Едва ли не в первую очередь выразилась она в фантастическом превращении «маленького человека» в «маленького чиновника»: Расплюева из «Свадьбы Кречинского» в Расплюева из «Смерти Тарелкина». Это тема таинственного пробуждения и закрепления в человеке «плоти и крови полицейского», как писал о персонажах Александра Васильевича в начале XX столетия Влас Дорошевич.
Цепь этих превращений первым показал именно Сухово-Кобылин, развенчавший самую мысль о «маленьком человеке», «униженном и оскорбленном», жаждущем милосердия и жалости. Что-то сумел увидеть этот проницательный и мрачный философ в «маленьких канцеляристах», «колесах, шкивах и шестернях» бюрократии, с которыми столкнули его дело об убийстве Луизы Симон-Деманш и многолетнее следствие. Это «что-то» и породило его мысль-пророчество, мысль-предчувствие — как все может и, скорее всего, будет развиваться в дальнейшем.
Зощенко считал своим учителем Гоголя. Как, впрочем, и Булгаков. О родстве с Сухово-Кобылиным никто из них не думал. Почему?
В конце концов и Сухово-Кобылин преклонялся перед создателем «Ревизора» и «Мертвых душ», считая себя его учеником и последователем. Но вряд ли сам до конца сознавал, что ушел от той природы смеха, что царит в произведениях Гоголя, то ли дальше, то ли в сторону — к совершенно особому роду сатиры, о которой верно сказал режиссер Н. П. Акимов: «…никому не удававшийся сплав сатиры с трагедией», — отметив, что Сухово-Кобылин «сумел остановиться на той грани, за которой смех звучал бы оскорбительно».
Отчего же никто из блистательных наследников, наследников по прямой линии, так и не вспомнил о своем родителе?
Не сыскать ответа на этот вопрос, но тем сильнее он тревожит и будоражит. Нет ли здесь какой-то злой воли рока, тяготевшего над судьбой Сухово-Кобылина?..
Тем не менее одним из «главных героев» М. М. Зощенко стал именно Расплюев. Тот Расплюев, о котором Сухово-Кобылин писал Ю. Беляеву: «Этот по возрасту второй Расплюев уже Чиновник, а не Разночинец, был для меня целая Задача; ибо Вопрос состоял именно в том, чтобы выставить его в этом новом и торжествующем Моменте и именно так, чтобы он был хотя и торжествующая, — но старая, русской Публике известная Свинья, и чтобы этот Метаморфоз был бы логичен, т. е. естественен. Далее, если Задача мною по Программе этой ныне есть выполнена, — если та расплюевская Нота, которую вся Россия в Свадьбе Кречинского облюбовала, изловлена и между Свадьбой и Днями Диссонанса нет, а есть Аккорд, Согласие, то Работа моя кончена благополучно, и задуманная Трилогия, охватывающая полностью Сферу драматического искусства… выполнена удачно… Конечно, едущий (в моем Квартете) на заезженной, заморенной кляче — России, Чиновник со Знаменем Прогресса в Руках и есть не кто другой, как он, торжествующий и оседлавший Россию Чиновник, Лихоимец и Вор Расплюев…»
В бюрократическом хамстве, на котором, словно на своей «кляче», въезжает в новое столетие Расплюев, Сухово-Кобылин безошибочно определил крах прежних жизненных основ и устремлений. Так восприняли это и Эрдман, Маяковский, Булгаков. Зощенко описал это явление лирически — в том смысле, в котором характеризовала лиризм Сухово-Кобылина Л. М. Лотман.
«Беспощадная сатира Сухово-Кобылина была по своей природе лирична, — отмечала она. — Если многие авторы 60-х гг… часто раскрывали козни бюрократии устами своих бюрократов, наблюдающих механизм работы канцелярий и ведомств „изнутри“, Сухово-Кобылин увидел и осмыслил те же явления глазами жертвы, страдающей и бьющейся в тенетах бюрократической паутины. Его лирическая сатира выражала отчаяние и взывала к совести общества».
«Маленький человек», подручный игрока Кречинского из первой пьесы Сухово-Кобылина, прошел извилистый путь до квартального надзирателя, готового потребовать никак не меньше, чем «всю Россию», чтобы обернуться зощенковским грозным обывателем с его на все заготовленными трафаретами для борьбы с теми, кто не располагает этой призрачной властью. Таковы его банщики в рассказе «Баня», чиновник из «Веселой игры», персонажи «Истории болезни», «Аристократки», «Поминок», «Огней большого города», «Ночного происшествия»…
После постановления ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» и доклада А. Жданова на собрании партийного актива и писателей в Ленинграде (1946 год) государственная машина в который раз победила — Михаил Зощенко был морально сломлен, как был сломлен в свое время автор «Дела». Читать стенограмму выступления М. Зощенко на собрании ленинградских писателей в июне 1954 года, после встречи с группой английских студентов, письма к Сталину, Маленкову, Ермилову, Фадееву — страшно и горько. Это вопиющие свидетельства того, как на людей надевались, по выражению Сухово-Кобылина, «намордники»; надевались с «полицейской нежностью», с «чиновничьим сентиментализмом».
В последние четыре года жизни Зощенко, по свидетельству его вдовы В. В. Зощенко, желал только одного: «Чтобы его больше не трогали, чтобы забыли о нем. Он устал. Он хочет спокойно дожить свой век».
И снова — горькое совпадение с судьбой Александра Васильевича.
За два года до смерти Сухово-Кобылин писал: «Не на радость я родился на свет. Деньги за Кречинского мне не отдают, и я нуждаюсь, болею, когда Дирекция театров продолжает меня обирать. Я не понимаю, по какому стечению обстоятельств государь не знает, что мои трудовые деньги текут уже скоро полстолетия в его кассу.
Недавно блистательно была сыграна в Ярославле Свадьба Кречинского, всем участвующим выданы были деньги, один я остался обобранным и воротился домой, чтобы считать исчезнувшие годы и исчезнувшее состояние. Мне предлагают просить пенсию. Просить?!!! Я могу только требовать».
В августе 1955 года, за три года до смерти, М. М. Зощенко написал в секретариат Ленинградского отделения Союза писателей заявление: «Мне исполнилось 60 лет. Плохое здоровье и неудовлетворительные материальные обстоятельства понуждают меня просить о пенсии… Прошу Вашего ходатайства о предоставлении мне какой-либо пенсии».
По свидетельству А. М. Рембелинского, Сухово-Кобылин «в начале царствования Александра III-го…за своего Кречинского, уже прошедшего более 200 раз, по особому ходатайству, получил из кабинета его величества единовременно пять тысяч рублей. Вот и все!»
Михаил Михайлович Зощенко получил «какую-либо» пенсию единственный раз — за две недели до смерти.
Круг замкнулся.
Оба они, затравленные, по сути дела, своими же персонажами, получили от государства «единовременную» оценку своего труда.
Зощенко умер в замкнутости, бедности, непризнании.
Начиналась «жизнь после жизни»…
Ничего нового здесь не скажешь.
Разве что припомнишь вечное: «Горе народам, которые побивают камнями своих пророков…»
«Практический вопрос был разрушение чиновничества, и выдвинут на первый план гениальной силой Гоголя, — писал в „Статье о литературе“ Н. П. Огарев. — Форма, в которой работал Гоголь, была широка и наиболее доступна и действовала сильнее; не говоря уже об огромности таланта, смех являлся самым мощным и каждому понятным деятелем. Гоголь создал целую школу последователей, даже проник в обыденный язык общества. Сохраняя форму учителя, последователи разобрали предметы, каждый по своему вкусу, но все более и более расширяя задачу и подтачивая не одно чиновничество, а все возле него и в ладу с ним отживающее, но не отжившее.
И вот между тем как литература грызла правительственно-общественную сеть по всем углам, высшее правительство натягивало ее все больше и больше, и жить становилось все душнее и душнее. Невольно чувствуется, что этот мир так натянут, что он дальше в этом складе жить не может; а еще сил и жизни много, следственно этот склад должен разрушиться и дать место иному, новому складу. Тридцать лет, после проигранного сражения 14 декабря, растет гнет власти и растет вопль отчаяния.
Еще и теперь покачнувшаяся власть стоит грозным призраком и поддерживает в обществе вредное сознание собственного бессилия, в то время как взаправду — бессильна только сама власть».
Думаю, Александр Васильевич Сухово-Кобылин разделял мнение своего друга юности. Об этом свидетельствуют все его творчество, все его теоретические построения. Но вряд ли вспомнил Николай Платонович, когда писал об учениках Гоголя, былого своего товарища. А ведь Сухово-Кобылин «расширил дорогу», проложенную своим великим предшественником. Поэтому по ней могли одновременно идти Эрдман, Булгаков, Маяковский, Зощенко. И это дает нам право назвать его, Александра Сухово-Кобылина, создателем совершенно особой школы в рамках гоголевского направления — школы трагической буффонады.
Мотивы оборотничества, игры в смерть и постоянной игры с жизнью.
Не знающая промахов в своих ударах язвительная сила.
Мрачнейшие шутки Судьбы.
Хам, торжественно въезжающий на «кляче-России» на исторические подмостки, чтобы всех и вся потребовать к ответу. За что? За слабые попытки сохранить хоть какое-то подобие достоинства, духовной самостоятельности, культуры…
Это — круг проблем, вошедших в литературу с пьесами Сухово-Кобылина. Не просто введенных им в литературный обиход, но увековеченных, потому что к ним будут возвращаться снова и снова — те, кого мы теперь называем его последователями.
В разные периоды истории и не в одной лишь России к этому кругу проблем будет вновь и вновь возвращать сама жизнь. Мало того. Этот круг проблем невероятно расширится, став основой одного из самых популярных театральных явлений XX века — театра абсурда. Вряд ли его основатели, Э. Ионеско, С. Мрожек, С. Беккет, были знакомы с творчеством Сухово-Кобылина настолько хорошо, чтобы понять, где их собственные истоки — они, скорее, назвали бы в числе своих предшественников А. П. Чехова. И тогда невольно вспомнится рассуждение Сухово-Кобылина о «парах», и, в частности, именно эта «пара», одна из составляющих которой по-прежнему остается в тени.
Какая жестокая несправедливость!..
Вот, собственно, и все. Что можно еще добавить? На этих страницах мы прожили вместе с Александром Васильевичем Сухово-Кобылиным его жизнь — «странную судьбу», которая словно гналась по пятам за тем, кто был создан покорять, побеждать, быть счастливым. И не просто гналась — старалась забежать вперед, напасть из-за угла, со всей изощренностью, со всем коварством…
Отчего так происходит?
Кто знает…
Завершая университетское образование, юный Сухово-Кобылин написал работу о равновесии гибкой линии с приложением к цепным мостам. И метафора моста — емкая, по-истине философская — определила в каком-то обобщенном смысле его жизнь, его судьбу. «Я стою на мосту…» — эти слова не раз и не два повторяются в тех фрагментах, что остались от «Учения Всемир», и мы уже пытались представить себе состояние человека, находящегося в каком-то надвременном пространстве, связующем два берега, прошлое и будущее, и с одинакового расстояния всматривающегося в них.
Всеволод Эмильевич Мейерхольд когда-то сказал: «У одних вид пропасти вызывает мысль о бездне, у других — о мосте».
Александр Васильевич Сухово-Кобылин принадлежал к тем, кто думал о мосте. И не просто думал — деятельно участвовал в его возведении, предвидя то, чего не дано было предвидеть многим из его современников.
Но Великий Слепец Судьба распорядилась таким образом, что мало кто из ощутивших себя на другом берегу вспомнил, кому обязан этим. И в этом забвении, в этом непризнании — есть не только горечь, но и определенная доля исторической логики.
Ведь мост — это всегда Настоящее.
А так ли уж остро ощущает оно прошлое и стремится в будущее?..
«… движение жизни совершается по кругу и есть сключение себя с самим собою, — писал Сухово-Кобылин во фрагменте „Поход к волюционному движению“ между 1889 и 1891 годами. — … Получаем закон кругового движения: всякое тело, прошедшее половину своей орбиты круга, исходит в свою супротивность, а совершивши полный круг, т. е. возвратившись в свой почин, соключается с самим собой, т. е. возвращается к первому состоянию, т. е. возвращается в себя самого, и починает то же движение, которое совершило и потому, как конечное движение извращается в свою су-противность — в бесконечное движение, становится бесконечным движением…
…Самое простое эмпирическое наблюдение указывает нам, что всякое живое родится, растет, плодует и умирает, — но что — и это субстанциально, плод есть купно и семя и смерть, есть дальнейшая жизнь, т. е. дальнейшее движение жизни есть воскресение, и предок исходит в своего потомка, так что потомок есть из себя исшедший и себя самого себе противуположивший предок: словом, что живое есть бесконечный феникс, который горит (живет), сгорает (кончается) и из своего этого конца или пекла вновь циклует, загорается».
И если перенести это суждение на опыт жизни самого Александра Васильевича Сухово-Кобылина, многое станет понятным в его затворничестве, в его одиноком проживании того, что проживало российское общество сообща, в его настойчивом стремлении вывести единую формулу философии и творчества.
Тогда возникает образ моста.
И если попытаться расширить это суждение во времени — возникнет тот естественный мост, что связал не только творчество, но едва ли не в первую очередь судьбу Сухово-Кобылина и так и не признавших его учеников.