От зависти и от порождаемой ею ненависти отрезал и выгрызал то, что служит для продолжения рода.
Однажды он скажет: меня всегда раздражало, что у каких-то мальчишек по мужской части все в порядке, а у меня, который на голову их выше, сплошные проблемы.
А без предположений, как доказанный факт, — еще один дикий ритуал: «партизанский». Он носился вокруг уже холодеющего истерзанного тела, размахивал кровавыми кусками плоти и представлял себя отважным партизанским разведчиком из любимых книг. В стане врага он сумел взять добычу…
На телах его жертв эксперты находят следы, свидетельствующие о том, что убийца, не вынимая ножа из раны, наносил десятки ударов в одно место, как бы воспроизводя движениями руки половой акт. Сексопатологи полагают это своего рода ритуальной мастурбацией. И по ней можно опознать почерк убийцы. И по следам от ножа в глазницах.
Что самое удивительное, он не заметал следов. Не закапывал, не прятал, не оттаскивал трупы в укромные места. Так, присыпал землей или палыми листьями, прикрывал старыми газетами. И быстро уходил.
Когда он возвращался домой из очередной командировки, то разбирал портфель и ножи прятал всякий раз в одно место. Не то чтобы даже прятал, просто клал. Там их и нашли при обыске после ареста.
«Я после убийств ножи не выбрасывал, хотя всегда мог выкинуть из электрички. Хранил под мойкой на кухне».
Еще одно его показание на ту же тему:
«У меня было три костюма — черный, серый и коричневый. В каждом держал по ножу, чтобы не перекладывать».
Покончив с портфелем и ножами, плотно поужинав, он, утомленный после нелегкого дня, укладывался спать. Спал всегда на одном и том же боку, за ночь ни разу не сменив позы. Засыпал мгновенно, спал до утра без сновидений. Проснувшись, шел на работу, где дремал на совещаниях и рисовал крестики. Нагоняи тем временем становились чаще и звучали грознее. Андрей Романович, прежде к выговорам безразличный, все чаще обижался и огрызался. Порою жаловался сослуживцам на несправедливость и гонения, чего раньше за ним не замечалось. Бывало, Феодосия Семеновна ходила к начальству просить за него.
Прокурор Анатолий Иванович Задорожный спросил на судебном заседании у свидетеля Масальского, работавшего вместе с Чикатило в «Ростовнеруде», как тот держался на работе.
— Он мне казался каким-то обиженным.
— Обидчивым? — переспросил прокурор.
— Нет. Именно обиженным.
— А как он относился к своим обязанностям?
— Это вопрос не ко мне, а к директору. Он, по-моему, делал все, чтобы заставить Чикатило работать. Но все без толку.
Претензий к начальнику отдела снабжения становилось все больше. У директора кончалось терпение, Андрей Романович накапливал обиды. С сотрудниками он держался по-прежнему — вежливо, спокойно, хотя и немного замкнуто. Но в коридорах заводоуправления все чаще жаловался на несправедливость и притеснения.
Немногословный и сдержанный, он мог внезапно стать вполне компанейским человеком, особенно после рюмки водки за скромным служебным застольем. Но особенно разговорчивым становился, когда речь заходила о притеснениях на службе, о том, как его зажимают и не ценят. Во время следствия, когда он замыкался в себе и надо было его расшевелить, хватало одного вопроса об отношении к нему начальства «Ростовнеруда». Незамедлительно следовал долгий монолог о негодяях, которые его терроризировали. А взяв темп, он по инерции подробно и многословно отвечал и на другие вопросы.
Следовавшие одно за другим убийства восемьдесят третьего и восемьдесят четвертого годов он будет объяснять особенностями своей работы, служебными неурядицами и выдуманными преследованиями: «Бешеные эти командировки, ненормальные всякие… Одичал и озверел. Получилось, что с работы меня вытравили, как фашиста, свидетели есть, травили в коллективе, сфабриковали дело, что я линолеум похитил. И мне некуда деться, я оказался на вокзалах, в электричках… И жалобы писал и в ЦК, и в обком…»
Пудрит мозги. Переставляет местами причины и следствия.
На вокзалах и электричках он оказывался не потому, что его выгоняли в «бешеные командировки». Он сам рвался в поездки. Он придумывал их и подстраивал. И дело с линолеумом началось лишь в восемьдесят четвертом, когда на его совести уже было больше двадцати смертей. И не «вытравили» его с работы, а дали уйти подобру-поздорову. Уволился он с незапятнанной трудовой книжкой, по собственному желанию, да еще льготным манером, без перерыва в трудовом стаже, что сохранило за ним кое-какие привилегии, которые причитаются советскому служащему, много лет вкалывающему на одном и том же месте.
Вот один из трудно объяснимых парадоксов советского бытия: при самой суровой эксплуатации, при мизерно оплачиваемом труде, при неограниченных возможностях для демагогии и ничегонеделанья под ее соусом, при всем этом избавиться от сутяги, лентяя, малограмотного, дурака — сложно неимоверно. Закон охраняет бездельника. Можно выпереть за грубейшие нарушения — систематические прогулы, пьянки на рабочем месте. Но если абсолютный бездельник и полнейший разгильдяй исправно ходит на службу, ничего не нарушает, если не числится за ним не то что прогулов — даже опозданий, то голыми руками его не возьмешь. Уволишь — подаст в суд, и, можете быть уверены, суд восстановит его на работе. И заставит оплатить ему вынужденный прогул.
Снабженца, который не обеспечивает завод материалами и деталями, выставить за ворота почти невозможно. Всегда найдет, чем оправдаться. Например: материалы распределяют по фондам, а фондов до сих пор не дали. Или дали, но на бумаге, а материалов как не было, так и нет. Советский человек, если хочет что-то раздобыть, обязан ловчить и выкручиваться, кого-то подмазывать, кого-то угощать, кому-то лезть в душу. Но в то же время нельзя приказать ему публично дать кому следует на лапу. Как-никак уголовное деяние.
Вот и получается, что ходит человек на работу, выслушивает распоряжения начальства, дает задания подчиненным, а когда становится ясно, что бурная деятельность дала смехотворный результат, то ничьей вины вроде бы и нет.
Если и не было хищения аккумулятора, его следовало придумать.
Нормальная директорская логика. Иначе от Чикатило не избавиться.
Его обвиняли в том, что он украл линолеум и аккумулятор. В части линолеума обвинение сняли за недоказанностью. Аккумулятор стоил ему партийного билета и короткой отсидки.
Спер он их или нет?
Вполне мог. Что за кухня без линолеума, что за «Москвич» без аккумулятора? И то и другое — товар дефицитный, каждый день на прилавках не лежит.
Но мог и полюбовно, за скромную мзду, договориться с кладовщиком. В тех, старых ценах аккумулятор тянул рублей на пятьдесят, а с заводов что ни день таскали на миллионы. Национальный спорт.
И это при том, что не так давно, при Сталине, за несколько колосков, подобранных на поле в голодный год, за украденную картофелину или буханку хлеба без размышлений давали десять лет лагерей. Да и позже хищение «социалистической собственности» грозило всякому, на нее посягнувшему, долгой отсидкой. Берегли это таинственное «общее достояние», а поскольку оно как бы и ничье, то и разворовывали нещадно.
С линолеумом дело и вовсе темное. Чикатило держался версии, будто шофер не довез материал до склада, продал налево по дороге, а сваливают на начальника снабжения…
Возможно, так оно и было. Однако на фоне тех убийств, которые он, по версии следствия, уже совершил к тому времени, все эти проблемы не стоят выеденного яйца. Лучше бы он спер без наказания все аккумуляторы в Ростовской области.
Пусть он и не украл ничего, но отношения с начальством были испорчены, и директор счел за благо дать делу ход. Хозяйственник его ранга в небольшом городе, наподобие Шахт, — фигура заметная. К его мнению прислушиваются и в горкоме партии, и в прокуратуре.
Против Чикатило Андрея Романовича было заведено уголовное дело. Вел его старший следователь городского управления внутренних дел Валерий Степанович Таршин.
Андрея Романовича стали вызывать на допросы. Подозреваемый пытался внушить следователю, что он человек образованный, с интеллектуальными запросами и о хищениях какой-то ерунды смешно даже говорить. Однако на Таршина это не произвело никакого впечатления.
Чикатило перепугался. Он стал путаться в показаниях и юлить. А потом, неожиданно взяв отпуск, сбежал в Ростов.
Таршин посылал ему повестки; жена отвечала, что Андрей Романович уехал отдыхать. Чикатило тем временем, сидя в Ростове, строчил жалобы и искал себе новую работу.
Он нашел ее. В первых числах августа его оформили на должность начальника отдела снабжения в ростовском объединении «Спецэнергоавтоматика». Начальство в Шахтах, узнав об этом, вздохнуло с облегчением. Следователь Таршин, полагая, что подследственный в бегах, а дело не столь уж существенное, перестал слать повестки. По всей вероятности, дело о хищениях вскорости закрыли бы, как то случается сплошь и рядом.
Не успели.
На следствии Чикатило скажет: «Тогда, в 1984 году, в затравленном состоянии я сделал 15 убийств». Положим, он привирает: последние шесть из них он «сделал» никак уж не в затравленном состоянии. Шахтинский кошмар остался позади, Андрей Романович нашел приличную работу и, главное, очень для него удобную. Практически бесконтрольная, она давала ему возможность не только ближних поездок по области, но и дальних, серьезных командировок. Перед ним открывались, так сказать, новые горизонты.
Уже 8 августа, едва приступив к работе, он слетал в Узбекистан.
Там за недельную командировку он оставил два трупа. Поехав из Ташкента за город, искупаться в реке Чирчик, встретил молодую пьяную женщину, имя которой так и не удалось установить, убил ее в своей обычной манере, а сверх того отрезал голову жертвы и забросил в кусты. Несколько дней спустя отправился на электричке в сторону Сырдарьи за дынями — там они дешевле, чем в городе. В вагоне увидал десятилетнюю Акмарал Сайдалиеву, вышел с ней на первой же остановке и ударил на кукурузном поле кухонным ножом. Добивал камнями.
Дешевые дыни он под Ташкентом купил. В городе они существенно дороже. Дыни привез домой.
Из командировок он всегда что-то привозил в семью.
Перед визитом в Ташкент, но уже после того как его приняли на новую службу, Чикатило убил Наталью Голосовскую (2 августа); через пять дней, уже с авиабилетом в кармане, он встретил в Ростове, неподалеку от Ворошиловского моста, семнадцатилетнюю Людмилу Алексееву и «показал ей дорогу» на Левбердон. В лесопосадках у пансионата под названием «Тихий Дон» он нанес девушке 39 колотых и колото-резаных ран кухонным ножом с темной пластмассовой ручкой. Он также отрезал верхнюю губу и затолкал ее в рот трупа, искромсал грудь и вырезал низ живота. А с места убийства, как утверждало следствие, унес 90 рублей, спортивную сумку, косметическую сумочку ценой в пятерку и пластмассовые клипсы за два рубля.
После убийства Алексеевой — это было поздним вечером — Андрей Романович не стал возвращаться домой, а переночевал на работе. Его сослуживец И. А. Ковалев рассказывал, что утром, придя на службу, застал своего нового коллегу за стиркой: под краном в туалетной комнате тот отстирывал рубашку.
Все в том же «затравленном состоянии», вернувшись с дынями из командировки в Узбекистан, он убивает 28 августа одиннадцатилетнего Сашу Чепеля. Тоже после работы. Там же, где Алексееву, — у пансионата «Тихий Дон». Тем же ножом. И опять, чтобы не мотаться на электричке домой на ночь глядя, остается ночевать в конторе.
Кровь он и на этот раз отмывает в туалете «Спецэнергоавтоматики». Спать укладывается на своем письменном столе, где утром его обнаруживают сослуживцы.