Он не задержится. Он любит праздники на работе — 8 марта, 23 февраля, канун Нового года, ноябрьские. Немного водочки в отделе, женщины устраивают стол, расставляют покупную и принесенную из дома снедь; поздравления, скромные подарки. Потом можно будет добавить и потрепаться, все настроены благодушно, каждый тебе друг-приятель, даже директор, не то что в будни. А если кто-то и тыкает, то по дружбе, необидно.
Он идет к себе в отдел. Его стол в углу небольшой комнаты, возле окна. Над столом висит принесенный им самим плакат с портретами членов Политбюро. Постойте, а где портфель? Вот, лежит на стуле, кожаный, добротный. Он любит хорошие портфели. Ему не нравится, когда чужие трогают его портфель. Один раз женщины в отделе нехорошо над ним подшутили, сунули туда кирпич. Он обнаружил его только дома. Тащил тяжеленный кирпич и ничего не заметил, погруженный в свои мысли. Веселые шуточки, ничего не скажешь. Его буквально трясло от гнева. Но он тогда сдержался, сделал вид, будто ничего не произошло.
Садится за стол, разворачивает «Правду», проглядывает. Вспоминает, что завтра политсеминар. Ничего не случится, разок можно и пропустить. Откладывает газету и раскрывает блокнот. Кто-то из сотрудниц подходит к его столу, но он делает вид, что занят срочной работой. Сидит, уткнувшись в блокнот, обложку держит приподнятой, чтоб не видели, что он пишет. Это его важная тайна. От нее зависит благополучие коллектива.
Никто в его блокнот не заглядывает. Кому-то наплевать, что там делает начальник, а кто-то давно уже знает его тайну.
Он рисует крестики.
Так проходят два часа. Когда все уходят на обед, он не торопясь надевает пальто, берет портфель и выходит в коридор. Навстречу — приятель из отдела главного механика. Ну, не приятель, откуда у него среди таких людей приятели, просто знакомый, вместе сидят на партсобраниях и за столом по случаю праздника. «Опять с утра вздрючку получил?» — спрашивает на ходу знакомый. Вопрос вновь швыряет его в омут глухого раздражения, постоянной обиды. «Уйду, ей Богу, уйду…» Мало этих вечных издевок и начальственных выволочек, так в придачу еще проклятый линолеум. Кто-то украл, а повесить хотят на него. Не пройдет! И вдобавок разговоры о пропавшем аккумуляторе. Копеечные дела, а шуму сколько…
Мрачный, рассеянный, он приходит домой. Достает что-то из холодильника и съедает на кухне не присаживаясь. Спроси у него, что он съел, — не вспомнит. Идет в комнату, начинает собирать портфель: полотенце, мыло, бельишко, веревка, ножик — что еще может понадобиться снабженцу в короткой командировке? Можно отбывать. Нет, еще надо оставить записку жене, чтобы не беспокоилась. Хорошо, что не застал Феню дома. Обязательно стала бы уговаривать не уезжать на ночь глядя, а отправиться завтра с утра пораньше: за день как раз и обернешься. С вечера какая работа?
Нет, если ехать, то прямо сейчас. А вечер можно перекантоваться в Ростове. Он — одинокий волк, он любит рыскать, бродить без пригляда по большому городу. Сам по себе, один, на свободе, вдали от директорской приемной, от канцелярии и поганого своего отдела материально-технического снабжения, вдали от служебных свар и дрязг, в которых он по воле рока всегда оказывается замешанным. Все правы, только он виноват. Надоело.
В приличное расположение духа он приходит только в пригородной электричке. Хоть один раз за день повезло — успел вскочить в последний вагон. Правда, пришлось немного припустить. Зато успел. А шел бы не торопясь, как некоторые, — гулял бы целый час по платформе.
Отдышался в тамбуре, проверил замочки на портфеле и пошел по вагонам, зыркая сквозь очки направо-налево. Народ какой-то пустой, неинтересный: бабки с корзинами, мужики в ватниках, какие-то тетки с малолетними детьми, то здесь, то там парочки, сидят впритирку, о чем-то перешептываются. О чем, о чем — о том же. Сговариваются. А вон сидит одна, разодетая, в дубленке коротенькой, ляжки джинсами обтянуты. Вот бы такую сейчас! Аж в жар бросило. Нет, к этой чистой студенточке и соваться нечего, ей зубы не заговоришь. Сразу получишь от ворот поворот, а то и крик поднимет, на весь вагон. Этого только не хватало.
Дошел до головного вагона, пошел назад. В моторном шумно, трясет, не почитаешь. Пошел дальше, выбрал место у окна, развернул недочитанную в отделе «Правду», поправил очки и стал читать на первой странице самое важное сообщение: «В Политбюро ЦК КПСС». За этим надо следить. Тут судьбы страны решаются.
Остановка. За окном уже почти ничего не видно, густые сумерки. Ввалились новые пассажиры, человек десять, в мокрых пальто и куртках, присыпанных быстро тающим снежком. Среди них паренек, на вид лет пятнадцать, не больше.
Паренек прошел по вагону, оглянулся и сел напротив. На ловца и зверь бежит! Неужто повезло? Паренек трет руки, замерзли, наверное, в окошко глядит, будто там что-то можно увидеть.
Газету — в сторону!
«Далеко путь держим? В Ростов или дальше?»
Паренек не отвечает, пялится в окно. Неразговорчивый, значит. Ничего, разговорим.
Сложил газету, сунул в карман пальто. Снял теплую шайку из коричневого меха крысы-нутрии, поправил взмокшие седеющие волосы. «Учишься, работаешь?» Паренек посмотрел на него без всякого выражения и снова отвернулся. Надо помягче, чтобы войти в доверие. Проявить, так сказать, отеческую заботу.
«Ты бы снял, парень, куртку. Совсем мокрая, простудишься…»
Он протягивает руку и дотрагивается до живота, как будто проверяет, сильно ли намокла куртка. И тут же получает резкий удар по руке. Паренек вскакивает, глаза злые: «Пашшел, ка-аз-ел!» И уходит в тамбур.
Ничего себе молодежь пошла! Настроение снова портится безнадежно. И правда, обидно. Ну что я ему такого сказал, из-за чего он, собственно, взвился? Я же хотел по-хорошему… Может, пойти за ним в тамбур? Нет, чести много. Таких пруд пруди. За каждым в тамбур не набегаешься.
Он снова вытащил газету и принялся за чтение. «Были обсуждены вопросы, связанные с обеспечением бесперебойного функционирования народного хозяйства…» Как же оно будет функционировать бесперебойно, если честных, преданных делу коммунистов третируют, как последнего мальчишку? Это опять навело его на мысли о несговорчивом пареньке, но он постарался сразу же отбросить их от себя. Когда надо было, он умел управлять своими эмоциями. Он никогда не выставлял их напоказ, не давал им перехлестнуть через край на людях. И если боялся в какой-то момент лишиться самообладания, то первым делом загонял свои чувства внутрь.
На площади у ростовского железнодорожного вокзала дул порывистый ветер, норовил сбить шапку, вырывал портфель из рук. Сутулясь, пряча лицо от ветра, он зашагал к автобусной остановке.
Он вышел из автобуса в самом центре, на углу улицы Энгельса и Ворошиловского проспекта. Вечерняя толчея, людская круговерть притягивали его и отталкивали одновременно. Он брел не торопясь по улице Энгельса, заглядывая в лица прохожим. В отличие от толпы, неведомо куда спешащей, ему, одинокому волку, торопиться некуда. Люди скорым шагом неслись с работы домой, на их неулыбчивых лицах написаны были каждодневные, скучные, неизбывные заботы. Они забегали в магазины, покорно становились в очереди, набивали сумки банками, бутылками и кульками, так же скоро двигались дальше, убегая от холода, от мокрого снега, от пронизывающего ветра, от надоевших дневных тягот.
Они разбредались по норам. У одинокого волка норы нет.
Стекла очков покрылись каплями, из посиневшего носа текло.
Он прошел изрядный кусок Энгельса, аж до памятника Сергею Мироновичу Кирову, под ногами которого высечена на постаменте пронизанная оптимизмом цитата: «Успехи действительно у нас громадные. Черт его знает, если по-человечески сказать, так хочется жить и жить». Эти кировские слова, особенно «по-человечески», всегда брали его за живое. Ему хотелось быть таким же ладным, таким же веселым и уверенным в себе, как человек на пьедестале. Чтобы прочно стоять двумя ногами на земле, а потом, после смерти, — в бронзе или камне на постаменте.
Мимо прошла девочка со школьным портфелем, и одинокий волк подумал, что два портфеля — ее и его — могли составить хорошую пару. Он представил себя с этой девочкой в одной постели, а в ногах портфели вытворяют что-то несусветное. Представил и засмеялся. Настроение снова пошло вверх. Он не стал даже догонять девочку, ему хватило сладострастного видения. И к тому же неохота было идти против ветра. Главное, что не все еще потеряно. Он еще всем докажет…
Подошел автобус в сторону автовокзала и аэропорта. Он прыгнул в открытую дверь как молодой — так ему, во всяком случае, показалось. Вспомнились другие строки, многократно читанные на том же проспекте Энгельса, в витрине лучшего в Ростове-на-Дону магазина «Цветы»:
Дождики всю землю поливают.
Льдины тают каждую весну.
Девушки хорошие бывают
Не в одном Ростове-на-Дону.
Но играть не стану я в молчанку,
Безо всякой лишней суеты
Я признаюсь честно: ростовчанки –
Люди всесоюзной красоты.
Эти два четверостишия хорошего поэта Льва Ошанина он знал наизусть с университетских времен и почему-то вспоминал их всякий раз при виде девочки или женщины, когда начинало стучать в висках, а к низу живота приливала горячая волна, будто он, как бывало с ним изредка в школьные годы, обмочился на уроке.
Он чувствовал — что-то должно произойти. После осечек грянет выстрел. Провидение отправило его в командировку, а не жалкий директор.
От надышанного автобусного тепла его очки запотели, все кругом было в тумане, плыло цветными пятнами. Он аккуратно протер стекла носовым платком, надел очки и осмотрел публику. Среди пассажиров женского пола не было никого, кто вправе был бы претендовать на звание дамы «всесоюзной красоты». Наплевать, при чем здесь красота? Идет охота! Чем плоха, например, вон та, в черной меховой шапочке, возле передней двери? Он протиснулся ближе к двери и услыхал ее голос с легкой хрипотцой, обращенный к коротышке в фетровой шляпе: «Мужчина, вы на следующей встаете?» И когда она, протиснувшись мимо шляпы, вышла из автобуса, он, расталкивая публику и цепляясь за чьи-то руки, выпрыгнул вслед за нею. Закрывающаяся дверь автобуса едва не защемила портфель.
Его звездный час еще не наступил. Хриплоголосую в черной шапочке ждал на автобусной остановке крепкий мужчина с военной выправкой.
Остановка называлась «Институт ядерных исследований», этого места он побаивался — говорили, что здесь сильная радиация. Пусть эта парочка нахватается излучения и сдохнет. Он сел на следующий автобус. Не доезжая одной остановки до аэровокзала, сошел и отправился дальше пешком; все равно времени полно, девать некуда. Ветер стих, а может быть, здесь его и не было, стало не так мрачно, похоже, небо прояснилось. Одинокому волку вдруг ужасно захотелось есть. Он с вожделением представил себе круг копченой колбасы и крутые яйца, много крутых яиц. И в эту минуту взгляд его упал на одинокую женскую фигуру, бредущую по направлению к остановке. Фигура держалась на ногах не совсем твердо.
Только подойдя к ней совсем близко, он понял, что женщина немолода. Но он не мог позволить себе еще одну осечку.
Она остановилась и прислонилась к дереву, будто размышляя, куда идти дальше, и непослушными пальцами поправляла платок. Он подошел сзади и, стараясь, чтобы голос звучал спокойно и безразлично, спросил: «Далеко путь держите?»
Линия жизни и линия смерти сошлись, как сходятся два железнодорожных пути, и пошли рядом. Так им идти совсем недолго, какие-то сотни метров.
Потом они пересекутся.
И на прохладном воздухе голова Марты Михайловны не прояснилась до конца. Тяжелое чувство прошло, но осталось кружение в голове, приятное возбуждение, которое бывает, когда на вечеринке встают из-за праздничного стола.
Мужчина, обратившийся к ней так вежливо и непривычно, ей сразу понравился.
Зря про нее болтают, будто она после третьей рюмки готова пойти с любым. Им только языком чесать, а еще называются подруги. Нет, с любым она не пойдет. Мужчина должен ей понравиться, произвести хорошее впечатление. Ей нужен человек солидный, положительный, на которого можно опереться. Хотя, по правде, если он будет несолидный, а какой-нибудь петух молодой, он на нее и глаз не положит. Прошло времечко, чего зря говорить. Этот с портфелем вроде бы ничего. Рассудительный, в беседе приятный, вот, жизнью ее интересуется.
Они медленно шли — она и не вникала, куда именно, — он спрашивал, а она рассказывала ему о своей жизни, которая непонятно с какого момента вдруг перекосилась, о том, что раньше, когда был жив дядя-генерал, все было иначе: благополучнее, надежнее, чище.