Известно, что «Квартет» переписывался Сухово-Кобылиным девять раз. Он работал над этим маленьким произведением очень тщательно, обдумывая каждое слово. И добился поистине потрясающего результата. «Квартет» представляется стрелой, метко пущенной из туго натянутого лука в будущее, которое оказалось вовсе не таким уж и далеким.
Александр Васильевич хотел включить «Квартет» в пьесу «Дело», поместив его после пятого акта. Он не раз называл имя того, кто едет верхом в Апофеозе «Квартета», — Расплюев. Но все-таки Сухово-Кобылин не сделал этого и, думается, по вполне понятным причинам: подобный «довесок», придававший пьесе едва ли не революционное значение, свел бы на нет все жертвы, которые он приносил на протяжении десятилетий ради того, чтобы увидеть своего «возлюбленного сына» на подмостках…
Только одна радость, великая, долгожданная, дарована была Александру Васильевичу в 1880-х годах. Он обратился к Александру III с просьбой разрешить ему удочерить Луизу Вебер, сироту, воспитывавшуюся у Надежды Нарышкиной. Высочайшее разрешение было получено, 8 апреля 1886 года на аудиенции в Зимнем дворце Александр Васильевич благодарил государя. На следующий день он описал этот эпизод в письме к Евдокии Васильевне.
«В половине второго показался император. Он очень высок, очень тучен, много тучнее Исидора (графа де Фальтана, мужа Луизы Александровны. — Н. С.). Он держится спокойно, вежливо и с достоинством; он говорит медленно и очень тихо… Он подал мне руку (как предыдущим). Ваше величество, — сказал я ему, — я хочу поблагодарить вас за две милости. Недавно вы милостиво разрешили мне усыновить мою дочь. Это было началом моего семейного счастья, которое больше всякого другого счастья. — Император сказал мне с большой теплотой — я помню. Ваше величество, — сказал я ему, — это благодеяние принесло плоды (он взглянул на меня), моя дочь вышла замуж по сердечному выбору за прекрасного человека и хорошего солдата, он носит старое имя, он служит своей родине и сражался за нее, он принимал участие в кавалерийской атаке под предводительством маркиза де Галифе (император сказал: я это помню) — под ним была убита лошадь, и он был взят в плен на поле битвы; император спросил меня, в отставке ли он. Прошу прощенья у вашего величества — он все еще служит — он капитан, командует 6-м полком, и в настоящее время он у меня. — Вы пишете пьесу? — Я пишу, но на научные темы. — А почему не пьесу для театра? — Ваше величество, — ответил я ему, — этот род искусства требует много свежести ума и воображения, а я в том возрасте, когда эти качества исчезают. — Вы никогда не служили? — Прошу прощенья: я служил 11 лет почетным мировым судьей… (не могу вспомнить, как это вышло), но в конце я сказал, что вся моя семья преисполнена чувством глубочайшей признательности и что, наверное, в России нет дома, где бы его имя было более дорого и священно, чем в моем старом доме».
Ст. Рассадин, приведший это письмо в своей монографии, назвал его «до странности бессодержательным, если не бессмысленным». Однако с этим трудно согласиться.
Да, зная особенности характера императора, Александр Васильевич не поблагодарил его за субсидию, полученную незадолго до этой встречи от правительства, и намекнул лишь, что хочет выразить царю признательность за две милости по принципу «имеющий уши да услышит». Но не было ли в его словах определенного умысла? Не возлагал ли стареющий писатель надежды на то, что, может быть, Луиза со своим мужем останутся в России, с ним? И тогда характеристика, данная зятю в разговоре с царем, может помочь карьере графа де Фальтана на новой службе…
Луиза Александровна Сухово-Кобылина вышла замуж за графа Исидора де Фальтана действительно по «сердечному выбору» и была счастлива.
«То, о чем я всегда мечтал, Луиза получила, — писал Александр Васильевич в дневнике 20 декабря 1889 года. — Какая удача, или вернее, благословение Божие. — Муж и жена — они любят друг друга — это так редко и так полно. Наконец настоящий луч солнца упал на этот дом, и это делает счастливым и меня…»
У графини Луизы де Фальтан родилась дочь Жанна, и вся нежность, любовь Александра Васильевича обратились на внучку. Они старались по возможности как можно больше времени проводить вместе — и в России, и во Франции. А когда бывали в разлуке, Сухово-Кобылин писал Луизе и Жанне ласковые письма, скучал, но на одиночество не жаловался.
Наступило последнее десятилетия XIX века. Постаревший Александр Васильевич уже почти не питал надежд на разрешение «Смерти Тарелкина», но хлопот не оставлял. Он часто признавался, что его великой мечтой была постановка всех пьес трилогии.
Но цензура оставалась тверда. В 1892 году последовал новый запрет на пьесу, подписанный министром внутренних дел И. Н. Дурново. Александр Васильевич был загнан в тупик. Он больше не мог переделывать пьесу, заведомо ухудшая ее, лишая главного пафоса. Но и отказаться от мысли пробить эту несокрушимую стену тоже не мог…
Это явствует из нескольких писем. Одно из них, самое, пожалуй, пронзительное, адресовано В. С. Кривенко, в нем речь идет не только о запрете на пьесу.
«…хоть и случилось мне быть этим летом недалеко от Петербурга в моем ярославском имении, но достигнуть ваших широт не пришлось. Причина тому высочайший императив: хлебная уборка… урожай оказался хорошим, но толку мало. Надо мною стряслась такая масса неотразимых трат, затрат, утрат, растрат, потрав, захвата лугов, хищения лесов, разноса инвентаря, что результат целого года — нуль, и потому смертный приговор сельской промышленности… Был у меня старый слуга, управляющий моим сахарным заводом, Петр Иванович Зубарев, человек смышленый, бывалый, знавший весь окрестный мир; и когда мне случалось его спросить, отчего такой-то помещик… разорился, то он обыкновенно с равнодушием непререкаемой убежденности говорил: „растащили-с“… и если у меня, то есть того я, которое семидесяти пяти лет от роду еще свежо стоит среди своей земли, само убирает хлеб и лично сторожит свое достояние, сельскохозяйственная операция сходит на нуль, то… утверждаю — разорение оно и есть, явилось, пришло… и мы, помещики, можем с основанием сказать нашему хозяйственному и благосердному царю: Ave, Caesar, mortituri te salutant (лат.: Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя).
Мы, помещики, старая оболочка духа, та оболочка, которую он, дух, ныне, по словам Гегеля, с себя скидает и в новую облекается. Где и как? Этого Гегель не сказал и предоставил решить истории человечества. Это ее секрет… Кстати, о детях и потомках. Управление печатью касательно моей третьей пиесы сообщило мне жестокосердное veto Министерства Внутренних Дел. Какая волокита — прожить 75 лет на свете и не успеть провести трех пиес на сцену! Какой ужас: надеть пожизненный намордник на человека, которому дана способность говорить! И за что? За то, что его сатира на порок производит не смех, а содрогание, когда смех над пороком есть низшая потенция, а содрогание — высшая потенция нравственности. Какая нежность полиции, какой чиновничий сентиментализм, или лучше, какое варварство в желтых перчатках, заметьте, против пьес параллельно со всеми доселевыми правительственными реформами! Не имею ли я права в конце моей жизни в глуши такой ночи закричать, как цезарь Август: „Вар, Вар, отдай мне мои годы, молодость и невозвратимую погибшую силу!“? Кто может утверждать, что я, намордника не сущу, не написал бы пять, шесть и десять пьес и доставил бы себе честь, дирекции — деньги, родине — развлечение, а может быть — урок? Ведь „Дело“, пролежавшее с намордником в объятиях цензуры 20 лет, не произвело ни шуму, ни революции именно потому, что оно не революционно: ибо рисует как порок то, что правительство в своих реформах устраняет как злоупотребление…
Вам преданный А. Сухово-Кобылин».
Какое любопытное «распределение»: дирекции предлагаются деньги, родине развлечение, себе же остается главное — честь.
1892 год. Жизнь почти прошла. Честь — осталась.
Из письма Сухово-Кобылина Петрово-Соловово: «Третью пиесу Феоктистов не пропускает. Это мне и обида, и большой убыток. Я в нынешнем тяжелом году рассчитывал на эту пиесу, которая должна дать сбор. Я ее изменил, исправил, сделал новый конец по указанию цензуры, но ничего не помогло. Это так мне было прискорбно, что я почти заболел. Вот уже двадцать с лишним лет как она запрещена. И представь себе — ровно ничего противуцензурного нет».
Из письма к артисту Александринского театра В. Н. Давыдову: «Я хочу верить, что у Вас достанет довольно расположения, чтобы отдать мне и пиесе эти „три дня“ и чтобы прочесть ее у князя Мещерского в среду при полной подготовке мастерским образом. Подумайте, что в этом, для меня дорогом виде ее еще не знают; ибо я должен сказать, что первые два чтения были неудовлетворительны потому, что пиеса была плохо переписана, с помарками и вам почти неизвестна.
Теперь она чисто переписана, мною еще раз просмотрена и конец ее совершенно изменен в цензурном смысле. Озлобление цензуры на нее большое — она обречена на вечный запрет, то есть для меня вечный, ибо мне семьдесят четыре года — скоро умирать. Прошу Вас: помогите.
Чтение будет среда, вечер, 9 часов. Караванная, редакция Гражданина, кварт. Князя Мещерского».
Из письма к Н. В. Минину: «Пиеса моя запрещена на сцену — и я этим запретом и равнодушием всей публики глубоко возмущен».
Трудно сказать, перечитывая и сопоставляя эти письма, чего в них больше: боли, раздражения, отчаяния? Предельного отчаяния. Самолюбивый, гордый Александр Васильевич, «лютейший аристократ», который, по его собственному признанию, не может просить, а может только требовать, — пишет Давыдову «помогите», используя «недозволенный прием» просителей всех времен, намек на скорую смерть!..
Тяжело читать эти строки…
В феврале 1892 года в Александринском театре было возобновлено «Дело». Состав исполнителей изменился незначительно. Это событие взволновало Александра Васильевича, хотя тревожил «заговор молчания» прессы. «Провел возобновление Дела удачно, — писал он сестре, Евдокии Васильевне. — К счастью, немного выручил Кривенко в Московских ведомостях… Я очень доволен статьей Кривенко. И кратко, и хорошо, и главное об волосах и об летах все сказано: утешил!»
И, как каждый раз, когда что-то в судьбе его пьес сдвигалось с мертвой точки, Александру Васильевичу показалось, что можно еще что-то сделать, как-то по-особому похлопотать за «Смерть Тарелкина». Он возобновил свои попытки.
И началось очередное мытарство…
15 марта 1892 года умерла Елизавета Васильевна Салиас де Турнемир. Теперь у Александра Васильевича оставалась лишь одна сестра, его Душенька. После смерти графини Салиас он писал из Петербурга:
«Любимый друг Душа.
… Я здесь совсем стосковался, похудел и страшно постарел, это, собственно, не страшно, а очень естественно. Но для меня составляет большую важность, чтобы вытащить мою пиесу на сцену. Ей здесь было три публичных чтения, и она идет все в гору. Последнее чтение было самое удачное, и можно назвать хорошим успехом. Вся задержка от цензуры. Что скажет министр, к которому я обратился с довольно резкою просьбой. Ответ неизвестен.
Очень сожалею, что не мог быть на погребении покойной сестры — как нарочно в эту минуту скопились все хлопоты по моей пьесе и оставить или остановить ход дела было невозможно. Бедная — немного она видела спокойных и действительно счастливых дней.
Прощай. Мы теперь с тобой из старого поколения двое остались. Надо жить как можно тише и уже по столицам и отелям по 5 месяцев не болтаться, а сейчас подадут карету к отъезду. Жду скоро Луизу и Исидора. Тебя сердечно и всегда любящий брат
А. Сухово-Кобылин».
Отношения со старшей сестрой никогда не были безоблачными. Мы уже говорили и о ревности, которую испытывала Елизавета Васильевна, видя, что мать, Мария Ивановна, больше любит брата. В истории с Надеждиным Александр Васильевич не только не сочувствовал несчастной влюбленной девушке — он готов был уничтожить сестру. Но позже их конфликты сгладились — вспомните письмо Елизаветы Васильевны брату, обстоятельное, спокойное, раздумчивое письмо, она многое предвидела в будущей жизни Александра Васильевича. А когда Малый театр поставил «Свадьбу Кречинского», между ними снова пробежала черная кошка…
И, наверное, узнав о кончине сестры, Александр Васильевич испытал боль — ведь вместе с ней ушел самый большой, важный, счастливый и бесконечно горький отрезок его жизни.
На протяжении 1890-х годов Александр Васильевич пытался опубликовать фрагменты «Всемира», но и эти усилия оказались тщетными. То ли потому, что в московском журнале «Русское обозрение» сочли философию Сухово-Кобылина недостаточно понятной; то ли не обнаружили в ней самобытности; то ли это были очередные козни судьбы…
В 1895 году в Театре Ф. А. Корша состоялся юбилейный спектакль «Свадьба Кречинского». В связи с этим событием Александр Васильевич написал уже приводившиеся не раз на этих страницах воспоминания, озаглавленные «1895 год. 40-летие Свадьбы Кречинского». Конечно, драматурга не мог не радовать успех первой комедии, прошедшей испытание десятилетиями, но почему-то кажется, что он с годами все меньше дорожил «Кречинским», да и «возлюбленный сын» «Дело» отходил на задний план — таким был характер этого человека, такой была его психология: по-настоящему дорогим оказывалось то, что страдало, мучилось, корчилось, не умея пробить себе дорогу в жизнь.
Парадоксальное сопоставление! Но если вдуматься: как страшная гибель Луизы Симон-Деманш открыла перед Сухово-Кобылиным во всей полноте не только ее, но и его чувства, так беспросветная судьба «Смерти Тарелкина» открывала с годами автору всю силу, всю мощь его творения.
И то, что после небольшого перерыва в Александринском театре вновь поставили «Дело», лишь обострило боль по Тарелкину…
Накануне своего 80-летия, в 1896 году, Александр Васильевич все чаще оглядывался на прошедшую жизнь: «Сколько событий, катастроф, забот, огорчений, планов, превратившихся в дым, и действительно существовавшего, но исчезнувшего навеки, — писал он. — Я погружен в свои бумаги по самое горло, переношусь в это прошлое, которое часто представляется настоящим».
Наверное, это горькое чувство усугублялось еще и тем, что не стало и Евдокии Васильевны Петрово-Соловово, последней ниточки, связывавшей Сухово-Кобылина с прошлым. Пока она была жива, Александр Васильевич твердо знал, что всегда найдет понимание, сочувствие, что есть на свете человек, которому не безразличны его творческие тревоги, хозяйственные заботы, его жизнь — вся, как она есть. Не стало Евдокии Васильевны и не с кем было делить боль и радость — при всей привязанности Александра Васильевича к обретенной наконец дочери и ее семье, к горячо любимым племянникам. Евдокия Васильевна была Душенькой, Душей. Душой — не заменимой никем…
«Все силы природы суть модификации Любви, т. е. Электричества — и все Миры суть Сочетания, Пары или Биномы. Любовь и есть жизнь, и Бином есть универсальная Форма Жизни», — писал он в «Учении Всемир». И разве один лишь отвлеченно-философский смысл содержится в этом высказывании? Нет, философия Александра Васильевича Сухово-Кобылина всегда проходила через горнило собственного жизненного опыта. Одно естественно вытекало из другого.
Ушла Душенька.
Видимо, действительно, настало время подавать «карету к отъезду»…
Подводя итог уходящему веку, Александр Васильевич писал: «XIX столетие фактически доказало не только возрастающее как техническое, так и теоретическое могущество человеческого рода, хотя еще и разбитого на нации, но уже вследствие одержанной победы над пространством ощущающего свое высшее единство, и из-за этого единства истекающую его, человечества, над природою власть…
За этими, то есть техническими и теоретическими победами человечества, становится очевидным, что наступит эпоха, когда для обитающего на этой планете человечества пределы земного шара окажутся тесными, и что предстоящая ныне задача человечеству есть отрицание и упразднение этих пределов, другими словами, исхождение теллургического человечества в солярное человечество, то есть расширение земной, ему ныне подвластной сферы.
Сопутствующие этой гипотезе соображения получаем мы из современной астрономии, обогащенной недавними открытиями, касающимися химического состава солнца, планет и их спутников, определенного астрономом Кирхгофом с помощью им изобретенного анализа солнечных директорных и отраженных лучей…
…В течение этих ста лет XIX столетия человеческий дух своими изумительными открытиями одержал над его связующей объективной бесконечно протяженной косностью пространства такую полную и блистательную победу, каковой земное теллургическое человечество и не бредило, — и это в положительном, а не в отрицательном кантовском смысле одержано. Ибо в этом, нам современном моменте всемирной истории человечество, создавши вагонное движение по рельсовым путям, победило исконную косность пространства, и этим стало господином или повелителем пространства, впервые явилось господином и царем земного шара…
Действительно, когда человек, пеший и бессильный, на своих дряблых ногах спешит на станцию железной дороги, опережаемый лошадьми, птицами, ветром и всеми крылатыми, то есть полною свободою пользующимися существами, задыхается и немоществует, то очевидно — он червь! Но когда он сел в вагон и вся местность его, своего победителя, узнавши, в единую сплошную массу схватилась и под его ногами с скоростью вихря побежала, а он, ее победитель, стоит, спокойно смотрит, как эта послушная раба перед ним преклонилась — он царь! А потому он, эту косность пространства ныне обуздавший, не без права вместе с поэтом сказать может: Я червь, я раб, я царь, я бог!