Мысль о том, что он рогоносец, беспокоила его…
Как только комиссар-распорядитель Сортелон объявил о разводе бывших супругов — Жана-Ноэля Фура и Полины Беллиль, Бонапарт возобновил свои демонстрации. Ему надо было, чтобы все видели его связь с Беллилот, чтобы армия, ученые, Англия, Франция, Европа и Жозефина знали, что у Бонапарта есть любовница и что эта любовница — самая красивая француженка в Египте. Ему надо было, чтобы все напрочь забыли его шутовское положение обманутого мужа. Ему надо было, чтобы Беллилот — горячая и талантливая любовница, ночью и днем служила орудием его мести и любовной досады.
Она должна была гарцевать рядом с ним по улицам Каира, перед армией и арабами, которые прозвали ее Сет-эль-султан кебир — Дама большого султана. Для прогулок подобного рода у Полины было два роскошных костюма: форма дивизионного генерала — голубой сюртук, обшитый золотом, белые обтягивающие панталоны и шляпа с трехцветным плюмажем, и мундир офицера седьмого гусарского полка — меховая накидка, ярко-красная куртка, пояс с плетеным шитьем и венгерка с золотой вышивкой. Глядя на нее, солдаты говорили с улыбкой: "Наша генеральша!"
Иногда любовники катались в коляске вдоль берега Нила, сопровождаемые эскортом кавалеристов и дежурным адъютантом. Как-то раз сопровождающим адъютантом был Евгений де Богарнэ. Во время всей прогулки Наполеон держал Полину на коленях, ласкал и целовал ее на глазах своего пасынка, скачущего верхом рядом с коляской. Перед этим свидетелем, который мог обо все рассказать Жозефине, вызвав этим ее ревность, а может быть, даже заставив страдать, как страдал он сам, Бонапарт демонстрировал такую чрезмерную нежность, что это выходило за рамки шуток и озорства и становилось вызовом. Он, ничуть не смущаясь, мог взять Полину прямо на банкетке коляски не столько для того, чтобы доставить удовольствие себе и ей, сколько затем, чтобы причинить боль Жозефине, которую ненавидел со всей силой своей любви.
Однако Евгений не оценил должным образом подобные методы воздействия. На следующее утро он побежал к Бертье и попросил освободить его от неприятной обязанности сопровождать главнокомандующего.
— Пошлите меня в действующее подразделение — это лучше, чем присутствовать при таких спектаклях…
Узнав об этом демарше, Бонапарт пришел в сильное негодование. Он вызвал молодого человека, строго отчитал его, довел до слез и отодрал за ухо. Евгений вынужден был остаться адъютантом, но больше не присутствовал при любовных сценах своего отчима.
Целый месяц Бонапарт не только предавался с Полиной "радости мщения, но и получал здоровое и сладостное удовольствие от жизни". Но увы! Война нарушила их медовый месяц.
В феврале 1799 года Турция, заключив союз с Россией и Англией, стягивала войска к Родосу и в Сирию. Узнав, что неприятельская армия уже находится в долине Иордана, между Вифлеемом и Иерусалимом, Бонапарт решил выступить навстречу и разбить врага.
10 февраля, когда двенадцать тысяч солдат в боевом порядке уже стояли у ворот Каира, Бонапарт находился у Полины. Перед тем как покинуть ее, он хотел в последний раз выразить ей свою привязанность.
— Подари мне ребенка, — сказал он одеваясь, — и — слово Бонапарта — я разведусь с Жозефиной и женюсь на тебе.
После этого он присоединился к своим войскам и отправился в Сирию.
В то время как Полина посещала египетских знахарок в надежде заиметь ребенка, ее любовник прилагал все усилия, чтобы французы поскорее прибыли в Мессудьях. В этом местечке, название которого означало "очень богатый", Наполеон получил неприятное известие. В глубине души он сомневался в неверности Жозефины и старался успокоить себя накануне предстоящего сражения. Однако Жюно, верный своей привычке быть везде вовремя, подтвердил его самые худшие подозрения. Реакция Бонапарта была ужасной. Откроем "Мемуары" Бурьенна:
"Когда мы отдыхали среди фонтанов Мессудьяха под Эль-Ариши, я встретил Бонапарта, прогуливающегося вместе с Жюно, как это часто бывало. Я стоял неподалеку и случайно взглянул на Бонапарта во время их беседы. Обычно бледное лицо генерала стало, по непонятной мне причине, еще более бледным и конвульсивно подергивалось. Взгляд был растерянным. Несколько раз он стукнул себя по голове.
После примерно четвертьчасовой беседы он отошел от Жюно и направился ко мне. Я никогда не видел его таким взволнованным, таким озабоченным.
— Я разуверился в вашей преданности, — внезапно сказал он тихо и сурово. — Ах, женщины! Жозефина!.. Если бы вы были преданны мне, то сообщили бы то, что я сейчас узнал от Жюно. Так обмануть меня!.. Я уничтожу эту породу проходимцев и блондинов!.. А что до нее — развод! Да, развод, публичный, Скандальный! Я должен написать ей! Хватит, я знаю все!
Эти резкие, бессвязные восклицания, его расстроенное лицо, срывающийся голос объяснили мне кое-что из его разговора с Жюно".
Бурьенн принялся терпеливо успокаивать Бонапарта. Он предположил, что, возможно, обвинения Жюно слишком преувеличенны и, чтобы отвлечь Бонапарта, заговорил о его славе.
В рядах англичан, воевавших на стороне турок, находился французский эмигрант, бывший однокашник Бонапарта по кавалерийской школе в Бриенне — Антуан ле Пикар де Фелипо, в свое время превосходивший будущего императора во всех состязаниях, проводимых в школе. Он, естественно, не испытывал никакого сочувствия к семейным неурядицам Бонапарта, а постарался, наоборот, воспользоваться этим. И оказавшись во главе английских отрядов в битве при Сен-Жан д’Акр, он оказал большую услугу Англии и Турции, одержав победу.
Бонапарт вернулся в Каир 14 июня. За ним шли уцелевшие солдаты Сирийской армии, неся с собой несколько знамен, отобранных у турок, чтобы заставить народ поверить в то, что французы возвратились с победой.
Выпятив грудь и пытаясь улыбаться, главнокомандующий прошел перед строем притихших солдат, которые узнали, что такое поражение в бою. После этого грустного парада Бонапарт отправился к Полине, с которой был разлучен четыре месяца. Их первые объятия были долгими и страстными. "Руки генерала скользили по восхитительному телу молодой женщины, — пишет Леонс Дешам, — по всем округлостям и впадинкам, словно желая убедиться, что ничего не изменилось и все части знакомого рельефа остались на своих местах". Затем собственник Бонапарт, желая, без сомнения, продолжить досмотр, отнес Полину в постель, где доказал ей, что четыре месяца военных действий не ослабили его сил. После этого главнокомандующий, улыбаясь и переводя дыхание, растянулся на смятых простынях. Вдруг он повернулся к Полине:
— А ребенок? Наш ребенок?..
Молодая женщина, смутившись, опустила голову и призналась, что пока его нет. Бонапарт, внезапно рассердившись, встал, поспешно оделся и, изменив своей привычке вести в постели доверительные беседы, побежал к Бертье. Без всякого вступления он выпалил:
— Я хотел, чтобы она подарила мне ребенка, я хотел жениться на ней… Но эта глупышка не смогла этого сделать…
Затем, не ожидая ответа, он удалился, всем своим видом показывая раздражение. Этот разговор был передан Полине.
— Но, честное слово, я не виновата!
И это действительно было так.
Желая загладить размолвку, Бонапарт вновь окружил Полину заботой и вниманием. Вечерами часто приглашал ее в Эльфи-бей и делился с ней своими опасениями. И действительно, его положение никогда еще не было таким тревожным: к военным неудачам присоединилось недовольство им Директории; Восточная армия сократилась до двадцати пяти тысяч, и ей вновь угрожало наступление турок, да и сам он, можно сказать, находился в руках недовольных египтян. И еще одно тяготило его — о чем он, конечно, не говорил с Полиной, — откровения Жюно о Жозефине…
Он еще больше разволновался, когда узнал, что в Мальмезоне — имении, приобретенном в долг, Жозефина приступила к разорительному переустройству, желая играть там роль богатой владелицы вместе со своим дорогим Ипполитом Шарлем.
Вечерами эти двое прогуливались по аллеям и Сен-Жерменской дороге, а поздние прохожие с умилением смотрели на них. Обманываясь маленьким ростом бывшего офицера, они думали, что мадам Бонапарт гуляет, обнявшись, со своим сыном Евгением.
Соседка, видевшая их гуляющими в обнимку, придя домой, написала следующие строки:
"…Ее часто можно видеть на дороге вечером при свете луны. Когда она в белом платье и белой накидке опирается на руку своего сына, одетого в черное или голубое, создается поразительное впечатление: они похожи на две фантастические тени. Бедная женщина! Она, должно быть, думает о своем первом муже, убитом палачами Революции. Она думает, наверное, и о том, кого ей послал Бог и кого пушечное ядро может отнять у нее в одно мгновение. Поможет ли ему там, среди турок, ее молитва?"
Но нет, Жозефина не молилась за своего мужа. После прогулок она увлекала Ипполита в постель и предавалась своему любимому занятию.
Даже оставаясь в неведении относительно многих подробностей, Бонапарт очень страдал. Иногда он склонялся над Полиной и, блестя глазами, повторял:
— Почему ты не подаришь мне ребенка? Я тотчас же разведусь и женюсь на тебе…
И действительно, только ребенок от любовницы мог бы освободить его от Жозефины и вернуть ему покой. Но, увы, проходили недели, а Полина оставалась бесплодной.
15 июля Бонапарт узнал, что турецкая армия пришла в Абукир. За несколько часов Бонапарт собрал свои войска и двинул их к морю. Через шесть дней с пятью тысячами человек он наголову разбил в три раза превосходящие силы врага. Этой победой Бонапарт искупил поражение под Сен-Жан д’Акром.
Теперь он решил воспользоваться своей победой, может быть, последней, которую он одержал в Египте, чтобы опрокинуть Директорию и навести порядок во Франции. Никого не предупреждая, он готовил свой отъезд, и когда все было улажено, позвал Полину.
— Я знаю, ты мужественная женщина. Выслушай меня. Мне надо ехать во Францию, оттуда приходят ужасные новости. Наши войска разбиты в Германии и в Италии. Австрия и Россия готовятся захватить нашу страну. Вновь поднимается Вандея. Всюду царят голод и анархия. Директория, состоящая из бездарностей и бездельников, скоро приведет Францию к катастрофе. Я должен ехать.
Полина разрыдалась:
— Возьми меня с собой!
— Это невозможно. Меня могут захватить англичане. Что они скажут, обнаружив женщину на борту военного корабля?
Беллилот плакала, умоляла. Но Бонапарт был непреклонен. На следующий день, поручив Полину заботам Клебера, он с несколькими друзьями тайно взошел на борт фрегата "Мюирон".
Оставшись одна, Полина надеялась, что в результате последних страстных ночей "в ней пустит росток семя, посеянное Бонапартом". Но проходили недели, рассеивая последнюю надежду получить знак, которого она так ждала.
"Он ушел от меня навсегда", — сказала Полина. Только в этом было ее отчаяние, бедняжка даже не могла себе представить, что ее бесплодие помешало ей стать императрицей.
Создатели легенд о Наполеоне претендуют на истину, считая, что Бонапартом все время владела навязчивая идея о "маленьком солнце славы, которое сияло ему ночью и днем и к которому он направлял свой корабль". "Мы не должны ничего бояться, — заставляли они говорить его, — потому что звезда, которая взошла на небе Востока, — это моя звезда".
Поверив им, можно думать, будто в час отдыха Бонапарт, едва проглотив последний кусок ужина, мчался созерцать знак своей судьбы. Хотя знак этот был, так сказать, признан официально. В 1801 году Наполеон хотел даже взять его в качестве эмблемы при создании ордена Почетного легиона, который намеревался сначала назвать Звездой.
Но правда была, конечно, совершенно иной. И если он не испытывал пристрастия к популярной астрономии, у него была другая интересная страсть: он играл в карты. Такое времяпрепровождение было естественным и вполне безобидным для офицера. Но эта страсть приобретает иной смысл, когда мы читаем о ней в воспоминаниях Бурьенна. Он сообщает нам, что генерал не пренебрегал возможностью помочь себе не всегда честными средствами, отвергаемыми другими игроками. Когда его упрекали в жульничестве, он серьезно отвечал: "Никогда не надо полагаться на случай".
Легенда, однако, может видоизменяться. Трогательный образ молодого человека, избранного судьбой, стремящегося во Францию с глазами, устремленными на свою звезду, по-видимому, следует заменить на образ честолюбивого офицера, желающего любым путем захватить власть…
Но действительность не менее значительна, чем вымысел, хотя при этом, согласимся, возникают совершенно разные символы.
2 октября, чудом прорвавшись через английскую блокаду, Бонапарт высадился в Аяччо. Радостный, он обнимал своих кузенов, вдыхал аромат горных цветов, беседовал с пастухами, бродил по тропинкам своего детства. Но у него не хватало времени возобновить отношения с хорошенькими подружками, с которыми он был знаком с пятилетнего возраста или даже раньше. Он сожалел об этом, так как несмотря на прекрасное тело Полины, которое он еще не забыл, и несмотря на Жозефину, которую болезненно любил, он был совсем непрочь остудить с крепкой корсиканкой "пыл, накопленный со времени отъезда из Каира".
Возбужденный шестинедельной качкой, Бонапарт бросал горящие взгляды на молодых девушек и иногда останавливался на полуслове, провожая глазами колышущуюся грудь проходящей мимо красотки.
В течение шести дней у его двери толпилось множество людей, потому что, как пишет Бурьенн, "его известность значительно увеличила число его родственников". Время от времени к нему входили очаровательные девушки с волнующей грудью и красивыми бедрами, с которыми он охотно умножил бы население острова, но они обязательно оказывались либо кузинами, либо молодыми тетушками, либо крестницами…
Краснея, он должен был по-родственному целовать их в щечки и расспрашивать о домашних новостях. Эти семейные обязанности раздражали его.
Вечером 7 октября он взошел на борт "Мюирона", так и не успокоив своего волнения. Он завидовал тем счастливцам, которые смогли уделить немного своего времени любви. Он, не стесняясь, признавался в этом. Послушаем, что говорит Рустан, мамлюк, которого он взял с собою из Египта:
"Мы не стали выдерживать карантин, как это обычно делается. Генерал сошел на берег через час после прибытия и сразу отправился в дом, где он родился. Он спросил меня, нравится ли мне его страна. Я ответил:
— Очень нравится. Это красивая страна.
Тогда он сказал:
— Это что… Вот, подожди, приедем в Париж — это совсем другое дело!
В Аяччо несколько красивых женщин были добры ко мне как к иностранцу… Мы отплыли на нашем фрегате в Тулон, но погода испортилась, и нам пришлось снова вернуться на Корсику, где мы провели целый день. Пока мы плыли в Тулон, главнокомандующий и генерал Бертье, увидев меня, начали смеяться:
— Как же так? Ты оказался более ловким, чем мы. Ты уже заимел несколько женщин во Франции, а мы еще нет!"
Пока Бонапарт плыл во Францию, в Париже Директория продолжала свои шутовские празднества. Модницы, франты и щеголи танцевали, устраивали вечеринки, занимались спекуляцией продовольствием, как это будут делать сто сорок два года спустя их потомки, наживаясь на трудностях войны и операциях черного рынка. Вся эта золотая молодежь щебетала, обсасывая последние сплетни.
На Больших бульварах, на Елисейских полях можно было слышать жеманные восклицания, сопровождающие провозглашение очередных глупостей. Вот пример подобного диалога, донесенного до нас свидетелем:
— Это ужасно, слово чести! Вы слышали Барраса?
— О! Дорогой друг, вы правы, он произнес великолепную речь!
— А его любовница?
— Какая? У него их три.
— Конечно, Ланж!
Мадемуазель Ланж — бывшая певичка весьма легкомысленного поведения, только что вышедшая замуж за Симонса, богатого торговца каретами из Брюсселя, но чье тело продолжало украшать постель директора, вызывала некоторое время живейший интерес праздношатающихся. Они обсуждали ее похождения, перечисляли ее любовников, заключали пари о числе ее родинок, утверждали, что она подкрашивает свой "природный пушок" в цвета города Парижа, копировали фасоны ее блузок — короче, она была любимицей "золотой молодежи".
В конце сентября 1799 года она стала героиней маленького, типично парижского скандала. Она заказала свой портрет художнику Жироде, начавшему продавать свой талант. Художник выполнил заказ и выставил картину в Салоне, где она имела огромный успех.
Мадемуазель Ланж пришла полюбоваться на свой портрет в компании критика из журнала "Арлекин Салона". Остановившись перед полотном, она с ужасом воскликнула:
— Художник изменил мне нос! Какой позор! — и упала в обморок. Ее уложили на канапе. На следующий день сопровождавший ее критик опубликовал статью, в которой обрушился на Жироде.
Рассердившийся художник пошел в Салон, снял портрет, разрезал его на мелкие куски, сложил их в пакет и отправил заказчице вместе с обломками рамы. После этого, желая достойно завершить свою месть, он отправился к себе и быстро стал писать другую картину. Через три дня восхищенная публика смогла лицезреть в Салоне большое полотно, изображавшее мадемуазель Ланж в образе Данаи, орошаемой золотым дождем. Рядом с ней был нарисован индюк, в котором нетрудно было узнать ее мужа. Какой-то остроумный человек сказал, смеясь:
— Теперь богословы не будут больше спорить, какого пола ангелы[9].
Так развлекался Париж в то время, когда Бонапарт тайно причалил к берегам Франции.
Игра слов — sexe de l’ange (фр.) — секс де Ланж, или пол ангела. — Примеч. пер.