Потом, спустя лет сорок, ведущий телепрограммы клуба "Победители" спросит высокого худощавого старика в вице-адмиральских погонах: "Что вам запомнилось больше всего из минувшей войны?" Пархоменко ответит: "Мотив песни "Раскинулось море широко"... Не могу слушать эту песню..."
Когда, держась на волнах по-осеннему холодного моря, он услышал поющие голоса, ему показалось, что начинается бред. Потом увидел пять-шесть матросов с "Беспощадного", поддерживая в воде друг друга за плечи, пели, глядя на погружающийся эсминец: "...И волны бушуют вдали..."
Надежды на спасение не было никакой. Слишком далеко свои берега. Пархоменко ухватился за деревянный ящик из-под 37-миллиметровых снарядов. Ящик держал на плаву только руки, стоило лишь чуть налечь на него, как он тут же начинал тонуть. Холод сводил ноги, плечи. Пархоменко пожалел о сброшенных брюках и кителе - все-таки грели бы. На счастье, попалась распластанная на воде матросская шинель. Изловчившись и нахлебавшись воды, всунул руки в рукава... На ящике он продержался всю ночь. К утру волны притихли, и взгляду открылась безрадостная картина: из сотен спасшихся вчера моряков теперь держались на плаву едва ли полтора десятка. Усталость и холод сделали свое дело.
Даже в летнюю жару заядлые купальщики, проведя в море час, вылезают на берег слегка посиневшими. А тут пятнадцать часов в осенней воде... Остыло все - надежды на случайный корабль, разум, строивший еще поначалу какие-то штурманские прикидки, остыла кровь, тело, лишь слепая яростная воля, презревшая рассудок и веру, держала его на плаву вместе с набрякшим деревом тяжелеющего ящика. И вдруг самолет. Летающая лодка - морской ближний разведчик - кружила над местом гибели трех эсминцев. На крыльях алели звезды. Наш!
Во все остальное верилось как в чудо, как в бабкины рассказы об ангелах-спасителях. Самолет сел на воду и подрулил поближе, стараясь не задеть поплавками деревянные обломки...
"Брать буду только командиров кораблей! - прокричал летчик. - Не обессудьте, братцы! Командованию нужно выяснить обстановку".
Летчик не сразу поверил, что человек в матросской шинели, черный от мазута и холода, - капитан 3-го ранга, командир "Беспощадного".
Люди плыли к самолету из последних сил, невзирая на предупреждения летчика. В тесный дюралевый ковчег набилось человек десять.
"Я же не взлечу, братцы!" - умолял их летчик. Но никто из полузамерзших, полуживых людей, уже уверовавших в свое спасение, не смог заставить себя спрыгнуть в воду, в пучину, в неминуемую смерть... Тогда летчик накинулся на Пархоменко: "Командир ты или нет?! Прикажи им покинуть борт!" Пархоменко ответил ему угрюмо: "Этого я приказать не смогу..."
"Черт с вами! Попробую взлететь..."
Он был отчаянный парень, этот летчик... Кое-как разогнал свою амфибию, оторвался, полетел, приподнялся метров на двадцать, и... переутяжеленная машина рухнула в волны. Они снова оказались в воде, такой стылой и такой страшной после пятиминутной передышки. То была жестокая шутка фортуны. Будто после помилования смертников снова вывели на эшафот...
Из воды торчал только хвост самолета. У него была нулевая плавучесть. Стоило только кому-нибудь схватиться за него, как он тут же начинал погружаться. Люди плавали вокруг, стараясь не замечать этот издевательский поплавок.
Час шел за часом. Трудно назвать человека, продержавшегося в открытом осеннем море более половины суток, слабым духом, но кто-то и в самом деле терял веру в спасение, и тогда его голова исчезала с поверхности.
Случилось, однако, второе чудо: на исходе восемнадцатого (!) часа после гибели "Беспощадного" из пригоризонтной синевы вдруг выплыли мачты малого охотника. Он-то и подобрал тех немногих, которые оставались еще на плаву. Среди них был и будущий командующий Черноморским флотом - Виктор Пархоменко.
Морская служба выпала ему, сыну сельского учителя, а не героя Гражданской войны, по максимуму. Пархоменко испытал все, что только может выпасть на долю моряка: и тонул, и горел, и льды давили так, что впору было SOS подавать.
Вскоре после войны, в бытность Пархоменко начальником штаба эскадры, его поднял с постели тревожный телефонный звонок: штормовой ветер нес на камни крейсер "Куйбышев" вместе с якорной бочкой, на которой тот стоял. Пархоменко немедленно прибыл на дрейфующий крейсер, вступил в командование им и вывел корабль из опасного места в открытое море.
Одни считали его человеком невезучим, другие, напротив, счастливчиком: из каких только переплетов не выходил. Как бы там ни было, но важно одно: в ту роковую ночь на палубе "Новороссийска" стоял не "партийный флотоводец", не кабинетный теоретик, стоял боевой адмирал.
В меру своего воображения я пытался представить ночь, жар во всем теле, колотится сердце, раскалывается от боли голова, лекарства на столике, взрыв за окном, телефонный звонок, тревога, тонет лучший корабль, палуба линкора, доклады - деловые, сначала спокойные и в общем-то обнадеживающие, потом все тревожнее и тревожнее...
Высокий, стройный красавец-адмирал стоял на юте тонущего линкора. На сыром осеннем ветерке его снедал жар. Пархоменко скинул шинель и бросил ее адъютанту. Труп лейтенанта так и поднимут потом вместе с адмиральской шинелью.
Он расхаживал по палубе, выслушивал доклады, отдавал распоряжения...
Море не подвластно адмиральским приказам. Оно рвется в отсеки, ломает переборки. Оно без труда находит такие лазейки, о которых не подозревали и создатели корабля; обходные пути возникали сиюминутно в ходе борьбы: кто-то не успел задраить люк, там сдала переборка, тут хлынуло из воздушной магистрали.
Стихия - слепая, безрассудная - овладевала сложнейшей машинерией корабля быстрее людей, она - без карт, схем и чертежей - мгновенно прокладывала себе дорогу в многоярусных лабиринтах линкора. Матросы сдерживали ее натиск в трюмах, а вода прорывалась над их головами, шла поверху, затапливая кубрики, коридоры, каюты, так что люди, знать того не зная, оказывались отрезанными водой со всех пяти сторон - сверху, снизу, справа, слева, спереди, и только сзади, за спиной, еще был выход. Но туда никто не оборачивался. Стояли как в бою - ни шагу назад. Что он мог сделать?
Корабля он не знал. То есть знал его тактико-технические данные, знал, как использовать их в бою, но лабиринты его подводных этажей-палуб, хитросплетения креновых, дифферентных и прочих трюмных магистралей он не знал, да и не обязан был знать. Его, строевого офицера, больше всего учили топить корабли - снарядами, минами, торпедами - и меньше всего - спасать их. Тут же развертывался бой, где флотоводческие знания комфлота были бесполезны. Он не мог, не имел права (по крайней мере внутреннего) отдавать какие-либо решительные указания, ибо не знал истинного положения вещей. Судьба корабля решалась внизу, под палубами.
"Мозг" линкора, как и каждого большого корабля, был разделен на два "полушария". Одно - главный командный пункт (ГКП) - вырабатывает боевые и тактические решения, другое - пост энергетики и живучести (ПЭЖ) - отвечает за внутреннюю физиологию корабля, за его самоспасение, непотопляемость и живучесть. Обе мозговые половины разнесены по разным "черепным коробкам": ГКП - на верхотуре корабля, в броневой рубке; ПЭЖ - упрятан в недрах корпуса; на "Новороссийске" он был размещен в основании фок-мачты. Туда сейчас стекались все доклады о затопленных помещениях, о путях проникновения воды, о задраенных дверях и люках... Там в думных головах инженеров-механиков по-настоящему решалась судьба корабля, исход битвы за его живучесть и жизнь экипажа. Только их расчеты, советы, рекомендации могли питать адмиральские приказы. Только они, офицеры с молоточками на погонах, такие невидные в обыденной жизни и такие жизнесущие сейчас, могли придумать, как спасти корабль, что надо делать.
Комфлота ничем не мог им помочь. Положение его было в высшей степени драматичным. Фактически он стоял и ждал. Ждал докладов. Ждал неминуемого... Да, он мог вызвать аварийные партии с соседних крейсеров, отдать распоряжение буксирам, поднять на ноги весь флот, но и весь флот не мог остановить рвущуюся, бурлящую, пожирающую жизненное пространство линкора воду. Все решалось в низах, в подпалубных шхерах - у аварийных брусьев, подпиравших выгибающиеся переборки, у перекрытых клинкетов, у осушительных турбонасосов, в ПЭЖе, наконец, где три человека, три инженера, пытались решить неразрешимую задачу, - неразрешимую - это станет ясно потом, и, увы, уже не им, - а тогда начальник Технического правления флота инженер-капитан 1-го ранга Иванов, командир дивизиона живучести инженер-капитан-лейтенант Городецкий и оставшийся за "главного механика" линкора командир электротехнического дивизиона инженер-капитан 3-го ранга Матусевич ломали голову над тем, от чего задымился бы современный компьютер, ибо в его оперативную память надо было бы вводить множество неизвестных: точное место и площадь пробоины, скорость и массу поступающей воды, число незадраенных по каким-либо причинам дверей и люков, время, какое смогут выдержать давление хилые (алюминиевые) переборки... Самое скверное, что в ПЭЖе не было чертежей корабля; они остались в носу - в затопленном хранилище секретных документов. И как не хватало им там, в стальной капсуле ПЭЖа, человека, который знал корабль лучше, чем кто бы то ни было, - его "электромеханического хозяина", командира БЧ-5 инженер-капитана 1-го ранга Резникова.
Тем не менее в ПЭЖе шла напряженная мозговая работа. Несколько позже к ней подключился и флагманский механик одного из надводных соединений инженер-капитан 1-го ранга Бабенко, единственный, кто видел и кто смог теперь рассказать, что происходило в ПЭЖе.
Не моряки-"новороссийцы" виноваты в том, что линкор после отчаянной двух с половиной часовой борьбы с поступавшей водой все-таки опрокинулся. Действия экипажа по спасению корабля высокая Правительственная комиссия признала правильными и самоотверженными.
У каждой аварии, как принято теперь говорить, есть свои фамилия, имя и отчество. Всякий раз (за редким исключением), когда речь заходит о трагедии "Новороссийска", в этой печальной связи и всплывает имя вице-адмирала в отставке Виктора Александровича Пархоменко.
Я даже и не пытался разыскивать Пархоменко, полагая, что раз инфаркты и инсульты скосили в разные годы всех трех командиров "Новороссийска", старпома Хуршудова, помощника Сербулова, то нет в живых и человека много старше их годами.
И вдруг выяснилось, что он живет неподалеку от моего дома, в одном из московских островерхих небоскребов. Сколько раз я проходил мимо этого здания, сколько раз заглядывал в книжный магазин, расположенный в цокольном этаже. Впрочем, в Москве ли удивляться неожиданным соседствам?!
Я не очень надеялся на встречу. Захочет ли пожилой человек бередить больную память? Так просто отказаться от тягостной беседы под любым благовидным предлогом.
Вице-адмирал в отставке Пархоменко меня принял. Высокий сухощавый старик в спортивном костюме открыл дверь. У него было лицо человека, не улыбавшегося лет двадцать: хмурый, тяжелый взгляд.
Есть у человеческой памяти свой защитный механизм - он вытесняет из нее все мрачное, тягостное, страшное... Видимо, эта защитная механика сработала и у Пархоменко, переведя события октябрьской ночи пятьдесят пятого в глубины подкорки. Вольно или невольно, он, я думаю, не вспоминал о "Новороссийске" без нужды, без внешнего повода. А таких поводов с каждым годом находилось все меньше и меньше, поскольку заговор молчания вокруг погибшего линкора становился все глуше и глуше.
Когда я попросил его вспомнить о трагедии в севастопольской бухте, на лице его отразилась мучительная работа перенапряженной памяти. Поначалу он вспоминал очень общо. Потом стали проявляться детали, подробности, имена, погребенные под толщей времени в треть века.
Кое-что из рассказа Виктора Александровича приведено выше. Я спросил его, правда ли, что он не захотел дать задний ход, чтобы не повредить винты у Госпитальной стенки.
- Вздор! Снявши голову, по волосам не плачут. Какие там винты, если речь шла о том, быть линкору или не быть... Мы подтягивали его буксирами... Но, как доказали потом эксперты, даже если бы мы подтянули его к стенке, линкор все равно бы перевернулся.
- Почему вы были не на мостике, а на юте? Ведь место командира корабля по боевой тревоге - на ГКП.
- Командир сам определяет, где ему важнее быть в тот или иной момент боя. Я был на юте, так как там я находился в гуще событий, все доклады принимал не по телефону, а лично. Это очень важно - видеть лицо докладывающего. Иногда оно скажет больше, чем сам доклад.
- Что вы думаете о причинах взрыва?
- Думаю, что все-таки это была донная мина. Когда линкор становился на бочку, Хуршудов поздновато погасил инерцию, отдал оба якоря. Якоря, как плуги, пропахали грунт и затралили мину. От толчка пустился в ход остановившийся часовой механизм.
- Но комиссия не исключала и возможность диверсии...
- Да, не исключала... Но все же более вероятной была признана донная мина. Мне приходилось слышать о боевых пловцах, якобы проникших в севастопольскую бухту и подцепивших к борту "Новороссийска" взрывное устройство... По данным нашей разведки, никаких судов нечерноморских держав в Черном море на 29 октября не было. Никаких следов присутствия боевых пловцов в бухте не обнаружено. Разумеется, если бы в гавань проникли незамеченные диверсанты, я бы нес гораздо большую ответственность за гибель линкора. Но повторяю еще раз: все это не более чем версия, принять ее всерьез мне очень трудно. Человек не верит в то, во что ему не хочется верить... Не подумайте, что я выбираю наиболее удобную для себя версию. Все решала комиссия, в которой работали видные специалисты флота и крупные деятели науки: академики Юлий Александрович Шиманский, Михаил Александрович Лаврентьев... И последний аргумент. Сразу же после трагедии "Новороссийска" мы заново протралили всю Северную бухту. Было извлечено из ила еще несколько немецких ящичных мин, не подлежащих электромагнитному обнаружению. Контрольный взрыв показал, что сейсмические отметки аналогичны тем, что были зарегистрированы сейсмостанциями Ялты и Симферополя...
Председатель комиссии Малышев мне сказал:
- Итог ясен. Линкор затонул.
- Не затонул, а перевернулся, - поправил я его.
- Какая разница? - спросил он.
- Разница в скоротечности катастрофы.
- Зная конечный результат, как бы вы все же поступили?
- Я не мог знать конечного результата.