- Тогда бы мы не вели сейчас с вами эту приятную беседу.
Вот такой был диалог.
Пархоменко достал с полки "Корабельный устав ВМС СССР 1951 года (тот самый, требования которого действовали и в 1955 году), прочитал:
- Статья 69-я гласит: "Во время аварии командир корабля обязан принять все меры к спасению корабля; только убедившись в невозможности его спасти, он приступает к спасению экипажа и ценного имущества".
Пархоменко снял еще один томик.
- После гибели "Новороссийска" редакцию этой статьи в Корабельном уставе ВМФ СССР от 1959 года несколько изменили: "Во время аварии командир обязан принять все меры к спасению корабля. В обстановке, угрожающей кораблю гибелью, командир корабля должен своевременно принять меры к организованному оставлению корабля личным составом".
Замечу еще вот что, - добавил Виктор Александрович, - русские моряки никогда не бросали свои корабли на произвол судьбы. Принято было бороться за живучесть до последнего. Броненосцы в Цусиме переворачивались вместе с подпалубными командами. Матросы прыгали в воду лишь тогда, когда корабль сам стремительно уходил в нее... Всегда стояли до конца. Это был обычай. Это был закон.
Я часто думаю: когда именно я должен был приказать оставить линкор? Легко сказать - своевременно. Но как узнать это время? Как "убедиться в невозможности" спасения корабля, если тебя уверяют, что спасение возможно, и сам ты в это веришь, и все в тебе кричит - нельзя бросать линкор в двух шагах от берега.
Передо мной не было такого выбора: или продолжение борьбы за корабль, или еще 400 трупов к тем 230, погибшим от взрыва. Аварийные работы в такой близости от берега, при таком спокойном море, при такой ничтожной глубине под килем не предвещали столь большого количества жертв. Худший вариант, к которому я был готов, который мы все ожидали, - заваливание линкора на левый борт. Конечно, при этом кто-то мог пострадать. Но это были бы единицы, а не сотни. Жертв было бы еще больше, если бы я не приказал не занятым на аварийных работах построиться на юте. Но даже это распоряжение вызвало разные толки. Тот же председатель комиссии сказал мне: "Сосредоточив столько людей на юте, вы способствовали потере остойчивости корабля". Не буду говорить о несоизмеримости массы линкора с весом людей, собранных на юте. Это очевидно. Но даже если бы такое влияние на остойчивость и в самом деле ощутилось, то только самое благоприятное: каре экипажа "откренивало" правый борт линкора.
Представьте себе такую вещь: на моем месте в ту ночь оказался бы иной адмирал, и он благополучно бы снял с корабля весь экипаж, хотя бы за десять минут до опрокидывания. Потом ему же, этому адмиралу, обязательно поставили бы в вину, что линкор опрокинулся именно потому, что был брошен экипажем на произвол судьбы. И этих десяти минут, мол, хватило бы для того, чтобы что-то перекрыть, затопить. Разве не так? Хорошо бы, если не так. Но адмирал бы пошел под суд, поверьте мне... Я не суда боялся, и если бы вопрос стоял так - либо Пархоменко пойдет под трибунал, либо все останутся живы, - я бы предпочел первое. Но не было на моих часах этой красной отметки, до которой я должен был успеть снять людей! Да и выбора такого не было.
Я вдруг понял, кого напоминает мне Пархоменко. Генерала Хлудова из булгаковского "Бега". Он даже внешне походил на того Хлудова, которого сыграл в фильме Дворжецкий: высокий, сухощавый; открытый лоб, большие, чуть навыкате глаза, жесткие, отвыкшие улыбаться губы... То же стойкое отражение вечной пасмури на душе.
Я не вправе разбирать действия и распоряжения комфлота в ту роковую ночь - это прерогатива специалистов, - но в моих блокнотах осталось множество суждений и оценок коллег Пархоменко - офицеров и адмиралов довольно высоких рангов. Они не все единодушны, и, работая над этой главой, я вдруг обнаружил, что если придать моим разрозненным записям некую систему, то выстраивается своеобразный диалог. Аргументы тех, кто полагает Пархоменко виновным за тяжкие последствия взрыва (опрокидывание линкора, массовая гибель людей), я объединил под условным именем "Обвинитель". Соответствующим образом возник и "Защитник". Думаю, что эта полемика поможет очертить границу личной вины вице-адмирала.
Суть обвинений ясна, поэтому слово Защитнику.
Защитник. "Почему вы своевременно не убрали людей?" - вот самый серьезный вопрос обвинения. Но кто мог сказать, когда наступило то время, чтобы снимать экипаж? Кто мог сказать - пора?
Обвинитель. То время наступило тогда, когда крен на левый борт достиг критического предела, и Пархоменко об этом доложили.
Защитник. Пусть так. Но дальше, по предположению многих, должно было произойти не гибельное опрокидывание, а заваливание на борт, и только.
Не было никакой паники, никакой нервозности. Никто не ощущал себя на краю гибели. От последнего трюмного до командующего флотом - все были уверены, что большей беды, чем взрыв на баке, уже не будет. Пархоменко, как и некоторые другие его офицеры, знал из истории Второй мировой войны весьма подходящий к случаю эпизод. В 1941 году в порту Александрии итальянские подводные диверсанты подорвали два английских линкора - "Вэлиент" и "Куин Элизабет". Глубина под их килями была такая же, как ныне у "Новороссийска". Оба корабля сели на грунт так, что надводный борт оставался еще достаточно высоким. Англичане нанесли новую ватерлинию, и, хотя линкоры не могли сдвинуться с места, вид у них был по-прежнему боевой. Аэрофоторазведка противника так ничего и не заподозрила. Из труб шел обманный дымок, на верхней палубе служба правилась как ни в чем не бывало - под оркестр.
Нечто подобное (ожидалось всеми) должно было случиться и с "Новороссийском". На худой конец - ляжет на борт, и тогда все еще успеют выбраться из внутренних помещений. Это важно отметить, так как до самых последних минут перед командующим флотом ни разу не возник грозный выбор либо немедленное покидание корабля, либо гибель всех находящихся внутри. Никто не ожидал, что высоченный и широченный линкор может опрокинуться на мелководье.
Обвинитель. Если командир всегда прав, то он же и всегда виноват, ибо командир отвечает за все. За все, что случается на его корабле и с его кораблем. Пархоменко, как комфлота, как старший на борту, обязан был предвидеть все возможные последствия крена, обязан был видеть дальше всех, следовательно, глубже всех, как говорят - на три метра в землю, на семь футов под килем, в случае же с "Новороссийском" - на сорок метров...
Защитник. По логике этой формулы Пархоменко и был наказан, но не в уголовном, а в административном порядке. Важно сказать вот что: прямых виновников гибели "Новороссийска" нет, если не считать тех, кто сбросил мины в бухте.
Обвинитель. А вы не пробовали задать себе вопрос: где Пархоменко был тогда нужнее - на ГКП флота, то есть в штабе, или на борту гибнущего линкора? Точнее, где он обязан быть?
Защитник. Теоретически он обязан был быть на своем штатном посту в здании на площади Нахимова. Но кто на его месте смог бы смотреть из окна кабинета, как гибнет лучший корабль флота?! Дело даже не в том, что его могли упрекнуть в трусости. В конце концов, надо было увидеть все своими глазами, ибо никакой, даже самый исчерпывающий доклад не даст всей полноты картины.
Его присутствие на "Новороссийске" ничто не могло изменить в судьбе корабля, ибо спасти линкор уже не мог, как говорится, "ни Бог, ни царь и не герой"... Неизбежность гибели линкора от такого взрыва и от такой пробоины была заложена уже на стапелях - проектантами, конструкторами, строителями всеми, кто добивался увеличения хода за счет живучести корабля.
Оставить штаб и прибыть на гибнущий корабль важно по другой причине: моряки "Новороссийска" должны были знать, что в эту тяжкую минуту командующий флотом рядом с ними...
Когда в 1916 году взорвалась "Императрица Мария", командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак точно так же поспешил на борт гибнущего линкора. Но пробыл он на нем недолго - отплыл на берег на моторном катере до опрокидывания корабля. Вице-адмирал Пархоменко оставался на своем линкоре до конца. Потом ему был упрек в "ненужном геройстве". Но это было делом личной чести разделить судьбу экипажа. Вместе со всеми, кто стоял на юте, он оказался в воде, под кораблем...
Обвинитель. Что держало Пархоменко на юте до самого конца? Побывал на линкоре, вник в обстановку, теперь возвращайся на свой КП, в штаб и действуй во всей широте своей комфлотской власти: поднимай службы, координируй их усилия, принимай доклады, вникай, решай... Так требовала элементарная логика.
Но Пархоменко руководствовался иной логикой - тактикой служебного самоспасения. Он хорошо знал: вернись он в свой кабинет, начальство до конца жизни поминало бы ему и "самоустранение", и "кабинетный стиль управления флотом", и кое-что похлеще.
Защитник. Давайте судить человека по законам того времени, в котором он жил и действовал, а не с моральной высоты нашего времени и непогрешимости правоты далеких потомков. Вспомните, середина пятидесятых годов. Дух сталинского режима все еще властвовал и в мышлении начальников, и в поведении подчиненных.
Если начальник проигрывал дело, никто не хотел слушать никаких оправданий и объяснений. "Нет крепостей, которые бы большевики не смогли взять". Если не взял, значит, не настоящий большевик. Либо пан, либо пропал. Победителей не судят, и вообще - цель оправдывает средства.
Обвинитель. Так вот, как большинство начальников "железной сталинской эпохи", Пархоменко, с одной стороны, не верил подчиненным, с другой страшился своего начальства больше собственного зла. Именно это недоверие и этот страх погнали его на подраненный линкор. Он искренне был убежден, что там, на тонущем корабле, не смогут обойтись без его адмиральского ока, что только он сможет разобраться во всем до конца и найти правильный выход. Он, кто же еще?!
Почти каждому новоиспеченному начальнику - психологи это знают кажется, что именно ему достались самые бестолковые, самые нерадивые подчиненные. На этом комплексе выросло не одно поколение руководителей как в годы культа, так и во времена застоя. Не был исключением и временно исполняющий дела командующего Черноморским флотом. Не верил он в Сербулова с Хуршудовым, в их качества морских командиров; не верил он инженеру Матусевичу, доложившему из ПЭЖа о приближении опасного крена, не верил он начальнику технического управления Иванову, подтвердившему это опасение.
Защитник. Нельзя все время оперировать лишь жесткими категориями. А психология? Вера, сомнения, надежды - разве можно все это отбрасывать в столь сложном анализе? По-человечески ведь очень трудно поверить в неизбежную гибель линкора от одного взрыва, зная из свежего опыта Второй мировой войны, что для уничтожения современных крупных кораблей требуется попадание от пяти до двенадцати торпед.
Обвинитель. Это справедливо по отношению к американским и английским кораблям. Пархоменко же имел дело с бывшим итальянским линкором и обязан был знать на основании все того же "свежего опыта Второй мировой войны", что корабли этого типа в ситуации, подобной "Новороссийску", легко опрокидываются. Пархоменко не знал этого. И в этом он был сын своего времени - властвующая некомпетентность.
Все же оставим психологию - "знал не знал", "верил не верил"... Уж такую-то простую вещь, что корабль управляется с ГКП, а не с юта, Пархоменко знал с лейтенантских времен.
Защитник. Командир вправе сам выбирать себе для руководства боем, операцией то место, которое он считает наилучшим.
Обвинитель. Это справедливо лишь для сражений на суше. На корабле оптимальное местоположение главного командного пункта определено конструктивно. Это стальной череп, куда выведены все нервные окончания. Это голова корабля. И плохо, когда душа уходит в пятки, а ГКП переносится на корму.
Ют в ту ночь был далеко не самым лучшим местом для ГКП. Беготня рассыльных с распоряжениями и докладами по линкоровским просторам лишь отнимала время. Толкотня нужных и ненужных людей. Плохое освещение. Ведь спасательное судно, вместо того чтобы заниматься своим делом, стояло в дрейфе и работало в режиме "плавучей лампы" - освещало прожекторами ют, на котором Пархоменко, листая чертежи, пытался постичь в эти скоротечные минуты специфику устройства линкора.
Абсурд!
Невольно напрашивается мысль: Пархоменко все же сознавал, что находиться на ГКП, расположенном высоко над кораблем, опаснее во всех случаях (даже, как ожидалось, при заваливании на борт), чем пребывание на юте, где и до берега - рукой подать, трап на адмиральский катер - в двух шагах.
Кстати, опрокидывание застало Пархоменко именно на верхней площадке трапа. Об этом говорят многие очевидцы.
Все это свидетельствует о том, что комфлота сознавал всю опасность положения линкора и тем не менее приказа покинуть корабль не дал.
Защитник. В наших морских уставах нет такой команды: "Команде - за борт!"
Обвинитель. Такой нет. Но даже если бы Пархоменко распорядился: "От мест отойти. Большой сбор", - то и это бы спасло десятки жизней. Матросы бы, по крайней мере, не остались в ловушке корпуса.
Однако Пархоменко не спешил с "паническими" командами. Это в глазах будущего следствия ему выгоднее было предстать военачальником, до конца выполнявшим свой долг... А люди, они что? Винтики, штифтики, шпалы, по которым проложены рельсы для локомотива истории, бегущего в лучезарное будущее. Лес рубят, щепки летят.
Защитник. Пархоменко был лишь носитель этих взглядов, а не их творец. В этом его беда, а не вина.
Обвинитель. В отношении к 630 погибшим на "Новороссийске" это не столь важно.
Если бы Пархоменко был по-настоящему компетентным моряком, то, оценив размеры пробоины, он бы дал приказ выбросить линкор на ближайшую отмель, благо турбины были еще теплые и корабль в любую минуту готов был дать ход.
Защитник. Хорошо нам принимать правильные решения за чашкой чая! Уж мы-то, зная наперед, чем все закончится, непременно так и поступили...
Но посадка на отмель - это крайняя мера, и командир поступает так, когда ничего другого более не остается. Когда Пархоменко прибыл на корабль, вопрос спасения в такой остроте не стоял. Командующий, прежде чем решиться на эту крайнюю меру, был просто-таки обязан испробовать другие варианты. Довольно скоро он принял верное решение - буксировать линкор на мелководье, к Госпитальной стенке. Почему буксировать, а не идти своим ходом? Да потому что корма к тому времени поднялась и винты вышли из воды. Возьмите в расчет то, что Пархоменко прибыл спустя час после взрыва. Дайте ему еще 15-20 минут на то, чтобы выслушать доклады, оценить ситуацию, принять решение. Вот вам и половина срока, отпущенного линкору от взрыва до опрокидывания.