- На кладбище не заходили?
- Нет.
- И хорошо сделали. По неделе прямо на снегу гробы стоят, как в очереди - кто последний, я за вами! Это у тех, кто не дал. Не дал, потому что нету. Кто же пожалеет дать, если есть? Этим и пользуются, сволочи. Был бы я московским комендантом, - помолчав, сказал он, - сократил бы патрули и выделил наряды бойцов на кладбищах могилы копать. Ничего бы не составило. А так собралась - ряшка к ряшке - бесстыжая компания из пьяных инвалидов и просто жуликов, пользуются сложившимся положением, нашли себе теплое местечко - кладбище!
Раздраженно на какую-то минуту даже заставило его забыть о собственном горе.
- Жена за меня беспокоилась, - сказал он после молчания, - а хоронить мне ее пришлось. Пока сообщили, пока доехал, только и осталось, что похоронить. Еще спасибо, что отпустили под предлогом командировки, а то лежала бы там в очереди. - Его передернуло от собственных слов. - Дочь-то у меня видели какая - безрукая... Горе - а они дай, дай, дай, дай! Как злые попугаи: копают - матерятся, опускают - матерятся. Ни стыда нет, ни совести, только глотка и брюхо. - Он снова надолго замолчал.
Лопатин с пронзительной печалью подумал, что жизнь и смерть идут своим чередом и какие-то люди жадно урывают себе куски и на жизни и на смерти. "Жуки-могилыцики", - подумал он. Что ж, бывает и похуже! Кормятся и вокруг госпиталей, и вокруг этапных пунктов, и на станциях - при билетах, и в столовых при миске супа, на которую до того в обрез отпущено, что неизвестно, что выловить в свою пользу, а все-таки вылавливают, догола, до воды!
Что же, раньше, до войны, этого не было? Или он, как слепой, ходил и не видел? Или во время войны, когда, кажется, всему этому уж и вовсе не место, наоборот, его стало больше? Или испытания войны всколыхнули в людях так много сильного и чистого, что нечистое сразу лезет в глаза, как пятна на снегу? Где тут правда? И как это будет после войны: неужели то же будет?
Впереди расстилалось обледенелое, скользкое, серо-белое накатанное шоссе; по сторонам в сугробах мелькали и пропадали деревни. Километров за сорок до Тулы шофер притормозил: на обочине шоссе валялись перевернутые повозки и грузовики.
- Еще недавно, видите, докуда танки Гудериана добирались? - выходя из оцепенения, сказал Лопатину Васильев. - Вон из той лощины шоссе простреливали. А сейчас мы - под Калугой. Может, даже взяли. Я когда вчера в Москву выезжал, шли бои на окраинах.
Прошел еще час, и "эмка" въехала в Тулу.
Лопатин бывал здесь до войны, но сейчас город трудно было узнать - он был весь перегорожен рогатками и баррикадами из обрезков полосового железа, болванок, ржавых газовых труб и прессованной металлической стружки - всего, что на скорую руку сгребли на старых заводских дворах и для прочности местами прихватили сваркой.
Проехав по окраине города мимо неприметных одноэтажных домов, в которых размещался штаб армии, армейский редактор высадил Лопатина у маленького чистенького домика, где квартировал корреспондент "Красной звезды" батальонный комиссар Тихомирнов.
Лопатину пришлось довольно долго помолотить в дверь, прежде чем ему открыл Тихомирнов - в валенках и без пояса.
- Знал бы - подождал, не обедал, - радушно встретил он Лопатина, - по борщ еще не остыл, и сто граммов найдутся! Странно подумать, но мы с тобой не видались с финской! Надолго ли к нам?
- Пока не возьмете Калугу. Или ты ее уже взял?
- Не так-то скоро сказка сказывается! Давай сперва заложи базис, а потом уж требуй информации. Информация все же надстройка!
Пока Лопатин ел борщ, казавшийся ему на диво хорошим, Тихомпрнов, скинув валенки и удобно, по-турецки, подсунув под себя ноги в шерстяных носках, сидел напротив, на кровати, на фоне коврика с прудом и лебедями, и ласково смотрел на Лопатина своими черными, вкрадчивыми, девичьими глазами. У этого поповича, в пятнадцать лет ушедшего из отчего дома в комсомольцы и задолго до войны, еще в тридцатом, на раскулачивании, получившего свою первую пулю, была обманчивая внешность ласкового бездельника. На самом же деле он был человек хотя и веселый, и умевший удобно устроить свою жизнь в любой обстановке, но при этом неутомимый в работе и беспощадный к себе и другим. Редактор только и делал, что на летучках ставил его в пример.
Лопатин доел борщ и принялся соскребать со сковородки пшенную кашу с жареным луком. Встретившись взглядом с Тихомирновым, он улыбнулся:
- Хорошо живешь, Алеша Попович! Расскажи, как твои дела? Как дезориентируешь своим тихим видом остальную пишущую братию и как потом вставляешь ей фитили? Или ты переменился?
- Да в общем, нет. - И Тихомирнов со смехом начал рассказывать, как, испуганные его оперативностью, от него теперь ни на шаг не отходят скопившиеся в Туле корреспонденты газет, ТАСС и радио.
Лопатин смеялся, слушая Тихомирнова, и, только доскребя кашу и закурив, вернулся к тому, с чего начал, - как с Калугой?
Тихомирнов спустил ноги с кровати, вынул из планшетки карту и стал объяснять обстановку: две дивизии прорвались к Калуге еще позавчера и дерутся за город, но между Калугой и Тулой пока что слоеный пирог, дороги перерезаны отходящими немцами, и связь со своими только по воздуху.
- Сейчас к вечернему докладу должен вернуться из-под Калуги офицер связи. Тут летает один, капитан из оперативного: другие и бьются, и горят, и путаются, а он каждый день, как несгораемый, улетает и возвращается с донесением. Ты ляг, поспи, а я схожу в оперативный, узнаю. Завтра днем, если обстановка позволит, и мы с тобой будем в Калуге. На "эмке", подозреваю, не пробьемся, а один У-2 на двоих как-нибудь выцыганим!
26
С утра, вопреки метеосводкам, была метель. Со связного аэродрома в снежную пелену поднялось сразу шесть У-2 - четыре с летевшими на передний край офицерами связи и два с корреспондентами.
Сначала, в первые полчаса полета, за пеленой снега в воздухе были видны очертания двух других У-2, но потом и они исчезли. Самолет летел больше часа, и, по расчету времени, ему пора было оказаться где-то около самой Калуги, но внизу ничего похожего не было видно. Машину болтало то над лесом, то над снежными полями, то над пепелищами деревень - повсюду было пусто и не видно ни жителей, ни войск. Постепенно у Лопатина возникло противное ощущение, что летчик и сам уже не знает, где летит. Наконец, помотавшись над большим лесом, самолет сел на выходившую к опушке просеку. С просеки вдали смутно просматривалась колокольня. Летчик, как и предполагал Лопатин, не имел представления, где они сели. Сел потому, что блуждать дальше не позволяло горючее - бензину оставалось мало.
- Ладно, - сказал Тихомирнов, когда они сели. - Я схожу на разведку в деревню, узнаю. Если будете знать название деревни, - со злым спокойствием обратился он к летчику, - это для вас достаточный ориентир, чтоб хоть в Тулу вернуться?
- Достаточный, - сказал смущенный летчик.
- Смотрите, а то еще раз сядете - сами ориентироваться пойдете.
- Я с тобой пойду, - предложил Лопатин.
- А какой смысл? Узнать название - я и один узнаю, а если увижу немцев, один тоже скорей убегу - как-никак помоложе тебя лет на пятнадцать.
Тихомирнов подтянул пояс на полушубке и взял автомат.
- Если за час не обернусь - летите не дожидаясь, значит, немцы застукали. А будете ждать - и до вас доберутся. - Он улыбнулся с трудом, как показалось Лопатину, и, повесив на шею автомат, пошел, увязая в глубоком снегу.
Вернулся Тихомирнов через час с четвертью. Видневшееся вдали село с колокольней называлось Подгорное, летчик сразу же нашел его на карте. До Тулы было всего семьдесят километров, бензину хватало. Жители рассказывали, что утром через деревню прошел отряд немцев, человек сто - половина обмороженных.
- Сравнительно повезло, - сказал Тихомирнов. - Могли сесть и хуже. Ничего не поделаешь, вернемся в Тулу. - И добавил, не заботясь, слышит или не слышит его летчик: - Но люблю растяп. Можно бы попробовать дотянуть и до Калуги, но с этим боюсь!
И ему и Лопатину казалось, что неудачи этого дня уже позади, но не тут-то было. На просеке лежал глубокий снег. Как ни форсировал лет тик мотор, самолет буксовал и не трогался с места. Тнхомирнов ругал себя за то, что не взял из деревни мальчишек, которые просились проводить его до самолета. Промаявшись минут десять, решили выходить из положения: летчик остался в кабине, а Лопатин и Тпхомирнов вылезли и стали раскачивать самолет за крылья. Он двинулся с места, но сразу так быстро, что они не успели вскочить в него. Летчик проехал пятьдесят метров, развернул самолет и снова застрял. Так повторялось раз за разом: если летчик брал с места медленно самолет останавливался и застревал в снегу, а если брал быстро - Лопатин и Тихомирнов не успевали вскочить.
- Снимем полушубки, - сказал Тихомирнов. - Попробуем без них.
Они засунули полушубки в кабины и, подперев спинами крылья самолета, стали раскачивать его. На этот раз, когда самолет сдвинулся, они успели догнать его, вскочить на крылья и, уже на взлете, ввалиться в свои кабины. С Лопатина градом лил пот. Он отдышался только у самой Тулы; садились там уже в темноте, едва не напоровшись на телеграфные столбы.
В штабе армии им сказали, что из утренних шести самолетов их вернулся первым. Один свалился на лес, не долетев до аэродрома; летчика и офицера связи повезли в госпиталь. Второй - с корреспондентами - сел на вынужденную, и корреспонденты звонили, что добираются обратно попутными средствами. Об остальных ничего не было известно, очевидно, тоже заблудились в снегопаде и где-то сели... Пока Тихомирнов выяснял все это у адъютанта начальника штаба, в комнату быстро вошел маленький человек в громадном, обсыпанном снегом полушубке. У него было красное лицо и заиндевевшие брови; щурясь от света, он вытирал их багровой обмороженной рукой.
- Был? - вставая за своим канцелярским столом, спросил адъютант.
- Был! - радостно ответил человек в полушубке. - Прямо на окраину приземлился, на футбольное ноле. Уже больше полгорода освободили!
- Значит, поздравляю с Красным Знаменем! У командующего слово твердое, раз был - значит, все!
- Начальник штаба у себя? - не отвечая, спросил человек в полушубке.
- У себя, проходи, - ответил адъютант.
Человек в полушубке, тяжело переступая ногами в заснеженных валенках, скрылся в дверях: кабинета.
Это и был тот самый несгораемый капитан, который снова благополучно вернулся, на этот раз из самой Калуги.
- Ты иди отдыхай, а мне придется его подождать, - скатал Тихомирнов Лопатину. - Надо дать в редакцию хоть какую-то телеграмму. Вот черт, добрался все-таки!
Лопатин один вернулся в комнату Тихомирнова, лег на кровать и только теперь почувствовал, что не может ни согнуться, ни разогнуться - кажется, он надорвался, ворочая самолет. В животе была такая боль, словно все кишки, одну за другой, перерезали тупым ножом.
"Ничего себе поездка!" - сердито подумал Лопатин и вдруг пожалел, что не остался в Москве. До сих пор, вспоминая о жене, он думал о своем отъезде без сожаления - будь что будет! - а сейчас ему опять бессмысленно показалось, что еще что-то можно поправить, хотя он сам не мог бы себе ответить, что поправить, как поправить и, главное, стоит ли поправлять? Он просто-напросто малодушно хотел видеть жену. Вот и все.