Ева собирала чемодан. Твердо решила, что много вещей ей ни к чему. Тем более в Италии, в самом сердце моды, где она надеялась пополнить коллекцию одежды. Но почему-то чемодан оказался забит. В нем уже лежали несколько платьев, легкие брюки, пара футболок, топики и блузки, легкий плащ и махровый халат.
Повинуясь порыву, Ева раздвинула обувные коробки на самой верхней полке и извлекла на свет туфли. Головокружительные, тончайшие шпильки. В них Ева не могла ходить. Да что там, в них было невозможно стоять, только эффектно сидеть или лежать. Нет, было бы полным безумием брать их с собой…
Ева оставила туфли рядом с кроватью, твердо решив, что такую красоту прятать нельзя и как только она вернется из путешествия, сразу начнет их разнашивать.
В это же самое время Варфоломей собирал мебель из «ИКЕА». Как настоящий мужчина, черт проигнорировал заботливо вложенную инструкцию, поэтому ящики в комод не вставлялись.
Варфоломей поднялся, задумчиво почесал рога о дверной косяк, и тут в дверь постучали. Черт прошел в коридор, стук повторился. Оказывается, стучали из ванной. Варфоломей открыл. Это были бесы с извинениями. Они кланялись и протягивали подарки на новоселье: кроличью лапку на удачу, кусок угля и моток ниток.
Варфоломей извинения принял (кстати, под коленом наливался синяк), поколебавшись, взял и подношения. Бесы постарались помочь со сборкой комода, но от большого старания потеряли несколько винтиков. Потом они молча сложили одежду Варфоломея в ящики и натерли его ботинки черным кремом. На стене рядом с обувной полкой остался отпечаток крошечной трехпалой ладошки.
В общем, не успел Варфоломей оглянуться, как обнаружил, что у него под ванной бесы свили гнездо и собрались жить припеваючи. То есть принялись кричать песни. Предпочтение отдавали хитам девяностых.
Сначала черт хотел их вышвырнуть, но пели бесы душевно.
«Ветер с моря… нагонял беду… видно, нет любви-и-и-и…»
Варфоломей решительно сдвинул брови и рыкнул:
— Только попробуйте у меня! Испепелю к ангелам… Чтоб не видно — не слышно!
Кстати, угроза была вполне себе реальной. Варфоломей мог. Бесы притихли и сделались невидимыми, тем самым пообещав, что беспокойства от них не будет.
Ева стояла в очереди на регистрацию, то и дело поворачиваясь вокруг своей оси, — высматривала Маринку. Маринка полчаса назад написала, что будет «через пять минут», но… пока так и не появилась. Ева волновалась. Созваниваясь с подругой, она совершенно не приняла всерьез: «Котик, знаешь, я когда куда-то лечу, всегда прихожу на рейс последней. Несусь изо всех сил, так что ты, если что, не волнуйся и постарайся задержать самолет».
Ева прошла паспортный контроль и таможенный досмотр, сбрызнула себя духами в дьюти-фри, выложила обязательную фотку с самолетами за стеклом и устроилась в кафе. Она достала блокнот и карандаш, окинула цепким взглядом шумную многоязычную толпу и выхватила позу женщины, которая невероятно красиво держала чашку.
Ева сделала молниеносный набросок. В ее блокнот попал ребенок, у которого брови поднимались удивленным домиком, на следующей страничке поселилась пожилая англичанка с удивительно морщинистой шеей, а потом на белом листе появился мускулистый мужчина. Он стоял к Еве спиной, но чувствовалось, что вот-вот повернется, хотя пока можно было увидеть только часть его щеки.
Ева попыталась вспомнить лицо незнакомца с коробками из «ИКЕА», но… не смогла. Провал. Белое пятно. Хотя обычно схватывала образ на лету.
— Ева! Что, эскизиками балуешься?! Привет, дорогая!
Маринка свалилась как снег на голову. Она грохнула сумку на свободный стул, заключила Еву в объятия и с шумом расцеловала в обе щеки.
— Как же вовремя ты меня вытащила! Твой звонок — это само провидение. Так, что ты пьешь? Девушка! Можно мне то же самое! Это латте? Отлично!
Ева сама удивилась, как торопливо она захлопнула блокнот, с какой ревнивой поспешностью скрыла своего незнакомца.
— Марин, ты такая… такая…
В художке Маринка была немного полновата, такая сексуальная разбитная пышечка. Она много говорила, много хохотала, много и легко рисовала. В общем, ее было много во всех смыслах.
А сейчас перед Евой стояла половина Маринки по объему. Элегантная, худая и стильная дама. С укладкой! К самолету — и с укладкой! Это своего рода вызов. Ева посмотрела вниз и почти потеряла дар речи: туфли. На маленьком, но элегантном каблуке.
— Худая? — засмеялась Маринка. — Нервы. Жрать вообще не могу.
Ну ладно: сила воли, нервы, люди худеют — это не фантастика, но променять кеды на каблуки в сознательном возрасте — это действительно радикально.
Маринка устроилась напротив Евы, взяла из рук официантки чашку.
— Рисую и нервничаю. Нервничаю и рисую. Вот уже две выставки сделала. Весной в Нью-Йорк поеду. Все от нервов.
— Так это же хорошо, — сказала Ева, слегка удивившись. — В смысле — выставки.
— Ой, я тебя умоляю! — Маринка махнула рукой, звякнув тяжелыми браслетами на запястье. — Звучит круто. Нет, не спорю, это прикольно. Весело. Движуха. Ну, ты знаешь, я люблю. Тусовка, открытие с шампанским. А так… три картины за год продала. Правда, за нормальную цену. — Она пожала плечами. — Жить на это нельзя, конечно. Приходится крутиться. Но я вот… украшения делаю. Слушай, меня ювелирка увлекла. Серебро — удивительный материал. Ну и продается лучше, чем живопись. — Она произнесла слово «живопись» с ударением на вторую «и». — Ты мой инстаграм видела?
Когда Ева мотнула головой, Маринка извлекла визитку и едва уловимым, быстрым движением параллельно открыла приложение на смартфоне:
— На вот, полистай.
Ева уставилась на квадратные фото со всевозможными колечками, сережками, кулончиками. Сделано было талантливо. До вещиц хотелось дотронуться, подержать их, примерить.
— Красиво! — похвалила она.
— Тебе персональную скидку сделаю, если надумаешь заказать, — немедленно откликнулась Маринка. — Мне кажется, тебе вот эти сережки подойдут идеально. А еще я скульптурой занялась. Знаешь, весь стресс — туда-туда, в глину.
Маринка выхватила у Евы свой телефон и открыла на нем ленту фотографий.
— Да, действительно, м-м-м…
Скульптуры были странными. Головы женщин на длинных змеиных шеях. Безглазые одинаковые лица с чувственными губами… А вместо волос на головах «росли» пальцы. На некоторых пальцы складывались в дерзкий ирокез, иногда они представляли собой что-то вроде тюрбана.
— Глина — совершенно особенный материал. Совсем другие ощущения, когда ты мнешь массу…
У Евы по спине и по рукам пробежали мурашки.
— Мои девочки, — с гордостью сказала Маринка. — Как тебе?
«Ее девочки» больше напоминали собрание Медуз Горгон, готовых превратить зрителя в камень.
Ева осторожно подбирала слова, потому что жить с Маринкой предстояло пять дней в одном номере. И это очень большой миф, что художники любят, когда их работы критикуют.
— Эм-м-м… они такие… такие… выразительные!
«Отталкивающие», — хотелось сказать Еве. К счастью, ее ответ Маринку удовлетворил, и она спросила:
— А ты сама как? Много работы?
— Много. Первый отпуск за два года. Подумать страшно.
Маринка покачала головой и назидательно произнесла:
— Так нельзя. Труд из обезьяны сделал человека не для того, чтобы он превратился в лошадь.
Объявили посадку. Ева вскочила и засобиралась, но Маринка продолжала расслабленно сидеть.
— Ой, успеем, — сказала она. — Там даже не пускают наверняка, так, перестраховываются. Я еще не допила, давай уж спокойно посидим…
В самолет они влетели, как две взмыленные скаковые лошади.
Отдых начался!
Варфоломей проснулся от пристального взгляда. На собранном комоде, свесив волосатые ноги, сидели бесы. Радом пристроился Амадей. Троица молча смотрела на Варфоломея. Черт запустил в них подушкой и крепким словом.
— И тебе доброе утро! Как дела?
— До этого момента — неплохо…
Варфоломей поднялся и почесал мохнатую грудь.
Амадей хрюкнул, рыло его смешно дернулось:
— Как тебе новый мир?
Варфоломей был мрачен, как любой нормальный человек с утра. То есть зол, как черт.
— Нормально.
Амадей перешел сразу к делу:
— Ты ж еще работу не нашел?
— Нет.
— Ну и отлично! Я решил, что нельзя тебя так просто бросать, как котенка, поэтому собирай вещички. Прокатимся, музыку послушаем. Мой долг — заняться твоим образованием. А то, знаешь ли, душа за тебя болит.
Варфоломей криво улыбнулся:
— Ага, конечно… душа.
— Ну ладно, чтобы быть честными, оставим душу в покое. Меня немного тревожит факт, что в моей родной и любимой Москве появился дикий черт из Ада, который ничем не занят, а дни напролет просто шатается по городу. Да у меня мех на жопе взмок, когда я за тобой по «ИКЕА» таскался! А вчера в ресторанчике ты так на официанта посмотрел, что меня ужас разобрал… Но поздравляю, ты прошел первую проверку на выживаемость.
— Хм… отлично. Значит, цели нет, а проверки есть.
Варфоломей недоверчиво хмыкнул, чуть подумал и решил не обижаться на «дикого черта из Ада».
— Еще бы! Но сейчас проверка — это тьфу. Но нынче не то что давеча… Вот раньше — один неверный шаг, и на кол могли посадить. Или четвертовать… Тоже не айс. А сейчас… Ну в полицию заберут, ну в психушку… Хотя там такие очереди, что не всех берут еще! Но я в тебя верил!
Бесы спрыгнули с комода и забегали вокруг Варфоломея. Завертели хвостами, и он рассеянно почесал им лысые макушки.
— Верил он в меня, — проворчал черт.
Амадей продолжил:
— Да, между прочим. Я покой потерял. Сначала показалось хорошей идеей предоставить тебя самому себе. Так сказать, в омут с головой. Бросить в мир, чтобы ты тут сам варился. Устраивался. Но проклятая гиперответственность! Надо сказать, меня волнует, чем ты собираешься заниматься. А то знаешь: «Как дорожит своим деньком малюточка-пчела… бла-бла-бла… Всегда для праздных рук найдет занятье Сатана». Цитата неточная, но неважно. — Амадей был крайне взволнован. — Убивать тебя случайно не тянет? Нет? Ну… не знаю… Крови теплой выпить не хочется?
— Хм… — неопределенно промычал Варфоломей, — даже не знаю. Если только прямо сейчас.
Амадей замер, а потом его лицо расплылось в улыбке:
— Ты шутишь, а я уж подумал… Не пугай меня так. Я ж не зря тебе сказал, что можешь делать все, что люди делают. А люди убивают. Некоторые — вообще кровожадные.
— Тогда в чем проблема? — поинтересовался Варфоломей.
Не то чтобы он планировал заняться убийствами, спросил скорее из принципа.
— Понимаешь, — тут в голосе Амадея прорезалась сталь, — свобода воли — на то она и свобода. Я не могу диктовать тебе, что делать. Но у меня тоже есть эта самая свобода. Я тут давно, и у меня сложилась прямо железная уверенность: черт-убийца здесь не нужен.
Варфоломей посмотрел в глаза своего собеседника, в них взметнулось адское пламя. Лицо Амадея утратило расслабленность и благодушие, обнажилась звериная сущность. В этот момент Варфоломей отчетливо понял, что его лучше иметь среди своих друзей, чем среди врагов.
Амадей деловито посмотрел на золотые часы («Картье», если это имеет значение) и сказал:
— Заболтались мы тут с тобой. Собирайся быстрее. В Венецию поедем.
Варфоломей сидел в частном самолете и заметно нервничал:
— И эта штука летает?! Да пошло оно… — пробурчал он, поглядывая в иллюминатор.
— Варфоломей, не многие могут позволить себе такой комфорт. Не кисни, привереда. Ты уже пробовал икру? Во-во-во… берешь и запиваешь шампанским. Отлично, правда. И расслабься, отдайся ощущению полета… Мой друг любезно предоставил нам свой самолет. На самом деле он мне здорово обязан, но все равно люди еще склонны к душевным порывам.
Варфоломей вцепился в подлокотники, когда самолет начал выруливать на взлетную полосу.
— Нас ждет прекрасный город, — вещал Амадей. — Древнее искусство, музыка, мороженое, маски. Кстати, ты в Москве демонов не встречал?
— Нет, — напряженно ответил Варфоломей.
— А с ведьмами не пересекался?
— Нет. А кто это?
— А, так… не бери в голову. Завидую я тебе, Варфоломей. Первый полет — совершенно особенное дело.
Самолет мягко оторвался от земли и набирал высоту. Варфоломей прилип к иллюминатору и с детским восторгом смотрел, как дома, машины, деревья становятся игрушечными, а поля превращаются в подобие лоскутного одеяла.
Амадей наблюдал за ним, откинувшись в своем кресле:
— Видишь, этот мир — территория безграничных возможностей. Тут даже рожденный в Преисподней может летать.
Ева вдыхала итальянский воздух, подставляла лицо жаркому солнцу и щурилась от обилия непривычно сочных красок вокруг. Говорят, что Питер похож на Венецию. Ничего общего! Каналы с изумительной изумрудно-голубой водой, запах морской соли, дома с таинственными черными провалами стрельчатых окон, словно вылепленные из разноцветной пастилы, и огромное количество стильных мужчин. Ощущение карнавала, гондолы и катерки, покачивающиеся на привязи… Разве такими словами кто-то стал бы описывать культурную столицу России? Нет.
Ева с Маринкой погрузились в вапоретто и понеслись по волнам мимо дворцов, глядя на открыточную панораму города.
— Сейчас прибудем в наш отель, а потом найдем итальянский ресторан. Умираю хочу пиццу, пасту и каких-нибудь морских гадов на закуску, — сказала Маринка. — А потом пойдем гулять. Ох, ты только посмотри, Ева, какая красота вокруг!
Ева кивала и поправляла волосы, которыми играл ветер.
Вапоретто доставил их на площадь Святого Марка. Мрамор. Тучные голуби. Бесконечная толпа туристов. Ева послушно шла за Маринкой, которая уверенно лавировала в людском потоке. Кафе, траттории, желатерии, кондитерские, рестораны и ресторанчики были на каждом шагу и искушали необыкновенно аппетитными запахами, зазывали витринами со всевозможными деликатесами. Маски. Дешевые сувениры и одетые в мрамор площади, каналы и пробки на горбатых мостиках — все сплеталось в причудливый калейдоскоп.
— Ты знаешь, что итальяшки хотят ограничить въезд туристов в Венецию? — отдуваясь, спросила Маринка. — И правильно сделают, многовато народа.
Прямо перед ними проход в узкий переулок заслонила группа японцев, которые в едином порыве щелкали фотоаппаратами, словно бойцы на плацу — затворами ружей.
— Вроде бы наш отель расположен в тихом месте. Судя по отзывам, — сказала Ева.
Отель они выбрали с романтическим названием «Палома». То есть «голубка».
На вывеске величественного венецианского особняка винного цвета красовалась белая голубка с оливковой ветвью в клюве. Кто бы мог подумать, что голуби умеют улыбаться, когда несут оливковые ветки?
Маринка склонила голову набок.
— Что не так у нее с пропорциями?
— Клюв должен быть меньше. И хвост неправильный.
Художники профессионально разгромили рисунок, после чего вошли в гостиницу.
Тяжелая дверь привела Еву и Маринку в зеленый сумрак и прохладу временного жилища. За стойкой им кивнул итальянец с львиной гривой седеющих волос:
— Синьоры…
Портье царственно склонил голову. В этом жесте была бездна снисходительности. А дальше на языке Шекспира разыгралась традиционная пьеса «Заселение», в ходе которой, естественно, сначала не могли найти данные о бронировании, и над подругами нависла нешуточная угроза, что их номер отдан другим туристам. Но все разрешилось благополучно, паспортные данные были внесены в систему, получен тяжелый средневековый ключ с номером «четыре», и вот уже чемоданы отбивают колесиками победоносную дробь по ступенькам.
— Ого!
Ева обозревала огромную комнату. Старинное зеркало в золотых разводах в золоченой раме от пола до потолка, две двуспальные кровати с балдахинами, величественные медные светильники.
— Понятно, почему этот старый хрен не хотел нас заселять…
— Да, на фотках все было… проще. Они, похоже, ошиблись… По ходу, наш номер действительно кто-то занял, — сказала Ева.
— И хорошо! Как я благодарна этим людям! Нет, ты только посмотри! — Маринка прошла в ванную. — Да тут олимпийский бассейн поместится. Так, Ева, если они попытаются нас выселить, прикидываемся валенками, ничего не понимаем, ни на каком языке не говорим. Остаемся здесь жить!
Скрипучие ставни были распахнуты, внизу плескалось море. С замиранием сердца Ева следила за тем, как длинная гондола скользила по воде. Гондольер в тельняшке посмотрел в их окно, белозубо улыбнулся и, махнув рукой, затянул приятным баритоном сентиментальную песню. Ева зажмурилась на несколько секунд и открыла сначала один глаз, потом второй. Венеция была на месте.
— Так, я быстро в душ, а потом пойдем найдем ресторан.
— Угу…
Ева не двигалась, она продолжала слушать песню и смотреть на воду в канале.
— И мы не поступим, как типичные туристки! — Голос Маринки эхом отражался от кафельных стен. В ванной легко можно было давать оперный концерт: такая акустика. — Мы не поплывем на гондоле! Никаких гондол! Вся эта романтическая чушь нам ни к чему!
— Конечно!
Ева высунулась из окна и сделала фотографию. Ее смартфон резко пиликнул. Оказалось, мама прислала три фотографии Григория, который валялся на веранде в самых живописных позах. К снимкам прилагался подробный отчет о том, как хорошо кот поел и сколько раз посетил туалет.
Со скоростью, выдававшей в них жителей Москвы, Ева и Маринка влетели в крошечный ресторанчик. Обеим понравилось, что столики представляли собой большие бочки, словно их только что скатили с какой-нибудь пиратской шхуны. К тому же написанное мелом меню на входе радовало знакомыми названиями.
Подруги устроились за бочкой и с хищным наслаждением наблюдали, как суровый хмурый повар крутит тесто, превращая колобок в тончайшую лепешку. Легкими элегантными движениями ладони он насыпал на тесто сыр.
— В жизни не видела ничего прекраснее.
Пицца отправилась в печь, в которой яростно плясало алое пламя.
Официант материализовался перед столиком и налил в бокалы красное тягучее вино.
— Ну, за начало нашего отдыха!
— Ура-ура!
Звякнуло стекло.
Ева и Маринка молчали. Ожидание было вознаграждено: когда Ева вонзила зубы в огненную, правильно хрустящую пиццу с тягучим сыром, она тихонечко застонала.
Потом были фетучини с белыми грибами и пармской ветчиной, утопающие в невероятном сливочном соусе. Пармезан нежно плавился, оливковое масло блестело золотом.
Нужны ли тут слова?
— Это вкусовой оргазм!
— О, да!
Подруги лениво потягивали вино.
— Но ты же понимаешь, что мы просто обязаны съесть десерт и выпить кофе?
— Конечно.
— Ох, Ева, как хорошо, что ты подумала о Венеции! Это как раз то, что мне было нужно.
Народу в ресторанчике прибавилось. Теперь повар работал еще быстрее. Белоснежные круги теста мелькали в воздухе, словно игнорируя законы гравитации.
— А знаешь, это так здорово — просто выбраться. Будем ходить и смотреть на картины, наслаждаться едой и архитектурой. Главное, никаких мужиков!
Маринка так строго посмотрела на Еву, словно подозревала, что та тайно провезла в чемодане мужика.
Еву удивил такой напор, а Маринка продолжила:
— Я недавно поняла, что он от нее никогда не уйдет.
— Кто?
Ева расслабилась и потеряла бдительность.
— Мой Максим. Конечно, он никакой не мой, а подлый женатый Максим. Вот скажи, как можно пять лет быть такой наивной и верить, что он разведется?
Ева слушала.
— Мой тебе совет: никогда не верь женатым. Все они будут петь, что жена плохая и вообще такая-сякая, его не понимает… и как только, так сразу… Но при этом возвращаться он будет к ней, ездить в отпуск — опять с ней. А потом… «дети не могут расти без отца» или «развод ее погубит, разобьет ей сердце, она не сможет оправиться». Понимаешь, за эти пять лет я загнала себя в какой-то ад. И все это вранье… Короче, я поставила ему ультиматум: либо я, либо она. Мы расстались, сердце разбито у меня… Зато он понял, что любит свою жену. Представляешь, он вспомнил, что давал ей клятву! И я перешла из разряда «самой любимой на свете» в разряд «ошибок»!
Маринка стукнула рукой по бочке, ее бокал жалобно звякнул.
В таких случаях не скажешь, «да ладно, все будет хорошо», поэтому Ева продолжила молчать, только подлила еще немного вина себе и Маринке. Но подруга обладала поистине железной волей и просто неистребимым оптимизмом.
— Кроме депрессии, общественного порицания, упущенного времени и потери самоуважения в этих отношениях были свои плюсы. Во-первых, нескучный безудержный секс… — Маринка улыбнулась, встряхнула головой и принялась загибать пальцы: — Две персональные выставки. Периоды отчаяния, что весьма продуктивно для творчества. Периоды небывалого подъема и восторга, что еще более продуктивно для творчества. Хотя я, знаешь ли, люблю пострадать, сконцентрироваться на этом чувстве душевного дискомфорта. Когда душу выворачивает, там можно найти много всего интересного. Но сейчас я чувствую, что мне необходимо одиночество, никаких отношений… То, что мне нужно, — это обрести себя. В конце концов, может же женщина быть полностью самодостаточной и независимой?
— За независимость и самодостаточность, которую мы обретем в солнечной Венеции! — Ева улыбнулась и подняла бокал.
— Да! Так и будет!