«Медленность, с каковой у нас всё делается, по чести убивственна», — горевал наш герой через четыре месяца, 6 июня[777].
А в письме от 6 сентября того же года он прямо заявил, что дела адресата «весьма плохи»[778].
Когда же до графа Фёдора Ивановича дошли слухи, что неблагодарные Гагарины подозревают его в пассивности, он, уставший «затыкать глотки несносных заимодавцев»[779], не выдержал и ответил другу достаточно резко: «Естьли дом выблядков[780] спит, Поспелов[781] бродит, к<нязь> Павел Павлыч (Гагарин. — М. Ф.), взявшийся управлять делами твоего брата к<нязя> Фёдора, бог знает что делает, или ничего не делает, — ты нуждаешься, страдаешь от нужды, в том я, по чести и совести, совсем не виноват»[782].
В соседних строчках тех же писем Американец уведомлял князя о собственных делах. Их он порою считал «не так-то хорошими»[783], «скверными»[784], а порою однозначно «плохими»[785]. «По многим обстоятельствам я могу, как евреи, назвать сей год: цорным годом, он же на беду высокосной, следовательно, одним днём больше», — сокрушался граф 19 апреля 1828 года[786].
«Я сам на точке разориться и, может быть, разорить твою великодушную сестру Веру — всё ето, быть может, за доброе токмо желание наше спасти от беды к<нязя> Фёдора (во всём сказанном нет ни на грош иперболы)», — читаем в другом месте[787].
А в ответ на предложение Василия Гагарина обзавестись модными парижскими канделябрами наш герой писал 6 сентября 1828 года из Глебова: «От канделябр я отказываюсь, по самой той же причине, которая приказывает мне жить против желания в деревне»[788].
Шампанского же и французского вина (см. главу 6) экономивший на всём Американец отвергнуть не смог.
В 1829 году князь Василий Фёдорович Гагарин приказал долго жить. О судьбе заложенного владения Американца сведений нет. Но в письме С. Д. Киселёву, которое написано, вероятно, в тридцатые годы, граф Фёдор Иванович сообщил, что к его «тамбовскому имению» скоро может быть «приставлена опека»[789]. Это даёт нам некоторые основания думать, что выручить поместье из заклада Толстой так и не сумел.
Хотя дела графа Фёдора катились под гору, он и не думал падать духом. Надежды Американца на спасение главным образом были связаны с получением богатого наследства. И эти упования казались тогда ему весьма основательными.
Толстые состояли в родстве с Завадовскими, и с некоторых пор Американец претендовал на часть огромной (в четыре тысячи душ) Августовской экономии, имения в Могилёвской губернии, некогда принадлежавшего екатерининскому фавориту графу Петру Васильевичу Завадовскому (1739–1812). С братом покойного вельможи, генерал-майором Яковом Васильевичем Завадовским, у нашего героя, похоже, намечалась полюбовная сделка. Неслучайно 28 октября 1823 года граф Фёдор Толстой писал С. Д. Киселёву, своему кредитору: «Каждую минуту я на той точке, чтобы получить значительную сумму, <…> ожидаю поверенного г<осподина> Завадовского со дня на день, и коль скоро он будет, то я неминуемо должен разбогатеть; и тогда с удовольствием и даже большой благодарностью <…> с вами разочтусь»[790].
Однако генерал-майор Я. В. Завадовский вскоре умер, и Американцу пришлось судиться с его вдовой, Елизаветой Павловной. Старухой умело руководил сын, граф Иван Яковлевич, бывший преображенец, действительный статский советник и камергер, кавалер ряда орденов. У И. Я. Завадовского имелись обширные связи во всяческих департаментах, и он, стремясь избавиться от докучливого дальнего родственника, предпринял определённые казуистические шаги.
Дело усложнилось и необычайно затянулось.
Известно, что в двадцатые годы Американец посещал Могилёвскую губернию по меньшей мере дважды, в 1825 и 1828 годах[791]. Но на месте, в губернском синедрионе, ему не удалось ускорить разбирательство. Тяжба была перенесена в Петербург и завершилась лишь в следующем десятилетии.
Поездками в Костромскую и Могилёвскую губернии граф Фёдор тогда не ограничился.
Побывал наш герой и в губернии Тамбовской (где для него не нашлось доброго рома).
Кроме того, в январе 1828 года он наведался в Северную столицу[792].
А до визита в Петербург Американец, в 1826–1827 годах, наслаждался Европой и Парижем[793]. По дороге туда, проезжая немецкий курортный город Бад-Эмс, русский путешественник остановился в гостинице «Vier Thurmen»[794].
Там же, в германских землях, Американец с удовольствием подшутил над чиновниками-буквоедами, о чём не преминул потом рассказать князю П. А. Вяземскому. Тот вспоминал о графе: «Где-то в Германии официально спрашивают его: Ihr Character? — Lustig, — отвечает он, — т<о> е<сть> весёлый»[795][796].
Вернувшись домой, в Москву, граф Фёдор вновь не упускал случая повеселиться. И когда в конце декабря 1828 года (или в первые дни января 1829-го) подгулявшие приятели запиской[797] кликнули Американца присоединиться к ним, Фёдор Иванович ответил цидулькой следующего содержания: «О пресвятая и животворящая троица, явлюсь к вам, но уже в пол упитой.
Т<олстой>. Не вином, а наливкой, кою приимите, яко предтечу Толстова» (XIV, 37).
Конец лета и осень 1829 года наш герой провёл уже в солнечной Италии, в частности во Флоренции[798].
«Я вовсе поглупел»[799]. «Много я переменился, состарелся, остыл»[800]. Так писал о себе Американец в конце двадцатых годов. Однако стареть понемногу графу Фёдору Ивановичу решительно не хотелось, и он, игнорируя возраст, бодрился, «бевер-ленился», оставался — буквально во всём, «литера в литеру»[801], — стародавним Американцем, путешествующим
Скоро нашему герою должно было стукнуть пятьдесят.
Толстой, верно, предчувствовал, что близится «холерный век»[802], что вот-вот наступит печальное время, когда о «мятежных склонностях» ему придётся забыть.
И отставной полковник напоследок нещадно «шпорил» себя, торопился пожить всласть.
По утверждению Т. Новосильцевой, Пётр Нащокин как-то сказал об Американце некоей молодой особе: «Если б он вас полюбил и вам бы захотелось вставить в браслет звезду с неба, он бы её достал. Для него не было невозможного, и всё ему покорялось. Клянусь вам, что в его присутствии вы не испугались бы появления льва»[803].
Укрощать хищников седеющему графу не довелось, но зато однажды он едва не вышел к барьеру.
Правда, никакая дама в эту историю замешана не была.
Толпа <…> в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости, она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врёте, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе.
В жизни Александра Пушкина есть ряд важных эпизодов, которые — в оптике традиционного «пушкиноцентризма» — до сих пор, полагаем, не получили сколько-нибудь удовлетворительного объяснения.
К таковым следует отнести и историю острейшего и долгого конфликта поэта с графом Фёдором Ивановичем Толстым. Интерпретация этой распри — интереснейшей страницы эпохи, яростного столкновения незаурядных характеров — по-прежнему выглядит как незатейливая, бедная сюжетом сказка со счастливым концом.
Сказка, где правда (воплощённая, естественно, в Пушкине), помыкавшись, победила-таки наглое, безудержное зло (сиречь нашего героя).
Вот краткое изложение официальной, испокон веку бытующей в пушкинистике версии конфликта.
Молодой, недавно вышедший из Лицея Пушкин познакомился с графом Фёдором Толстым где-то в октябре — ноябре 1819 года в Петербурге. На «чердаке» у приятеля Американца, драматурга князя А. А. Шаховского (на Малой Морской), они сели за карты, и поэт мигом понял, что противник «передёргивает». Пушкин высказался по этому поводу. «Да я сам это знаю, — ответил Фёдор Иванович, — но не люблю, чтобы мне это замечали»[804].
Вскоре после этого инцидента Толстой уехал домой, в Первопрестольную, и оттуда, вознамерившись проучить самоуверенного партнёра, черкнул А. А. Шаховскому, что Пушкин-де однажды был высечен в секретной канцелярии Министерства внутренних дел[805]. А князь А. А. Шаховской повёл себя «нескромно» и поспособствовал распространению сплетни среди «светской черни»[806].
До поэта оскорбительные слухи дошли в январе 1820 года, и он, «опозоренный в общественном мнении» и отчаявшийся, подумывавший о самоубийстве, даже дрался с кем-то на дуэли.
Весною 1820 года коллежского секретаря Александра Пушкина, слывшего за смутьяна и бунтовщика, власти отправили «перевоспитываться» на юг России, и уже находясь там, в Кишинёве, он доподлинно узнал (вероятно, от П. А. Катенина[807]), кто затеял запятнавшую его интригу.
Отныне страстной мечтой поэта было — и в полуденном краю, и позже, в сельце Михайловском, — «отплатить за тайные обиды», «совершенно очиститься» (XIII, 43), то есть вырваться в Москву и призвать Фёдора Толстого к барьеру. (Об этом имеется сообщение в кишинёвском дневнике прапорщика Ф. Н. Лугинина[808]. Да и Алексей Вульф позднее рассказывал, что его приятель Пушкин, «готовясь к <…> дуэли с известным американцем гр<афом> Толстым», практиковался в стрельбе. Упражняясь же, поэт приговаривал: «Этот меня не убьёт, а убьёт белокурый, так колдунья пророчила»[809].)
Лепажевыми экзерсисами дело вовсе не ограничилось.
Пушкин в письме князю П. А. Вяземскому от 1 сентября 1822 года признался, что он «в бессилии своего бешенства закидал издали Толстого журнальной грязью» (XIII, 43) и эпиграммами.
Так, во второй половине 1820 года (предположительно в августе-декабре[810]) им были сочинены хулительные строки — «бешеная эпиграмма» (Н. О. Лернер):
А в послании «Чедаеву», которое напечатали в «Сыне Отечества» (1821, № 35), читатели увидели стихи про
Спустя несколько лет Пушкин (в письме брату Льву, написанном в двадцатых числах апреля 1825 года) признался, что это — натуральная «пощёчина» (XIII, 163). Правда, готовя к печати свой первый поэтический сборник, «Стихотворения Александра Пушкина», он исключил из упомянутого послания стихи про графа Толстого-Американца. «Из послания к Чедаеву вымарал я стихи, которые тебе не понравились, — писал поэт П. А. Вяземскому в конце марта — начале апреля 1825 года, — [но] единственно для тебя, из уважения к тебе — а не потому, что они другим не по нутру» (XIII, 160).
Брату же Пушкин пояснил: «О посл<ании> к Ч<еда-еву> скажу тебе, что пощёчины повторять не нужно» (XIII, 163; выделено Пушкиным).
Была и другая пушкинская «брань»; были иные, не менее хлёсткие, «явные нападения» — черновые и беловые тексты и строки, язвившие Американца.
Есть они, например, в черновиках послания князю П. А. Вяземскому («Язвительный поэт, остряк замысловатый…»), которое писалось в апреле — мае 1821 года (II, 624, 626–627). «Одно двустишие совершенно нецензурно. <…> Вероятно, и всё послание Вяземскому имело целью осмеяние Толстого, но по своему характеру оно к печати не предназначалось», — предположил видный пушкинист Б. В. Томашевский[812].
В науке с недавних пор бытует довольно аргументированное мнение, будто графу Фёдору адресована также пушкинская эпиграмма 1822 года «Певец Давид был ростом мал…»:
В беловом автографе «Кавказского пленника», отосланном Пушкиным в конце апреля 1822 года в Петербург Н. И. Гнедичу, имелся эпиграф из послания П. А. Вяземского Американцу: «<Под бурей рока — твёрдый камень / В волненьях страсти — лёгкий лист>» (IV, 365; XIII, 70). Однако из печати (в августе того же года) поэма вышла уже без этих строк князя. «К стати об эпиграфах — знаешь ли эпиграф К<авказского> Пле<нника>? <…> Понимаешь, почему не оставил его, — писал Пушкин князю Петру 14 октября 1823 года из Одессы. — Но за твои 4 стиха я бы отдал 3 четверти своей поэмы» (XIII, 70)[814].
Фигурировали «толстовские» строки П. А. Вяземского и в качестве рукописного эпиграфа к поэме «Цыганы» (IV, 453), которая в основном была написана в 1824 году. Однако и в данном случае они не удержались в тексте.