Адам и Ева были счастливы в земном раю, когда пришел зверь.
9 марта 1796 года около восьми часов вечера шесть человек дрожали от холода в зале мэрии второго округа на улице д’Антен.
Возле камина сидели Жозефина, юрист Кальмеле, Маруа — адъютант Бонапарта, де Баррас, Тальен и офицер гражданской службы Коллин-Лакомб. На улице дождь лил как из ведра.
— Я надеюсь, что он не забыл, — прошептала Жозефина.
— У него много работы, — сказал де Баррас, — он готовится к отъезду в Италию. Там прямо на месте придется решать множество проблем.
Жозефина не ответила, и было слышно только потрескивание дров в камине. О чем думала она тогда, устремив взгляд на пламя? Может быть, о старой караибке из Форт-де-Франс, которая сказала ей, семилетней: "Ты выйдешь замуж за сверхчеловека и правительницей взойдешь на трон"…
Известно, что Жозефина верила в предсказания и предчувствия. И, может быть, поэтому она была немного грустна. Маленький невзрачный генерал, с которым она в этот вечер должна была связать свою судьбу, не имел ничего общего ни со сверхчеловеком, ни с будущим королем. И тем не менее она верила этому предсказанию, и это давало ей силы стойко переносить заточение в тюрьмах Революции.
К девяти часам офицер гражданской службы уснул, а свидетели, которые не могли больше смотреть на бедную невесту, ходили из угла в угол по залу. Наконец к десяти часам на лестнице раздались легкие шаги, дверь с грохотом распахнулась, и вбежал Бонапарт. Он бросился к Коллин-Лакомбу.
— Быстрее, быстрее, господин мэр, пожените нас!
Офицер гражданской службы, с еще слипающимися глазами, открыл свой реестр, и все выслушали, как он без запинки зачитал акт о бракосочетании, содержащий несколько забавных и не совсем правдивых сведений: Бонапарт из вежливости стал старше Жозефины на год, а она из кокетства помолодела на сорок восемь месяцев. Этот любопытный документ был вполне подобающим молодому человеку, который должен был назвать своим именем гражданский кодекс.
После зачитывания текста, наполненного фактическими измышлениями, были произнесены ритуальные фразы, скрепленные подписями, после чего все вышли из мэрии.
— Спасибо за беспокойство, — сказал Бонапарт изумленным свидетелям. — До завтра. Доброй ночи.
Затем он подсадил Жозефину в карету, которая быстро покатила на улицу Шантерен.
Эта женитьба для "маленького генерала" была хорошей сделкой. Женившись на вдове де Богарнэ, он вошел в общество "бывших", роскошь и элегантность которого его всегда привлекали, "офранцузился"[6] и стал владельцем прелестного отеля, окруженного садом. Состояния Жозефины, так манившего его, правда, не существовало, но зато креолка принесла ему в приданое командование итальянской армией.
Генерал Бертран говорил, что Наполеон как-то признался ему, что женился на Жозефине только из-за ее состояния. Она о нем говорила, но у нее не было ничего.
Ложась в постель, Бонапарт заметил, что Фортюнэ, мопс Жозефины, спит на покрывале. Он хотел прогнать его, но Жозефина запротестовала:
— Не тревожь собачку! Взгляни, как она смотрит на тебя. Нужно не иметь сердца, чтобы прогнать ее.
Но генерал любил, чтобы все было на своих местах: мужчины на войне, любовницы в постели, а собаки — в конуре. У него появилось сильное желание вышвырнуть мопса в окно, но он тут же подумал, что это будет плохим прологом к брачной ночи, и предпочел, ничего не говоря, скользнуть под одеяло.
Но как только Бонапарт обнял гибкое и теплое тело Жозефины, "мысли о капризном псе (как прелестно писал об этом М. де Равин) сменились мыслями о пушистом сурке, который жил между нежных и шелковистых бедер будущей императрицы".
После нескольких ласковых движений, определяющих его намерения, Бонапарт бросился на Жозефину в таком пылком исступлении, что это напугало собаку. Фортюнэ не мог потерпеть, чтобы кто-то грубо обращался с его хозяйкой, и начал яростно лаять. Наполеон, продолжая начатое, попытался успокоить животное ласковыми словами. Он сравнил его поочередно с золотым барашком, с розовым кроликом и с ангелочком. Но в результате все закончилось сильным пинком в собачий живот.
Собака с жалобным визгом упала на ковер, а супруги вновь предались сладостным действиям. Но вдруг Наполеон громко вскрикнул, и Жозефина, счастливая, подумала, что ее муж достиг высшей точки экстаза. Но она ошиблась. Этот крик на самом деле был вызван тем, что Фортюнэ удалось, взобравшись на постель, пролезть под одеяло и вонзить свои зубы в левую икру будущего победителя битвы при Аустерлице. После этого семейная пара уже не могла продолжать свои занятия. Генерала больше не тянуло к удовольствию.
"До самого утра, — продолжает М. де Равин, — взволнованная Жозефина должна была накладывать компрессы из настойки липового цвета на рану своего инвалида, который, корчась на постели, со стоном говорил, что умрет от бешенства."
Так, в несколько водевильном стиле, закончилась брачная ночь самого великого человека всех времен.
Впоследствии Наполеон рассказал об этом случае Луи-Винсенту Арно, который описал его в своей книге "Воспоминания шестидесятилетнего":
"Вот видите, — сказал Бонапарт, показывая на резвящегося песика, — это мой соперник. Мадам уже принадлежала ему, когда я на ней женился. Я хотел избавиться от него — напрасная попытка. Мне заявили, что тогда я могу спать в другой комнате. Я был несколько раздосадован таким ультиматумом — мне предстояло его принять или отвергнуть. И я уступил. Фаворит оказался менее покладистым — доказательство этого я ношу на своей ноге".
На следующий день в газете "Политический бюллетень Парижа" была помещена заметка об этом бракосочетании, выдержанная в недостаточно почтительном тоне:
"Генерал Буона-Парте, известный в Европе своими многочисленными подвигами (говорят, что прежде чем стать генералом, он был клерком у судебного исполнителя в Бастилии), перед тем как поступить в армию, чтобы пожинать лавры Марса, собирал миртовые ветки Амура. Теперь, говоря простым языком, он собрался жениться.
Амур и Гименей собрались вместе, чтобы короновать молодого героя. Он женился на мадам де Богарнэ, молодой вдове сорока двух лет, которая была бы совсем недурна, останься у нее хоть один зуб, чтобы украсить самый красивый рот в мире. Церемония бракосочетания была чрезвычайно веселой. Свидетелями были Баррас, Тальен и его прекрасная Кабаррус. Господа Баррас и Тальен были необычайно любезны. Они не могли смотреть на генерала Буона-Парте без смеха, как если бы они только что облегчили сердце и очистили свою совесть".
Через два дня, 11 марта, Бонапарт покинул Париж, чтобы принять командование в Ницце. В Шансо ему принесли конверт. Это было письмо из Марселя, от Дезирэ Клари, которой он дал слово несколько месяцев назад.
Чувствуя себя не в своей тарелке, он читал слова, которые отпечатывались в его памяти и вызывали угрызения совести, от которых он должен был навсегда избавиться:
"Вы сделали меня несчастной на весь остаток моей жизни, но я имею слабость простить Вас.
Вы женаты — и значит бедной Эжени (этим именем ее называл Наполеон. — Авт.) не разрешено любить Вас, думать о Вас. А Вы говорили, что любите меня… Нет, я не могу привыкнуть к этой мысли! Она меня убивает! Я заставлю Вас видеть, что я верна моим обязательствам и несмотря на то что Вы разорвали нашу связь, я никогда не смогу быть с другим, не смогу выйти замуж. Я хочу, чтобы Вы взяли у Вашего брата мой портрет. Я понимаю, что мой образ безразличен Вам, особенно теперь, когда у Вас есть жена, которая дорога Вам. Сравнение, которое Вы сделаете, будет, наверняка, не в мою пользу. Ваша жена превосходит во всем бедную Эжени, кроме, конечно, привязанности к Вам.
После целого года разлуки я надеялась, наконец, прикоснуться к счастью! Я надеялась скоро увидеть Вас и стать самой счастливой женщиной на свете, выйдя за Вас замуж.
А теперь единственное утешение, оставшееся мне, — это заставить Вас знать о моей верности. После этого я буду желать себе только смерти. Жизнь для меня превратится в ужасную муку, если я не смогу отдать ее Вам.
Я желаю Вам всевозможного счастья и процветания в Вашей совместной жизни. Я хочу, чтобы женщина, которую Вы выбрали в жены, дала Вам столько счастья, сколько могла бы дать я, счастья, которого Вы заслуживаете.
Но среди Ваших счастливых дней помните хотя бы немного Вашу Эжени и оплакивайте ее участь.
Эжени."
Бонапарт, задумчиво сложив письмо, положил его в карман. С этой поры угрызения совести неотступно преследовали его. Они не покинули его и на острове Святой Елены даже после того, как он передал значительное состояние бедной девушке из Марселя, ставшей королевой Швеции.
Во время путешествия к Средиземному морю любовь Бонапарта к жене перешла в неистовую страсть. В каждом месте своего пребывания он показывал ее портрет офицерам, встречавшим его, спрашивая: "Не правда ли, как она прекрасна?"
Несколько раз в день он писал ей письма, которые немедленно доставлялись с нарочным на улицу Шантерен. Вот одно из них.
"Каждое мгновение я удаляюсь от тебя и каждое мгновение я нахожу все меньше сил пережить разлуку. Ты — постоянно у меня в мыслях. Моего воображения уже не хватает, чтобы представить, как ты там. Если я вижу тебя грустной, мое сердце разрывается от боли; если ты весела и игрива со своими друзьями, я упрекаю тебя, что ты так скоро забыла, как тяжело нам было расставаться три дня назад, что ты просто легкомысленна и не способна на глубокое чувство. Как видишь, мне нелегко угодить. Пиши мне, моя нежная подруга навсегда. И прими от меня тысячу и один поцелуй самой нежной и самой настоящей любви"…
Вскоре тон писем изменился. Мучимый любовью, желанием и ревностью, Бонапарт стал писать письма в страстно-романтическом стиле. В одном из них, написанном в Ницце, он с полной серьезностью говорил о том, что готов зубами искромсать свое сердце. Эта экзальтированность так мало совместима с его достоинствами главнокомандующего. Послушаем его:
"Не проходит ни дня, чтобы я не любил тебя, нет ни одной ночи, когда бы я не сжимал тебя в своих объятиях. Я не могу выпить спокойно ни одной чашки чая, не проклиная славу и честолюбие, которые удерживают меня вдали от души моей жизни.
Во всех моих делах, в суете полевой жизни, в военных лагерях ты, моя обожаемая Жозефина, одна в моем сердце, одна занимаешь мой разум, поглощаешь все мои мысли.
И если я удаляюсь от тебя со скоростью течения Роны, то только затем, чтобы побыстрей увидеть тебя. И если я встаю среди ночи, чтобы приняться за работу, то только затем, чтобы на несколько дней приблизить приезд моей нежной подруги.
И между тем в письме от 23–26 вантоза (13–16 марта 1796 года. — Авт.) ты обращаешься ко мне на ВЫ! О! Несчастная, как смогла ты написать такое письмо! Как ты холодна! И потом, между 23 и 26 вантоза — целых четыре дня, что ты делала, когда не писала своему мужу?
О! Мой друг, это ВЫ и эти четыре дня заставляют меня сожалеть о моем олимпийском спокойствии. Несчастье тому, кто повинен в том, что отвлек тебя! Пусть же он испытает те муки, которые заставил испытывать меня. В аду нет таких мук! Ни фурии, ни змеи не могут причинить подобных. ВЫ! ВЫ! Что же будет через две недели?!
Моя душа в печали, мое сердце в рабстве, мое воображение пугает меня. Ты стала меньше любить меня. И однажды ты совсем разлюбишь меня. Скажи мне об этом. По крайней мере, я узнаю от тебя, чем заслужил такое несчастье…
Прощай, жена моя, мучение мое, счастье, надежда и душа моей жизни, которую я люблю и боюсь, которая внушает мне нежные чувства, зовущие к природе и к таким вулканическим страстям, к таким бурям… Тот день, когда ты скажешь: "Я люблю тебя меньше", — будет последним днем моей любви и моей жизни. Если мое сердце перестанет любить безоглядно, я искромсаю его своими зубами.
Жозефина! Жозефина! Неужели ты перестала любить меня?.." Окончания писем свидетельствуют о навязчивой идее:
"…Я целую твои груди и все, что ниже, еще ниже", — писал Бонапарт. Или еще: "Я целую тебя всю, всю!" Или даже: "Я целую твой маленький черненький лесочек…"
Все это было одновременно и провинциально, и пикантно. Получая такие взбудораженные послания, Жозефина смеялась: "Это какой-то бред!"
И в то время как Бонапарт, возбужденный воспоминаниями обо всем, что он проделывал в постели со своей женой, возвращался в свою походную постель, креолка дарила свое шелковистое тело приятным молодым людям, которые галантно просили ее об этом.
По свидетельству Гурго, Наполеон говорил ему: "Баррас посоветовал мне жениться на ней, утверждая, что она уважает и старый и новый режимы и это даст прочность моему положению. Ее дом считается лучшим в Париже, и это избавит меня от моего корсиканского имени. Наконец, в этом союзе я стану настоящим французом".