В формулярном списке графа, составленном в 1811 году, сухо указано, что граф Фёдор Иванов сын Толстой «1805-го <года> августа 10-го по нахождению его при японском посольстве за предерзость и непристойное поведение выписан в Нейшлотский Гарнизонный батальон»[273].
В паспорте об увольнении «от службы с мундиром», выданном графу в 1816 году, была повторена практически та же самая формулировка — только слово «непристойное» заменено словом «неприличное»[274].
А в «Истории лейб-гвардии Преображенского полка», изданной в 1883 году, причины перевода поручика Толстого в гарнизонный батальон не объяснены вовсе[275].
По Ф. Ф. Вигелю же выходит стократ романтичнее: бывшего кавалера посольства (и уже не «благовоспитанную особу») графа Фёдора Толстого тогда задержали на заставе при въезде в Петербург, чуть ли не силком провезли через город — и отправили в Нейшлотскую крепость.
Этот граф Толстой был в своё время кутила и человек очень известный по своей разгульной и рассеянной жизни.
Почтенный старец, человек самых строгих правил, генерал-адъютант и член Государственного совета граф Павел Христофорович Граббе, повествуя в своих «Записках» о встречах с Фёдором Толстым — «главным представителем школы безнравственности», почему-то утверждал: «Подобное явление теперь кажется невозможным. Ни правительству, ни обществу в тогдашние бурные времена некогда было заниматься отдельными лицами, без политической причины»[276]. Однако предпринятое изучение биографии графа Толстого убеждает нас в совершенно обратном: для него, бесконечно далёкого от политики человека, «полковой штуки» (так величали бесшабашных офицеров[277]), власти и в «бурные времена» начала XIX столетия всегда выкраивали — вынуждены были выкраивать — время.
Об интересе же «общества» к похождениям нашего героя и говорить не приходится. После возвращения из путешествия на «Надежде» имя графа Фёдора стали склонять в свете (возможно, и в полусвете) на все лады, и в середине десятилетия он вполне мог потягаться славой с каким-нибудь «заезжим фигляром».
По всей вероятности, уже тогда говоруны, перемывая косточки графу Толстому, стали называть его (вслед за остряками преображенцами) Американцем — и тем самым избавляли себя от необходимости нудно разъяснять собеседникам, кого из мильона Толстых они имеют в виду. Удачная импровизация Сергея Марина и компании пошла гулять по кружкам и салонам. Так Фёдор Иванович обрёл пожизненное и меткое прозвище, которым всегда гордился, — и не раз с удовольствием писал (в третьем лице) про «гр<афа> Толстого, известного в обществе под именем Американца»[278]. И вправду: «Кто из современников не знал Графа Ф.И.Т., прозванного Американцем, или кто не слыхал об нём!»[279]
В мемуарах и переписке той эпохи закрепившееся за Фёдором Ивановичем прозвище употребляется двояко: графа величают и Толстым-Американцем, и — иногда — Американцем Толстым. А для друзей и приятелей он чаще всего бывал просто Американцем.
Современники, в разговорах и на бумаге, разжаловали его многократно, иные совершали эту процедуру аж до одиннадцати раз. Другие — в частности Ф. В. Булгарин[280] — даже отправляли Американца тянуть солдатскую лямку. Поручик «почти не выходил из-под ареста», — утверждал его двоюродный брат[281].
Кончилось тем, что дочь графа, П. Ф. Перфильева, к которой никто не обращался «за более верными сведениями», прислала в 1878 году в редакцию петербургского журнала «Русская старина» сердитую заметку, где, среди прочего, указала авторам «литературных трудов», что отец её был разжалован всего «два раза»[282].
К сожалению, никто — ни в ту пору, ни позднее — не потрудился расшифровать скупые слова Прасковьи Фёдоровны. А смысл их прозрачен: подействовавшей в начале XIX века системе военных чинов, офицеры гвардии имели старшинство в два-три класса перед армейскими офицерами (к примеру, чину гвардейского поручика соответствовал чин капитана, а вовсе не поручика, армейской пехоты[283]). Толстой же за проступки дважды переводился из лейб-гвардии Преображенского полка в заурядные армейские части тем же чином — то есть фактически он заметно понижался в чине, был разжалован.
Первым таким разжалованьем стала выписка графа в «гарнизонный Уколова полк» в 1800 году. Вторым — выписка в Нейшлотский гарнизонный батальон.
О ней — впрочем, не только о ней — и будет наш дальнейший рассказ.
В этой главе мы расскажем о семи годах жизни графа Фёдора — с момента его возвращения в Северную столицу летом 1805 года и до начала Отечественной войны против Наполеона — и заодно, исследовав доступные исторические источники, внесём очередные уточнения в толстовскую биографию.
Начнём же с того, что Филипп Филиппович Вигель заблуждался: поручик граф Толстой, скорее всего, так и не попал в 1805 году в Нейшлотскую крепость, и вот почему.
В формулярном списке графа есть явная странность, на которую до сих пор не обращено должного внимания. Напомним читателям: в уже цитировавшемся документе сказано, что Фёдор Толстой был выписан в Нейшлотский гарнизонный батальон 10 августа 1805 года. А следующая запись в формулярном списке гласит: «Из оного переведён в Костромской пехотный полк — 1805 августа 29»[284].
Почему же проштрафившийся Американец, направленный в виде наказания в одну воинскую команду, в «граниты финские, граниты вековые» (Е. А. Боратынский), буквально мигом — ведь не прошло и трёх недель августа — очутился в другой?
Ответ, на наш взгляд, довольно прост. Для его получения надо только исследовать старые бумаги и установить, что именно 29 августа 1805 года состоялся высочайший указ о создании Костромского пехотного (первоначально мушкетёрского[285]) полка. Шефом этого полка был назначен двадцативосьмилетний генерал-майор князь Алексей Михайлович Щербатов, «отличавшийся добротой и гуманностью»[286].
А далее всё произошло примерно так же, как и в 1803 году, при формировании штатов кругосветной экспедиции. Кто-то из влиятельных петербургских персон вновь оказал протекцию графу Фёдору — и наказанного поручика Толстого, не успевшего отправиться в захолустный Нейшлот, «перевели» во вновь образованный, ещё не сформированный полк[287]. Конечно, Костромской мушкетёрский полк с молодым сиятельным шефом имел — по крайней мере в теории — несомненные преимущества перед дальней крепостью.
Таким образом, граф, не покидая летнего Петербурга, умудрился прослужить восемнадцать дней в одном из финляндских батальонов. (В эти августовские дни и недели он сполна отвёл душу в общении со старинными друзьями, в первую очередь с бывшими товарищами по Преображенскому полку — с Сергеем Мариным, Дмитрием Арсеньевым и прочими любезными сердцу гвардейцами.) После чего поручик Костромского полка граф Фёдор Толстой — очевидно уже осенью — покинул столицу и по испорченным непогодой дорогам двинулся в городок Слоним Литовско-Гродненской губернии.
Именно Слоним определили местом дислокации новорожденного мушкетёрского полка — и туда направлялись составившие полк роты и батальоны.
С дороги, едва отъехав от Петербурга, граф Фёдор обратился со стихотворным посланием к столичным приятелям. Эти стихи, сочинённые Толстым на одной из станций, дошли до нас в списке:
К последнему стиху в списке кем-то было сделано пояснение: «Дризен»[288]. Вероятно, Фёдор Толстой, увидевшись перед отбытием с шедшим в гору, но не становившимся симпатичнее бароном Егором Васильевичем (Георгом-Вильгельмом тож), вновь успел что-то не поделить с ним.
Костромской мушкетёрский полк, как выяснил его историограф, «был сформирован из шести рот Великолуцкого мушкетёрского полка, одной Вильмандстрандского и одной Кексгольмского гарнизонных батальонов Финляндской инспекции»[289]. В нём наличествовало 35 штаб- и обер-офицеров и 1190 нижних чинов. Командиром полка являлся майор Василий Христианович Фитцнер[290].
Вновь судьба упрямо сводила графа Фёдора с начальником из «немцев».
Поручикам Костромского полка, в зависимости от рода оружия, было установлено жалованье в размере от 285 до 395 рублей. Им полагался двубортный мундир со светло-зелёным стоячим воротником и такими же обшлагами, белые панталоны, тёмно-зелёные погоны, обшитые серебряным галуном, и султан из петушиных перьев на кивере, а также особые офицерские знаки, носимые на воротниках[291]. Однако весьма сомнительно, что Американец, «бывши в Костромском пехотном полку» (так сказано в формулярном списке[292]), успел облачиться в новую форму.
Так как никаких казарм для полка загодя построено, естественно, не было, то прибывавшие в захудалый Слоним офицеры и рекруты размещались в городе «по обывательским квартирам». Получил такую квартиру и граф Фёдор. В той местности велика была доля еврейского населения — и можно предположить, что поручик потеснил как раз еврейскую семью. С обывателями он явно не сошёлся, жить по уставу чужого монастыря не собирался и, как указано в формулярном списке, «за учинённую ссору и драку с евреями по всевысочайшей конфирмации <…> 1805-го декабря 14-го дня арестован был на две недели»[293].
А выйдя из-под ареста, раздосадованный поручик Фёдор Толстой снова поссорился — теперь уже с командиром полка.
Майор В. X. Фитцнер, безусловно, не являлся «отцом-командиром». К концу 1805 года ситуация в его полку, ещё не принявшем знамён, сложилась просто аховая. Начиналась зима, а условия жизни людей оставляли желать лучшего. Врачей при ротах не было, нижние чины болели «нервической медлительной горячкой», учащались смертные случаи. «Постройка» мундирных, амуничных и прочих вещей шла очень медленно и, как подобает, сопровождалась воровством казённых средств и т. д. Иными словами, хотя хулить вышестоящих чинов в армии и было строжайше запрещено — но подвергнуть резкой критике майора В. X. Фитцнера многим хотелось нестерпимо.
И поручик граф Фёдор Толстой не стал играть в молчанку.
Какими характеристиками наградил он, дока по части «разделок», никудышного майора, мы не ведаем — зато знаем, что дело получило огласку и стало известно одному из самых строгих высших военных чиновников, великому князю Константину Павловичу, брату императора и гвардейскому начальнику.
И в результате поручик Костромского мушкетёрского полка граф Толстой «по повелению Его Императорского Высочества Государя Цесаревича и великого князя Константина Павловича за дерзостное его о командире своём суждение арестован был на месяц»[294].
В мемуарах Фаддея Булгарина есть упоминание о проступках Американца «противу субординации»[295]. Об отцовской (или, вернее, графа Камского) «дерзости против начальника» однажды обмолвилась и П. Ф. Перфильева в автобиографической хронике[296].
Когда же граф вышел из обжитого слонимского узилища, то узнал, что Костромской полк перемещается в расположение другого резервного корпуса, готовит обоз и спешно передислоцируется в город Новогрудок (той же Литовско-Гродненской губернии). Кроме того, освобождённый Толстой понял, что на сей раз обмануть фортуну ему не удалось: полк уйдёт на марш без него, ибо за новые грехи его — что за оказия! — «обратно перевели» в Нейшлотский гарнизонный батальон.
Туда — уже не на бумаге, как полгода назад, а взаправду — Американец «поступил», согласно «Пашпорту», 23 февраля 1806 года[297].
Русские поэты тогда, при Александре Благословенном, посещали Финляндию, как правило, по казённой надобности, в военных мундирах разных полков.
«Здесь повсюду земля кажет вид опустошения и бесплодия, повсюду мрачна и угрюма[298]. Здесь лето продолжается не более шести недель, бури и непогоды царствуют в течение девяти месяцев, осень ужасная, и самая весна нередко принимает вид мрачной осени; куда ни обратишь взоры — везде, везде встречаешь или воды или камни. Здесь глубокие длинные озёра омывают волнами утёсы гранитные, на которых ветер с шумом качает сосновые рощи; там — целые развалины древних гранитных гор, обрушенных подземным огнём или разлитием океана»[299].
Этими фразами начал — в «Отрывке из писем русского офицера о Финляндии» (1809) — рассказ о хладной стране К. Н. Батюшков.
Несколько иной, более приветливой и даже располагающей к рифмам, показалась эта закаменелая земля унтер-офицеру Нейшлотского полка Е. А. Боратынскому:
Допускаем, что и граф Фёдор Толстой, знавший толк в поэзии всевозможных ландшафтов, на первых порах отдал должное суровым красотам северного края.
Нейшлотскому гарнизонному батальону, действительно, впору было обзаводиться собственным штатным пленэристом. «Старинный замок с тремя круглыми башнями и стенами из светлого камня высится на чёрной скале, поднимающейся из незамерзающей воды под огромным белым небом, в окружении густых картинно-красивых лесов, — так описывается Нейшлот, по-фински Savonlinna, в одной из современных книг. — Вода не замерзает оттого, что течение здесь быстрое. Выглядит всё это — замок на озере, крепостные стены, девственные леса — очень романтично…»[301]
К сказанному можно добавить, что Нейшлотская крепость в начале XVIII столетия, во время Северной войны, имела важное стратегическое значение и становилась ареной сражений. Но позднее, после присоединения Нейшлота к Российской империи, это значение было утрачено.
Отправления дивной природы и рыцарский замок XV века Олофсборг в проливе Кюренсальми недолго пленяли взор Американца. Первые впечатления померкли, и пребывание в благолепной, но чудовищно скучной крепости вскоре превратилось для него в испытание — в то изнурительное испытание рутинной службой, которое с каждым днём всё более походило на изощрённую средневековую пытку.
Между тем в Европе началась и разгоралась война с блистательным корсиканцем Бонапартом.
В марсовых утехах участвовали и выступивший в поход родной лейб-гвардии Преображенский полк, и не чужой для Фёдора Толстого Костромской мушкетёрский[302], и многие закадычные друзья графа. Так, поручик Сергей Марин, отложив перо, отличился в сражении при Аустерлице, где был, правда, тяжело ранен — и награждён золотой шпагой с надписью «За храбрость». Показали себя отменными бойцами и иные петербургские знакомцы графа.
А вот поручику Толстому в такое-то время — воистину его время — суждено было пребывать на отшибе, томиться в сонном гарнизоне, который и в задрипанные арьергарды никоим боком не годился. «Наказание жестокое для храбреца, который никогда не видал сражение», — писал в мемуарах по поводу графа Фёдора и его нейшлотской участи Ф. Ф. Вигель[303].
Подобной маеты — скуки, от коей и мухи дохнут, — Фёдор Толстой не смог бы выдержать долго.
Столичные друзья, занятые кто чем, писали ему нечасто — и очутившийся в финляндском обозе Американец начал на них всерьёз дуться. Отыгрался потерявший терпение анахорет на всё том же Сергее Марине.