- Но они скоро выгонят меня обратно в актрисы, - снова хмыкнула она. Потому что я твержу им, что театр - это храм, и не позволяю ходить по сцене в валенках. Даже на черновых репетициях.
То, что она теперь худрук, пожалуй, было единственным, чего не знал о ней Лопатин. Все остальное знал. И если бы не был занят мыслями о том, как выглядит новый муж Ксении, конечно, как она только заглянула в дверь, сразу узнал бы в пей ту одинаково ошеломлявшую остротой своей игры и в трагедиях и в фарсах актрису, которую многие в Москве считали то слишком резкой, то слишком эксцентричной, но которая на самом деле была просто-напросто великой. И оставалась великой актрисой, даже когда проваливалась. А это с ней тоже бывало.
Вот и сейчас она пришла в этот чужой Лопатину дом, в эту чужую комнату, и в доме и в комнате все сразу стало каким-то другим. Что-то до этого забытое вдруг стало самым важным. И что-то, казавшееся самым важным, оттеснилось в сторону. Она, как и на сцене, в театре, вдруг растолкала в стороны всех других, приготовившихся играть в этой комнате свои, другие роли. И все, что, не будь здесь этой великой актрисы, наверно, бросалось бы в глаза Лопатину, стало незаметным и незначительным.
Теперь он только мельком заметил, как обменивались между собой понимающими взглядами Ксения и ее новый муж, и как Ксения с понятной, но все-таки чуть-чуть смешной торжественностью поставила посредине стола довольно большое блюдо с пловом, и как она заколебалась, кого рядом с кем посадить.
Ксения весь ужин радовалась тому, как они красиво, по ее мнению, разошлись и красиво теперь встретились. Хотя одно было неизбежным, а другое вышло случайно. И они просто-напросто не причинили друг другу лишнего зла. Только и всего.
Но и эти мысли о Ксении только минутами появлялись у Лопатина и сразу же исчезали, и даже инстинктивно тревожившее его молчаливое внимание рядом с ним сидевшей Ники было все-таки чем-то вторым, не самым главным за этим столом.
А главным была все равно вот эта сидевшая напротив него, давно знакомая ему по сцене немолодая и некрасивая женщина, с мужским орлиным носом, смотревшая ему прямо в глаза с таким откровенным и жадным интересом, словно она не смотрела, а ела ложкой все, что думал и говорил он, отвечая на ее вопросы.
Ксения сначала посадила актрису рядом с Лопатиным, но Зинаида Антоновна, задав ему два или три вопроса, поднялась и обменялась местами с посаженной напротив него Никой, сказав, что Нине Николаевне, наверное, все равно, а она не умеет говорить с людьми в профиль.
Она называла всех сидевших за столом - и Нику, и Ксению, и ее нового мужа - только по имени и отчеству. Лопатин вспомнил слышанный еще до войны в Москве рассказ, что она в театре всегда зовет по имени и отчеству даже студийцев, мальчишек и девчонок, и посреди разговора спросил, правда ли это.
- Разумеется! Я привыкла к напраслинам, по это как раз правда, сказала она. - А кто дал мне право, работал в одном с ними театре, обращаться к ним как-то по-другому, чем они обращаются ко мне, - возраст, должность, звание или относительно большая, чем у них, известность? Что? Неужели вам не стыдно перед другим человеком, когда вы по собственному произволу присваиваете себе право называть его как вам вздумается - на "ты" или "вы", по имени или по имени-отчеству, а у него по отношению к вам этого права нет: вы заранее мысленно лишили его этого права! Не выношу - "Петька", "Колька", "поди", "принеси", - и мне никто не Колька, и я никому не Зинка ни в пятьдесят, ни в двадцать. Не люблю произвола! Терпеть не могу! - не сказала, а крикнула она в лицо Лопатину.
И внутренняя сила этого выкрика так далеко отстояла от всего, казалось бы, частного и не для всех обязательного, о чем она только что говорила, что Лопатин ощутил за этим давно и стойко выстраданную мысль, имевшую отношение не к именам и отчествам, а к жизни.
- Зинаида Антоновна, по-моему, вы даже напугали Василия Николаевича, услышал он насмешливый голос Ники.
- Он фронтовик, ему нельзя пугаться никого, даже меня! - хохотнула своим мужским смехом Зинаида Антоновна и удержала мужа Ксении, пытавшегося налить ей водки. - Я уже сказала вам раз и навсегда: не поите меня водкой. Лучше добавьте мне плова, я от него добрею!
Подложив ей плова, ел все еще продолжал держать бутылку в руке.
- Ну, всего одну - за фронтовиков! И за вашего мужа, и за Василия Николаевича, и вообще за всех.
- Не буду, это бессмысленно! Им все равно не станет от этого легче.
Она перевернула свою рюмку вверх дном и снова уперлась глазами в Лопатина.
- Ответьте мне, но только правду: вы сами, своими руками, убивали немцев?
- Может быть, - сказал Лопатин. - Но не думаю.
- Как это понять - не думаете?
- Очень просто. В начале войны несколько раз вместе с другим: стрелял в немцев из винтовки, а этой осенью один раз из пулемета, но не уверен, что именно я попадал в них.
- Теперь поняла. А вам хотелось, чтобы их убивал не кто-то другой, а вы сами?
Лопатин пожал плечами и скатал, что он как-то не думал об этом в применении к себе. Думал обо всем, вместе взятом: что фашистов необходимо убивать, потому что иначе не победишь, и что хорошо, когда мы их убиваем, а сами остаемся в живых, и плохо, когда все получается наоборот. Об этом он, в сущности, и пишет всю войну. Конечно, не только об этом, но почти всегда и об этом, потому что это и есть война.
- Поняла, - сказала Зинаида Антоновна. - Но ответьте: испытали бы вы удовлетворение или даже наслаждение, если бы точно знали, что не кто-то другой, а именно вы убили одного или нескольких фашистов?
- Удовлетворение - пожалуй... А слово "наслаждение" мне не нравится, мало подходит к войне.
- А как же быть со словами "есть упоение в бок"?
- Не знаю, как быть с этими словами, впрочем, как и со многими другими, написанными на эту тему, - сказал Лопатин. - Я не перечитывал своих корреспонденции, но думаю, что слова "упоение" в них нет. Не приходило в голову...
Ему показалось, что она не просто спрашивает, а допытывается до чего-то очень важного для нее самой, и он, отвечая, испытывал, еще не до конца понятное ему самому, чувство ответственности за каждое сказанное слово.
- И еще вот что скажите мне. - Она продолжала внимательно смотреть прямо в глаза Лопатину. - Вот вы фронтовик...
- Для точности, я не совсем фронтовик, - перебил Лопатин. - Я человек, по долгу службы бывающий на войне...
- Ну, человек, бывающий на войне, ответьте мне: что значит для вас решимость умереть за родину? Какое чувство за этим стоит?
- Это не чувство, - сказал Лопатин. - Да и "решимость умереть" - не совсем те слова, и даже совсем не те... Как это так - решимость умереть? Решимость умереть - это из области самоубийства. На войне точнее говорить о решимости сделать все, что от тебя зависит, в условиях, когда это грозит смертью. Иногда - вероятной, и как крайность - почти неизбежной. Какое чувство стоит за этим? Наверное, все-таки желание жить, даже перед лицом неизбежности. Без этого до самого конца остающегося чувства нет и самопожертвования.
- Так, значит, чувство все-таки есть?
- Значит, все-таки есть, - согласился Лопатин. - Я говорю не о себе, а просто думаю сейчас вдвоем с вами.
Лопатин услышал, как облегченно вздохнула Ксения, - боялась, что он взорвется! Помнила по себе, как это с ним бывало, когда она приставала к нему, и боялась, не понимая разницы между собой и этой женщиной, между ее и своими вопросами.
- У вас сделались злые глаза, - сказала Зинаида Антоновна. - Это потому, что я вас заставила думать о том, о чем вы не хотите или устали думать. Не злитесь на меня! Я мучаю не вас первого, потому что ставлю здесь, в Ташкенте, пьесу о войне, не имея о ней собственного представления. Я уже стара и хорошо знаю, как страдают и как умирают люди, и как они узнают о смерти других людей, и как боятся за их жизнь, но всего этого недостаточно, чтобы поставить пьесу о войне. Мне нужно знать о войне что-то еще, и я добиваюсь это знать! Мне нравится пьеса мне кажется, что она честная, я уверена в чувствах автора, но не уверена в произносимых со сцены словах. Иногда в самих словах, а иногда в том, как их произносят на репетициях актеры.
- Вот на вас и проверили некоторые из этих слов, заставили вас поработать для нашего театра! - сказал новый муж Ксении. - Тут у нас открою секрет - молодая актриса, исполнительница главной роли, только что вернулась с фронта. Была три месяца во фронтовой бригаде и очень активно ведет себя на репетициях - все знает и всем объясняет. А Зинаида Антоновна со свойственной ей деликатностью...
- Мне не свойственна деликатность, - огрызнулась на мужа Ксении Зинаида Антоновна. - Вы прекрасно знаете, как я затыкаю рты и заслуженным и народным, если они на репетициях, как тетерева на току, начинают слушать только самих себя. Но я люблю потрясенных людей. А Лидия Андреевна вернулась с фронта потрясенная. И я прислушиваюсь к ее потрясенности, для меня это звук войны!
- Вы, как всегда, увлекаетесь, - сказал муж Ксении.
- А я предупреждала вас, что буду увлекаться, когда вы на свою голову уговаривали меня стать худруком. Я предупреждала вас, что я нелепая и никогда не буду лепой. И не собираюсь быть лепой. И вы еще раскаетесь, что связались со мной, как уже не раз раскаивались другие.
- Ничего, выдюжу, - спокойно сказал муж Ксении и как ни в чем не бывало повернулся к Лопатину: - Насчет наслаждения убивать немцев - это как раз наша вернувшаяся с фронта актриса. Она где-то там стреляла из орудия и сама видела, как снаряд попал на дороге в машину с немцами и поубивал их. Во всяком случае, так она рассказывает. Ну и, главное, конечно, - о своих чувствах по такому поводу.
Лопатин усмехнулся, хорошо зная, как все это происходит в таких случаях. Актрису вместе с ее товарищами после выступления, наверно, повезли куда-нибудь на спокойный участок, на позиции тяжелой артиллерии, и там, в зависимости от калибра, километрах в трех или в пяти от передовой дали ей дернуть за шнур, произвести выстрел по заранее подготовленным данным. Снаряд разорвался на каком-нибудь обстреливаемом нашим беспокоящим огнем участке немецкой фронтовой дороги. И если повезло - во что-то попали, - наши артиллерийские наблюдатели донесли с передовой на огневую, где дергала за шнур актриса, об удачном попадании.
Он ничего не сказал вслух, всего-навсего усмехнулся. Но Зинаида Антоновна гневно вцепилась в его мимолетную усмешку стала требовать, чтобы он сказал то, что подумал.
И он сказал то, что подумал. И хотя человеколюбиво удержал себя от иронии, даже ни разу не улыбнулся, она все равно сочувствовала недосказанное и заорала на него:
- Не смейте смеяться, слышите! Не смейте смеяться над нею! Даже если она немножко приврала, все равно она вернулось потрясенная! И всем нам было важно это слышать. Не ее слова и даже не ее вранье, если оно было, а ее потрясенность!
В той страстной убежденности, с которой она выкрикивала все это, была и частица нелепости, и частица беззащитности. Она была беззащитна в этом споре с ним, но с такой страстью искала правду, что ему вдруг показалось, что он, не знающая о войне и десятой доли того, что знает он, способна в конце концов силой этой страсти и таланта допекаться чего-то такого, чего он сам, при всем своем знании войны, еще не допекался и не доищется. И ему уже не хотелось ни спорить с ней, ни доказывать, что дважды два - четыре, ни подшучивать над той приехавшей с фронта и привиравшей актрисой.
- Что вы на меня уставились? - спросила она, накричавшись. - Наверное, считаете, что я легковерная дура?
- Уставился на вас с такой же любовью, как когда-то с галерки, и даже с еще большей, - сказал Лопатин. - А легковерных людей я люблю. И уж если выбирать одно из двух - люблю их куда больше, чем тех, кто с таким трудом верит другим, что перестает верить себе.
Она беззащитно смахнула слезу в уголке глаза.