербург!)». Предложенное драматургом распределение ролей было принято (с очень незначительными поправками), спектакль был сыгран в бенефис артиста Сазонова 31 августа.
Жаль, что запись Сухово-Кобылина настолько скупа; ведь он беседовал с А. А. Потехиным, судя по всему, впервые после их знакомства на пароходе, когда они вместе с Аполлоном Григорьевым возвращались в Россию. Теперь Потехин был не просто драматургом и беллетристом, а начальником репертуарной части Императорских театров, лицом влиятельным, государственным. Как они встретились? Вспоминали ли о прошлом?
Неизвестно…
В статье, опубликованной на следующий день после премьеры в газете «Голос», отмечалось, что театральный зал был «наполовину пуст, так как многие еще продолжали платить дань загородным опереттам… но пьеса имела несомненный успех, и публика во многих местах разражалась громом рукоплесканий». П. П. Гнедич отмечал: «Несмотря на двадцатилетие со дня появления пьесы из-под авторского пера, она не побледнела и ничего не потеряла из своей яркой, чисто гоголевской цветистости».
Наверное, для Александра Васильевича эти слова были дороги как признание непотускневшей силы его «возлюбленного сына», но трудно отделаться от впечатления, что радость драматурга была приправлена горечью: в нем по-прежнему видели лишь продолжателя гоголевской традиции. Даже самые прозорливые не поняли, не расшифровали, в чем именно состоит новаторство его трилогии.
Еще одна боль?
Да, но потаенная, в которой он и самому себе вряд ли мог признаться…
Сухово-Кобылин был восхищен игрой александринцев. Вспоминая позже о премьере «Дела», он писал: «У Давыдова эта сиена (с Князем. — Н. С.) была истинным триумфом, — он провел в ней такое мастерское крещендо… что произвел фурор — вся зала встала и кричала невероятно…» А. Брянский, биограф замечательного артиста В. Н. Давыдова, писал: «Перед зрителем стоял не актер, а человек, окончательно истерзанный, у которого „правда пошла горлом вместе с кровью“. И каждое слово из этого потока, хлынувшего вдруг из старой, измученной груди, со старческих губ, пылало острой болью, скорбью, негодованием, отчаянием взбунтовавшегося человека. И оттого, что Давыдов изображал Муромского чистейшим идеалистом, полным веры в людей, борьба его с черным миром неправды становилась трагичной, производя впечатление и до слез потрясая зрителей».
С этим спектаклем Александринского театра был связан один казус. «Когда послышались голоса автора, автора! — некоторые с удивлением переглядывались и замечали, что творец Свадьбы Кречинского и Дела давно умер; однако на сцену вышел настоящий, не подмененный Сухово-Кобылин…», — рассказывал очевидец. «Стыдно признаться, но почему-то я считал его умершим», — писал много позже, в 1895 году, начинающий девятнадцатилетний журналист Ю. А. Беляев, случайно узнавший в Туле, что поблизости, в Кобылинке, живет известный драматург.
В 1882 году, после трех постановок «Отжитого времени», когда, вероятно, Сухово-Кобылин вновь ненадолго предался иллюзии перемен, А. Ф. Федотову было запрещено ставить «Смерть Тарелкина» в «Русском театре». Это событие (впрочем, отнюдь не неожиданное) снова отозвалось горечью и болью.
В предисловии к «Смерти Тарелкина» Александр Васильевич приводил немецкую поговорку: «Ein Mal ist kein Mal, drei Mal ist ein Mal» («Один раз — не в счет, три за один сойдет»), и она была для него не просто подходящим для эпиграфа крылатым изречением, а убеждением, выверенным всем опытом — личностным, творческим, философским. Пьесы, составившие трилогию, являлись для Александра Васильевича мостом, соединившим два берега: точку отсчета и точку завершения того процесса, который называется деградацией человеческой личности. И он не мог примириться с тем, что его собственная, действительно оригинальная и глубоко выстраданная теория остается лишь литературным (не театральным) достоянием, к тому же не оцененным в полной мере.
Год спустя, в 1883-м, Театрально-литературный комитет при Дирекции императорских театров разбирал вопрос о возможности постановки третьей пьесы Сухово-Кобылина. П. П. Гнедич вспоминал: «Никто из членов Комитета не понял, что такое это произведение. В протоколе, не знаю, кем из членов составленном, говорится:
„Полицейское самоуправление изображено в главных чертах такими красками, которые в связи с неправдоподобностью фабулы умаляют силу самой задачи и явно действуют во вред художественности. Пьеса единогласно не одобрена.
Протокол подписали: Григорович, А. Потехин, В. Крылов, В. Зотов, Савина, Шуберт и Сазонов“».
Не станем изумляться громким именам подписавших приговор; не станем вспоминать о том, как Потехин читал Сухово-Кобылину свою пьесу, как принял для бенефиса Сазонова «Дело»… К чему? Ведь спустя более века мы вряд ли сможем понять, сколько было в этом поступке искреннего непонимания, а сколько того, что называют данью времени и — реальным силам этого времени…
Но даже и после этого протокола надежда не покинула стареющего драматурга. Александр Васильевич продолжал перерабатывать «Смерть Тарелкина», вносил исправления, снижал обличительный пафос, сокращал резкие, словно пощечина, монологи персонажей, потому что знал твердо: «Каждая из моих пьес есть процесс, который я должен выиграть у цензуры и прессы всякими принудительными подходами».
Тщетно!
В начале 1888 года начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов лично запретил «Смерть Тарелкина». Вот уж воистину — ирония судьбы! Тот самый Феоктистов, с едва прикрытой завистью описавший жизнь молодого Александра Васильевича на Выксе и его успех у женщин, снисходительно сомневавшийся в образованности Марии Ивановны, домашний учитель детей писательницы Евгении Тур, запечатлевший в своих мемуарах облик Сухово-Кобылина сразу после пережитой трагедии и таким образом оказавший нам, сам того не желая, неоценимую услугу… Ошеломляющая карьера! И, с точки зрения Александра Васильевича на развитие общества и личности, совершенно естественная и логичная.
Но почему именно он, Евгений Феоктистов, призван был стать высшим судьей над «комедией-шуткой»?!
Еще один из множества парадоксов, на которые столь щедра была судьба к Александру Васильевичу Сухово-Кобылину.
Поистине, она — «Великий Слепец»…
Александр Васильевич умел достойно переносить унижения, а способ противостоять им был лишь один — жестко регламентированные интеллектуальные занятия, полное подчинение тому раз и навсегда избранному распорядку, в котором размеренно чередуются физические нагрузки, занятия философией, чтение математических и других научных работ, систематизация прессы. Он уходил в затворничество. Внешнее и внутреннее.
Так было легче…
В 1889 году Сухово-Кобылин вновь возвратился к работе над «Смертью Тарелкина», делал бесконечные уступки, сам себя обманывая: «Тарелкина в свободные минуты всего переделал. Вообще стало в пьесе ладнее и живее». Теперь пьеса получила название «Расплюевские красные дни» (в 1892 году для нового предоставления в цензуру она была переименована в «Расплюевские веселые дни»).
Но и это не помогало…
А между тем Александр Васильевич оказался в стесненных материальных обстоятельствах. Еще в 1884 году он обратился к министру двора графу И. И. Воронцову-Дашкову с просьбой о выплате гонорара за постановки «Свадьбы Кречинского» в императорских театрах. За год до этого, в 1883 году, в журнале «Афиши и объявления» была опубликована заметка, в которой сообщалось: за 28 лет в Малом театре комедия была дана 168 раз и принесла около 120 тысяч рублей. «Приведенные цифры, — писал автор, — красноречиво говорят о необыкновенном успехе этой пьесы, после „Горя от ума“, „Ревизора“ и комедии А. Н. Островского „Свои люди“, занимающей первое место в репертуаре русской комедии».
А. М. Рембелинский вспоминал: «Лишь в начале царствования Александра III Сухово-Кобылин за своего Кречинского, уже прошедшего более двухсот раз (имеются в виду спектакли только императорской сцены, не считая любительских и провинциальных постановок. — Н. С.) по особому ходатайству получил из кабинета Его Императорского Величества пять тысяч рублей. Вот и все!». Но и это было позже. Тогда же Сухово-Кобылина ждал отказ.
Несправедливость соответствующего параграфа «Положения о вознаграждении сочинителям и переводчикам драматических пьес и опер» от 13 ноября 1827 года отмечали, приводя в пример именно Сухово-Кобылина, и А. Н. Островский, и П. Д. Боборыкин.
Тщетно!
Впору было вскричать вместе со своим персонажем, Кандидом Тарелкиным: «Проклята будь ты, судьба, в делах твоих! Нет на свете справедливости, нет и сострадания: гнетет сильный слабого, объедает сытый голодного, обирает богатый бедного! Взял бы тебя, постылый свет, да запалил бы с одного конца на другой, да надемши мой мундиришко, прошелся бы по твоему пепелищу: вот, мол, тебе, чертов сын».
И не хочешь, а подумаешь: не накликал ли Александр Васильевич сам на себя эту беду, пожар в Кобылинке?..
Постоянные сражения с цензурой по поводу своей третьей пьесы не заставили Александра Васильевича отказаться от научных и практических занятий. В 1888 году он выступил на заседании Императорского Русского технического общества с докладом «Способ прямого получения ректификованного спирта из бражки», в том же году доклад был опубликован в «Записках Русского технического общества», в 1890 году в петербургской газете «Свет» появилась статья Сухово-Кобылина «Похороны Золотого банка». Он по-прежнему не сдается, он по-прежнему полон жизненных сил, энергии, желания действовать.
Продолжая хлопотать о снятии запрета цензуры на «Смерть Тарелкина», Александр Васильевич пишет памфлет «Квартет» словно для того, чтобы выплеснуть на бумагу свои эмоции.
Да, он готов был до бесконечности переделывать и переписывать свою последнюю пьесу, точно уже зная, что она — последняя, больше ничего не будет. Но наедине с самим собой он оставался прежним. Об этом свидетельствует «Квартет». Памфлет стал ответом Сухово-Кобылина, с одной стороны, на повышенный тонус общественно-политической жизни, с другой же — на то безысходное чувство унижения, которое он испытывал, исправляя «Смерть Тарелкина». Эту сатирическую пародию необходимо рассматривать как эпилог трилогии: «Как аукнется, так и откликнется»…
Написанный в форме письма к приятелю, «Квартет», кажется, впитал в себя весь сарказм, всю желчь писателя по поводу настоящего и будущего России.
«Сам я, проживая теперь в К., сплю на невозможных постелях и ем невообразимую дрянь, несмотря на то, что передо мною Волга с рыбой, а за Волгой леса с рябчиками. Какой талант у людей: все иметь и все изгадить. Живу по Делу, значит принудительно созерцаю всероссийскую Волокиту, т. е. с унынием слежу, как пустейшие Бумаги переползают из одной Клоповни в другую. Все Чиновники, везде Чиновники, все Чиновники. Частные люди, т. е. Ничтожества, короче, Дворяне, переколели или доизмирают в Паутине долгов, изловленные всякими Пауками, Вшами и Клопами, которые тепло, сытно и плотоядно кишат в своих Клоповнях.
Поговаривают о новых Учреждениях, например: о земских Начальствах. Есть Кандиды или, проще, Наивники, ожидающие в своей Наивности Лучшего. Какой Вздор! Законы новые; Люди старые и будет все та же Дребедень».
«Квартет» интересен для нас не столько с точки зрения художественной, хотя и привлекает концентрацией тех ощущений и эстетических воззрений, которые изымались из двух последних пьес трилогии, сколько как памфлет политический, обличающий государственное устройство. Финал «Квартета» являет собой картину поистине апокалиптическую.
«Клоповники вскипают… и образуют клоповные Комитеты. Вшивые Комиссии представляют мертворожденные Проэкты, от которых тут же несет Падалью и Банкротством. Плоская и наглая Глиста Медицина подает „Проэкт Ассенизации“ тех внутренностей, в гное которых сама живет. Телескопические и микроскопические Паразиты образуют Общество „Поощрения Труда“, которое тут же и объедают. Пауки переносят Паутины на новые и свежие места грабительства… Переворот… Водоворот… Воды Толчение… Многих Утешение… Мартышек Умиление… Чиновников Умножение… Всеобщее Разорение.
Заключение
Картина или Апофеоз!..
При рембрандтовском зловещем Освещении глухая Ночь. Рак Чиновничества, разъевший в одну сплошную Рану великое Тело России, едет на ней верхом и высоко держит Знамя Прогресса!..
Прощай! Напиши, скоро ли умрешь?