16 сентября, вторник, время 10:30.
Минск, штаб Западного фронта.
— Всё понятно, товарищи генералы и командиры? — Обвожу всех взглядом. Кроме Климовских и комдивов ополчения, куча моих штабных. Генералы Курдюмов, Семёнов, Клич, Григорьев. Разведки и контрразведки нет, они сейчас у Анисимова шуруют. Копца тоже нет, он с Рычаговым готовит фрицам подарки. Изо всех сил стараются, чтобы унести не смогли.
Комдивы ополчения хмурятся, но спорить уже не пытаются. Да и сложно с командующим спорить. Оно, конечно, отдавать фрицам чуть не четверть города не может понравиться. Ни военным, ни горожанам, а они и те и другие. Опять отступать? — мрачными готическими буквами написано на их лицах.
Ничего, стерпят. Фронт — огромный организм, сложнейшая система. Рука или лоб, во что прилетает удар, могут быть недовольны. Но в это время ноги перемещают тело, корпус скручивается в пружину, ударный кулак принимает стартовое положение. Всё готовится к ответному штурму, так что потерпи рука, попринимай на себя ещё болезненные удары врага. Расплата для него близка, а для нас близится миг торжества.
Утром, к удивлению своей базовой генеральской сущности, помедитировал. На пике состояния охватил разумом огромные пространства, занимаемые северной частью фронта. Мощная группировка под Швенчонисом уже изнывает от нетерпения. Нельзя сбрасывать со счёта риск её обнаружения немцами. Сутки, максимум, двое, больше испытывать энтузиазм войск не стоит. Начнут перегорать. На эти мысли скептически отзывается опыт Павлова. Ладно, трое-четверо суток, нынешнее поколение намного терпеливее и крепче. Но риск обнаружения войск немецкой разведкой всё равно не снимешь. Современное поколение немцев тоже крепче, чем в двадцать первом веке.
Северо-Западный фронт хлопочет, как огромный муравейник. Этим сколько времени ни дай, всё будет мало. Но разведгруппу Нефёдова тоже вечно наизготовку держать нельзя. Вчера вечером Блохин доложил, что они вышли в заданную точку и приступили к изучению немецких позиций. Приказал довести до них всё, что знаем мы. Данные авиаразведки и артразведки.
Ополчение неожиданно не только для немцев, но и для меня, показало зубы. Войска Гота и Гудериана обливаются кровью. В небе мы теряем в среднем по пять самолётов в сутки, но люфтваффе не меньше. Когда рискуют бомбардировщиками, то раза в два больше. В Минске сильное зенитное прикрытие и полторы сотни самолётов ПВО, усиленного дивизией полковника Туренко. Правда, сейчас уже меньше, но сто двадцать самолётов пока в строю.
Рычагов готов или почти готов. Надо предупредить его, что провожать лётчиков буду лично. Поначалу хотели стартовать из Белостока, но слишком близко к границе, фрицы могут засечь, так что авиагруппа отправится из Барановичей.
Что ещё? Голубев? Этот год назад был готов, сутки назад последние откомандированные в 13-ую армию части вернулись домой.
Так что можно начинать. Как обычно, с прелюдии. Ухмыляюсь своим мыслям.
— Товарищ генерал, — обращается комдив-1, — а минировать позиции, которые оставляем, можно?
— Не можно, а нужно, — вздёргиваю бровь в начальственном недоумении, — а вы что, не минировали?
— Раньше мы не отступали, товарищ генерал, — срезает меня полковник и прощается. Морда гадская! Седой, в возрасте, видать, за почти шестьдесят лет жизни до хрена ехидства накопил.
— А ты чего ухмыляешься? — Ещё один! Климовских, который остаётся на месте с Курдюмовым, прячет улыбочку. Курдюмов, в самой фамилии которого слышится некая угрюмость (угрюмы Курдюмов), серьёзен. Всегда серьёзен, даже когда что-то смешное рассказывает, хотя такое могу припомнить пару раз за всё время знакомства.
Склоняемся над картой втроём, через полчаса отрываемся. Климовских записывает весь план в хронологическом порядке, затем зачитывает. Мы с Курдюмовым переглядываемся.
— Всё правильно, — подтверждает Владимир Николаевич, — что задумали, всё есть.
— Всё есть… — на поверхность всплывает идея, которую пытался поймать последние несколько дней. Это уже из опыта двадцать первого века.
— Нет, не всё, — откидываюсь на спинку стула, со вздохом оглядываюсь на окно. Вид с первого этажа глаз не радует. Пасмурно сегодня, кусочек серого неба над рядами мешков с грунтом, вот и весь пейзаж. Не то, что у меня наверху.
Двадцать первый век славен, кроме всего прочего, информационными войнами. Геббельс, кстати, один из основоположников. Эта одиозная тварь нам не указ, но направление интересное. Боевой дух войск противника — невидимая глазу, но реальная вещь. Его подрыв задача стратегическая. Симметрично — подъём настроения и энтузиазма наших бойцов.
— Кое-что важное мы забыли, — излагаю свои идеи.
Победить мало, вот главная мысль. Очень важно после победы растрезвонить о ней, как можно громче. Чтобы все знали, и враги, и свои.
— Поэтому мало отбомбиться по Берлину, — подвожу к итоговой мысли, — надо рассказать об этом фрицам. Ихнее командование-то этого делать не будет. Хлёстко рассказать, с фотоиллюстрациями, с издевательскими подписями…
— А вдруг это взбесит немецких солдат, — сомневается Курдюмов, — и они начнут драться ещё злее? Палка она ведь о двух концах.
— Кого-то разозлит, — Климовских скептически улыбается, — может быть. Но большинство начнёт унывать. Поймут, что их семьи тоже под ударом и война не пощадит никого.
— Владимир Николаевич, не забывайте, что бомбёжка Берлина не единственная плохая для них новость будет. Уж мы-то постараемся.
Стараться мы начинаем тут же. После недолгого совещания решаем, что сначала бомбёжка Берлина, затем информационный удар по войскам фон Бока, и только после этого мощный удар по войскам, штурмующим Минск.
— Действия 24-ой армии Филатова? — Вопросительно глядит Климовских.
— Сразу после или одновременно с ударом по минской группировке.
После краткого обмена мнения приходим к выводу, что лучше одновременно. Синхронность ударов ограничивает возможности противника маневрировать. Ресурсов бомбардировочной авиации внатяжку, но хватает.
Однако самой первой ласточкой нашего масштабного наступления будут не авиационные и артиллерийские удары. Первое слово скажет Северо-Западный фронт. Главное, чтобы между первым и вторым (словом) пуля не успела просвистеть. Фактор времени на войне — важнейший.
Ещё один немаловажный нюанс. Задействуется политотдел. Листовки и пропаганда это по их части. Не всё им доносы слать, пора и полезным делом заняться.
17 сентября, среда, время 10:10.
Красная Роща (район Слепянки) территория авиазавода.
Обваленные крыши, стены в дырах, цеха авиазавода № 453 представляют грустное зрелище. Сильный опорный пункт минского гарнизона взят немецкими войсками. Не повезло ему оказаться за той линией на карте, которую очертила генеральская рука командующего фронтом.
Особой радости солдаты доблестного вермахта от своей победы не испытывают. Из пяти подбитых танков ремонтники забирают только один. На остальные махнули рукой. Их только в переплавку.
Лейтенант, руководящий сбором убитых, с заложенными за спину руками подходит к позициям русских. Рассматривает искорёженную 37-миллиметровую зенитку, поджимая губы. Шайсе! А вот ещё пара 25-миллиметровых. Трупов русских солдат нет, их уже унесли. Русские быстрее справились, у них потери намного меньше.
Лейтенант оглядывается на характерные звуки. Брезгливо морщится. Неопытных новобранцев выворачивает, когда им приходится куски собирать. Русские варвары не только танки в решето превратили, но и солдатам досталось.
17 сентября, среда, время 18:15.
Левый берег Даугавы напротив городка Кукейнос на правом (нашем) берегу.
Старший сержант Нефёдов.
Мы работаем, как микробы или эти, как их… вирусы во вражеском организме. Прокол защиты, вхождение, период затишья… там какое-то слово есть для этого, но не помню его. Короче, организуем нарыв, уничтожаем оборону на выбранном участке. В который потом вклиниваются остальные вирусы, то есть, ха-ха, бойцы Красной Армии.
Способов вскрыть редуты дойчей масса. Можно напрямую, на «ура». Это когда совсем времени нет, просто подкрадываемся и последовательно вырезаем посты, а затем личный состав. Однако даже для такого способа разведку хотя бы визуально, — эх, сколько новых слов узнал всего за несколько месяцев, — провести необходимо. Вот мы и сидим в ближайшей рощице и наблюдаем.
Ага! Есть сигнал. В той рощице не мы, а передовой дозор. Сигналы подаём с помощью зеркальца, если есть солнце, и нет риска, что его заметят немецко-фашисткие враги. Сейчас пасмурно и вечереет, потому фонарик. Азбука Морзе — наше всё. Сигнал «ИСВ», «Идут связисты».
Как только обнаружили телефонный кабель, тут же подключились, теперь знаем номер роты и позывной ротного обер-лейтенанта. Хотя «Кюхнер» может оказаться и фамилией. А почти час назад перерубили кабель. И вот они идут, бравые связисты вермахта. Согласно последним директивам высоких германских штабов втроём, хотя раньше ходили по двое. Добавлен автоматчик для огневого прикрытия. На всякий случай. Против таких, как мы.
Лениво, вполглаза наблюдаем. Кому рассказать из гражданских, не поверят. Многие чувствуют пристальный и напряжённый взгляд, начинают нервничать, оглядываться. Лишние сложности возникают. А вот сейчас нет. Солдат держит автомат на плече. Сбросить на руки в боевое положение опытному человеку раз плюнуть. Но всё равно какие-то доли секунды тратяться. А за эти мгновенья много чего может произойти.
— Ш-ш-л-ё-ф-ф-т! — Коротко шуршит арбалетный болт и на виске автоматчика расцветает белое оперение.
Неплохо! Хотя двадцать метров не расстояние. Дойчи в этом месте бросили провод вдоль лесочка, подвешивая его на ветки. Удобно осматривать, не заходя в лес. И нам удобно напасть на них. Оглушённых связистов и упокоенного автоматчика быстро затаскиваем за деревья. Короче, рутинная работа разведывательного диверсанта. Сейчас быстренько их колем, автоматчика — под дёрн, его амуницию на нашего, схожего комплекцией…
Через полчаса, — время специально подбираю так, чтобы возвращаться в сумерках, — запуганный вусмерть обер-ефрейтор Хенрик докладывает начальству, что повреждение найдено и ликвидировано.
Резать их мы не стали. Нет, если бы углядел в их лицах упёртую непримиримость, то положил бы их рядом с убитым камрадом. С другой стороны, даже зайчик может укусить или распороть врагу брюхо, дай только возможность. Самый распоследний трус может взбрыкнуть, когда поймёт, что вся рота его сослуживцев пойдёт под нож из-за него. Крикнет, хрюкнет и вся конспирация псу под хвост. Шум, гам, стрельба… оно мне надо?
Поэтому уточняем до последних мелочей все подробности диспозиции и вот троица моих ребят «возвращается» в родную немецко-фашисткую роту. Прокол сейчас будет. А рота дойчей улетит в Вальгаллу. О, ещё одно слово! От тех же дойчей, кстати…
Примерно в это же время. Минский госпиталь.
Борька мне радуется почти, как в детстве. Бухаю ему на тумбочку доппаёк.
— Как у тебя? Докладывай, — располагаюсь на табурете. Трое соседей, поприветствовав меня, деликатно удаляются на перекур. Вдогонку снабжаю их пачкой «Казбека».
— Твоё медицинское состояние я знаю, — перебиваю сына, — рассказывай, как осколки словил.
Борька слегка смущается. Как умный котик, который сосиску стащил, зная, что нельзя. Слушаю и думаю. Вздыхаю. Для того и молодость, чтобы хернёй всякой заниматься.
— Нет, пап, — возражает сын, — не совсем херня. Чувствую, что так надо было. Сверху я себя, как в кино чувствовал. Теперь знаю, что там на земле творится.
— Ну, может быть… — может быть и есть в этом что-то такое, полезное.
— Полнота картины? — На моё предположение Борька энергично кивает.
— Ладно. Ты понимаешь, что я тебя туда больше не пущу? — Борис вздыхает, а я продолжаю. — Да и необходимости нет. Ты уже немцев в Минске не застанешь…
— Мы его отстояли?! — Борис будто взрывается радостью. Аж подпрыгивает на кровати. Гляди-ка! Мне даже тепло внутри становится. Правильное мы поколение воспитали, если даже балованный генеральский сынок так переживает.
А вот моя половинка от Арсеньевича удручена. Молодёжь двадцать первого века в изрядной части не такая…
«Нынешняя молодёжь — поколение героев», — вдруг ясно проговаривает Арсеньевич, последнее время обычно выражающийся образами, мыслями, идеями. И продолжает неожиданно: «А современная мне — поколение ублюдков!». И замолкает. Ну-ну, успокаиваю его или себя, надеюсь, что теперь будет иначе. Десять миллионов бойцов и столько же гражданских выживет, глядишь, вся история по-другому сложится.
— Вы его отстояли. Ополчение. Я, как генерал, совсем по-другому рассуждаю…
— Как это? — В Борькиных глазах недоумение. Наклоняюсь к его уху, шепчу:
— Минск это ловушка. И фрицы в неё влезли… — потом прикладываю палец к губам, — но это секрет. Так что смотри у меня.
Борька после паузы хмурится.
— Зачем тогда мне говоришь, если это тайна?
— Через пару дней станет не актуально. Уверен, что два дня ты продержишься. А после можешь рассказывать. В узких, доверенных кругах.
Дверь чуть приоткрывается и тут же затворяется.
— Заходите, не стесняйтесь! — Командую остальным обитателям палаты.
Трое не смело втягиваются в помещение.
— Понимаешь, Борис, почему я против того, чтобы ты сидел на земле? Ты — винтик огромной военной машины и твоё место там, — тычу пальцем вверх. — Будь дело только в том, что ты — мой сын и мне не хочется бросать тебя в пекло, отпустил бы тебя туда. Если уж Иосиф Виссарионович своих сыновей не жалеет, то генералы точно такого права не имеют. Но повторяю: ты был частью военной машины и твоя эффективность на воздушном КП намного выше. Сколькими батареями ты управлял на позициях?
— Тремя.
— А сверху?
— Семью-восемью.
— Вот тебе и ответ.
Немного молчим. Соседи почти не дышат, прислушиваются. Пусть. Им тоже полезно знать.
— Кстати, тебе орден Красной Звезды будет. Сегодня представление подписал.
— А Яшке?
— Якову — орден Красного Знамени. И медаль «За боевые заслуги». Позже получите. Когда бумаги обернутся.
— Разрешите вопрос, к-х-м, товарищ генерал армии? — сквозь смущённый кашель прорезается голос у ближнего соседа.
— Спрашивай, — коротко оглядываю любопытного. Худощавый мужчина, — в этом времени полных немного, — лет сорока, судя по морщинам, не седой, но с проседью. Навскидку, капитан из ополчения.
— Как так получилось, что Западный фронт стоит намертво, как штык, а наши соседи провалились?
— Что здесь странного? — Пожимаю плечами. — В любом школьном классе есть отличники и двоечники. Учатся у одних и тех же учителей, в одной школе, в одно время, а результаты разные.
Обдумываю вопрос ещё раз. Не хочется позорить соседние фронты, да и не так уж они виноваты. Бардака и без них хватало.
— Во-первых, вермахт — лучшая армия мира. По моему мнению. Во-вторых, а почему она лучшая? А потому, что сумели создать чётко работающую военную машину. Авиация, танки, артиллерия, пехота — всё работает, как единый механизм под управлением опытных и талантливых генералов. Тот же Гудериан в какой-то степени наш учитель, авторитет и для нас, советских генералов. Вовремя это понял и успел создать свою военную машину. У нас сейчас тоже все рода войск работают, как единый организм.
— Разве не Красная Армия сильнейшая в мире? — Подавляя подозрительность, спрашивает другой сосед. Политработник небось… вон какая морда круглая.
— Вот надерём фрицам задницу, станем сильнейшей в мире. Это как на чемпионате спортивном. Есть чемпион, который всех победил. Это вермахт, Германия. А мы бьёмся за чемпионское звание, победим — будем на первом месте. Понимаете?
— А разве есть сомнения?
— У кого как, — ухмыляюсь, — у нас — нет. А вот какие-нибудь канадцы, турки или японцы внимательно за нами следят. Вот они сомневаются. Когда Берлин возьмём, тогда всему миру будет ясно, что Красная Армия — самая сильная.
— Возьмём Берлин? — С затаённой надеждой спрашивает первый, предположительный капитан.
— Ха! — Смотрю весело и насмешливо. — Конечно, возьмём. Первый раз, что ли?
Перед уходом поминаю главврача.
— Никак с этим чинопочитанием не справлюсь. Ты, Борька, должен в отделении для рядовых находится, а тебя в командирское засунули. И мне хотелось с ними, с рядовыми, пообщаться. Ну, что теперь? Переводить туда уж не будем, лежи спокойно.
— Пап, я ведь скоро выйду. Возьмёшь меня на КП?
— Не, Борь, не успеешь. Пока ты выздоровеешь, всё закончится. Ополчение или расформируем или перекроим в регулярные части. Как сможешь ходить, отправлю к матери долечиваться.
Даже не понял, обрадовал его или огорчил. Ухожу. Лицо меняю на серьёзное только в родном броневике. Окружающие не должны видеть озабоченного генерала. Мне не надо напрягаться, настроение у меня бодрое, Только приходиться генеральские озабоченности и мысли в сторону отставлять. Поэтому на людях генерал Павлов энергичен и жизнерадостен. Моя уверенность передаётся всем, вижу это ясно. Многие откровенно светлеют лицами. Так что не зря в народ выхожу. А когда не на публике, можно и о делах поразмышлять, не сияя при этом лицом.
17 сентября, среда, время 23:05.
Река Даугава у городка Кукейнос.
Из кустов поблизости от покатого берега доносится негромкий, но ясно слышимый над водной гладью голос. Затем на берег выбирается голый по пояс и босой человек. Двигается к воде и продолжает заклинать.
— Славяне, не стреляйте. Я — свой. Не стреляйте…
Возможно, в явно безоружного человека и так бы не стреляли, возможно, призыв на русском языке срабатывает. И мужчина беспрепятственно входит в воду и, стараясь не шуметь, плывёт к советскому берегу.
Всплёскивает вода, когда человек с трудом вылезает на берег и, пригнувшись, технично ввинчивается в кусты. Спустя несколько секунд раздаются невнятные еле слышные голоса. Наблюдатель на левом берегу, откуда прибыл пловец, опускает бинокль. Посланец дошёл. Должно быть всё в порядке.
Ещё через полчаса с советского берега тоже плывёт человек. Обмен посланцами. Для проверки. Мало ли что пароль «Фонвизин» правильно сказал. Доверяй и постоянно проверяй. И уже посланец с советского берега, вернувшийся и доложивший, что всё в порядке, открывает «шлюзы». На немецкий берег устремляется несколько лодок, на которых переправляется полтора десятка человек.
— Лейтенант Козицын, — представляется Нефёдову командир прибывших бойцов, — у меня приказ доставить вас к командованию на наш берег.
— Доставишь, раз такой приказ, — Нефёдов равнодушно пожимает плечами, — но сначала выполню свой приказ…
— Товарищ старший сержант! — строжает лейтенант.
Нефёдов ухмыляется. Они, диверсанты, в каком-то смысле безбашенные. Им чины и звания до одного места. Иммунитет есть.
— Товарищ лейтенант, тебе кто приказ отдал?
— Комполка майор Степанов.
— А мне командующий 11-ой армии генерал-лейтенант Анисимов. Напрямую. И кого я должен слушать? Моего непосредственного начальника, генерал-лейтенанта или твоего майоришку?
Нефёдов немного поджидает, пока закроется рот лейтенантика и смолкнет несколько смешков расположившихся поодаль четырёх диверсантов.
— Вам надо быстро и без шума переправить сюда как можно больше народу. Кстати, пленных заберите, их у нас шестнадцать человек. Как переправится пара рот, начнём расширяться. Две соседние немецкие роты ликвидируем. После этого начнёте масштабную переправу. И вот потом, товарищ лейтенант, придёт время исполнять ваш приказ. С удовольствием уйду на тот берег. А то скоро по-русски разучимся говорить.
Под ухмылками старшего сержанта и нескольких бойцов рядом, по виду откровенных висельников, лейтенант по-мальчишески смущается, неожиданно краснеет и убегает организовывать переправу.
После пары рейсов пяти лодок то ли догадываются, то ли придумано было заранее, к каждой лодке с обоих концов привязывают верёвку. С одного и другого берега. Вёсла уже не нужны. Лодку притягивают к берегу, бойцы с неё меняют тех, кто их вытянул. Вытаскивают следующих, которые меняют их. Затрачивается менее часа на переправу трёх рот.
— Ну, что парни, за работу? — По форме Нефёдов задаёт вопрос, на самом деле отдаёт приказ. Взвод делится на две части и расходится по сторонам. Предстоит привычная работа, снять часовых, заблокировать блиндажи со спящими.
Всё проходит чисто, только в конце левого фланга, если смотреть со стороны фрицев, раздаются выстрелы. Затем успокаивающие крики по-немецки постам соседнего батальона. Выстрелы ночью не редки, скорее, привычны. Передовая всё-таки.
С рассветом взвод Нефёдова переправляется к своим. Будто дождавшись их ухода, переправившийся полк начинает бой, расширяя плацдарм.
18 сентября, четверг, время 07:15.
городок Кукейнос.
Старший сержант Нефёдов.
Глаза слипаются. Виду не подаю, бывает, по паре суток не спишь. Привычное дело, на силе воли держаться, только это же за линией фронта. А тут приходиться у своих напрягаться.
Передо мной тот самый майор Степанов. Слегка с брюшком, возраст под пятьдесят, лицо такое, директивное. Из старых, сразу ясно. Ладно, не будем спешить с выводами.
— Докладывайте, сержант.
Вот это мне сразу не нравится. Мы сидим на полковом КП, что разместился в усадьбе на краю городка. Комфорт тут приличного уровня, который мне, пришедшему из леса, кажется княжеским. А не нравятся мне его запросы. Он мне приказы не отдавал, так что докладывать ему нечего. Но и ссориться не хочется. Устал очень.
— Старший сержант, товарищ майор, — мы с ним детей не крестили, чтобы он так фамильярно обращался. — Давайте карту.
Наразведывали мы не много. Только то, что по пути. Две гаубичные батареи…
— Вот тут, судя по всему, ремонтная часть…
— Судя по всему? — Майор грозно хмурится. — Нельзя ли точнее?
— Видели, как в село буксируют неисправную технику. Дальше села её не везли.
Да и это-то заметили случайно. Просто отдыхали в ближайшем лесочке, ну, и наблюдение вели за окрестностями. Сейчас наблюдаю недовольство майора.
— Товарищ майор, у нас не было задачи разведки. Нам приказали прибыть в срок в заданное место и обеспечить вам переправу. Всё.
— Придётся вам вернуться и выяснить обстановку вот здесь, — майор щедро очерчивает обширную область. — Нам наступать надо.
— Вам наступать надо, — соглашаюсь и с наслаждением отпиваю горячий чай. А вот сахарку мне пожадничали. Чай еле сладкий.
— Вам наступать надо, вот и отправляйте своих разведчиков. Мы здесь причём? Мы почти полтора месяца по немецким тылам бродили. Половина роты с командиром погибла. Нам нужен отдых и пополнение. Меньше сорока человек от роты осталось.
— Отказываетесь выполнять приказ? — Тяжелеет взгляд майора, ой как тяжелеет.
— Какой приказ? — Он что, совсем сбрендил? — Я не в штате вашего полка и даже дивизии. И даже фронта. Подчиняюсь напрямую генерал-лейтенанту Анисимову, командующему 11-ой армии. Он приказал обеспечить вам переправу и уходить на отдых и пополнение. Считаете себя главнее его?
Пришлось повторять то, что лейтенанту сказал. Дикие они какие-то тут.
— Вы нас на временное довольствие поставили? И где нам разместиться? — спрашиваю перед уходом.
— Поставим, — недовольство так и не сходит с лица майора, — и разместим.
Выхожу из дома, на меня ожидающе смотрят ребята. Схожу с крыльца. Что сказать, не знаю. Что значит «поставим» и «разместим»? Видимо, то, что самим придётся изворачиваться. Подзываю радиста.
— Разберись с аккумуляторами. Здешние связисты…
— Знаю, товарищ старший сержант, там они, — Саша Фельдман машет рукой на соседний дом.
— Место для размещения сами найдём. Здешнее начальство ни сюды микита, ни туды микита. Но сначала доклад начальству. Саша, в темпе вальса, разворачивай свою халабуду!
— Зачем?! — Саша округляет чёрные глаза. — Через местных свяжемся.
— Это ты как хочешь. — Обращаюсь к часовому. — Где у вас интенданты?
Хозяйственные службы через пару домов отсюда. Только там вполне вменяемый в отличие от майора капитан пожимает плечами.
— Оснований нет. Без приказа не могу. Письменного. Извини, сержант.
— Так затребуй. Телефон у тебя под рукой. Или сам сочини и на подпись кого зашли.
Сержанта ему прощаю. Тем более следует моему совету. По телефону не удалось, посыльный тоже вернулся ни с чем. Некогда, видите ли, товарищу майору. Ну, и хрен с ним.
— Ладно, парни. Что-то у нас осталось, пойдём куда-нибудь на волю.
Располагаемся в саду рядом с узлом связи. Радист уходит к своим, через полчаса возвращается.
— Всё, товарищ сержант, — докладывает Фельдман, — отправил радиограмму с докладом.
— О том, что нам здесь не рады, сообщил?
— А что, правда, не рады?
Ребята ему быстро объясняют, и возмущённый Саша снова ныряет к связистам. И когда успел стать своим? Часовой его пропускает без всяких. А за рекой тем временем с нарастающей силой грохочет канонада. Понтоны уже навели и переправляют машины и бронетехнику. Наступление, которому мы открыли двери, начинается. И судя по относительной лёгкости нашего проникновения сюда плотность немецких войск небольшая. Не знаю, как сложится в итоге, но начало наступления будет успешным. По улицам городка сплошным потоком идут войска. Самое время фашистам разбомбить всех, но в небе барражируют наши истребители. Немецких самолётов не видно.
18 сентября, четверг, время 08:10.
Позиции 11-ой армии у городка Швенчонеляй.
Немецкая оборонительная линия прекращала своё существование под мощными бомбовыми ударами пешек и огненными стрелами чаек. Генерал Павлов приказал не скупиться, и вот уже полчаса полсотни самолётов превращали немецкие окопы и блиндажи в рытвины и ямы, где вперемешку с землёй, переломанными жердями и брёвнами страшненьким месивом лежали целые и нецелые трупы, искорёженное оружие и прочий мусор.
Когда ракетно-бомбовый смерч прекращается, на уничтоженные немецкие позиции идут танки. Не сравнительно слабые трофейные, а Т-34. Они бы и без авиаудара могли взломать немецкие позиции, а сейчас главной проблемой было проехать между воронками.
Огромные массы войск 24-ой ударной армии широкой полосой двинулись вперёд.
В то же самое время. Минск.
Предместья города сотрясались от мощной бомбёжки, которой раньше никто из бойцов Западного фронта не видел. Люфтваффе так и не сумело организовать столице Белоруссии воздушный террор. Зато смогли ВВС Западного фронта, которые методично разносят в пыль и щебень окраины города и прилегающие районы, в которых закрепились фрицы. Сделать немцы ничего не могли, над бомбардировщиками висел зонтик ПВО из всех оставшихся шести десятков истребителей.
Ополчение и горожане, не покинувшие Минск, сейчас со смешанными чувствами ужаса и восторга смотрели, слушали и вздрагивали от мощных ударов ФАБ-100.
Генерал Павлов.
Давненько не смотрел на поле боя сверху. Сегодня сподобился, нельзя такое пропускать.
Воздушные удары наносятся по расположениям основных сил немецких войск, откуда в Минск протянуты щупальца штурмовых частей. Городские кварталы, которые они заняли, — при моём попустительстве, хе-хе, — разносятся в мелкий гравий двумя десятками гаубичных батарей плюс тремя тяжёлыми бронепоездами.
Даже сверху смотреть страшновато на этот бушующий тайфун. На Военном Совете фронта были голоса против. Только не наобум я отдал немцам какие-то районы. Столицу будем расширять и застраивать. И обширный частный сектор очень мешает. Жителей мы эвакуировали. Кто-то из упрямцев, невзирая на предупреждения, остался. Что тут сделаешь? Их выбор. Детей вывезли всех. Да и оставалось-то их, чуть да маленько.
Минск должен стать миллионным городом, тогда и можно считать его настоящей столицей. С театрами, метро, научными институтами. Поэтому слабые голоса против заткнул именно этим доводом.
— Вы лучше займитесь генеральным планом застройки города после войны. Архитекторов пригласите. Нет худа без добра. Да, имущество граждан жалко, но мы им квартиры дадим взамен. К тому же, альтернатива какая? Гибель десятков тысяч наших бойцов, которых пошлём вычищать все эти закоулки?
Накопленные за много недель запасы снарядом и бомб сейчас щедро высыпаются на головы фрицев. Как говорится, хотели войны — получайте, смотрите, не облопайтесь.
18 сентября, четверг, время 21:10.
Аэродром авиацентра Рычагова в Барановичах.
— Такого приказа, который сейчас вы получите, я не отдавал никому с самого первого дня войны, — прохожусь перед строем лётчиков и остальных членов экипажей. Почти шестьдесят человек. Все замерли, как статуи, и ловят каждое моё слово.
Солнце давно зашло, но ночная темень в полную силу не вступила. Наша площадка подсвечивается прожектором со стороны. Демаскировка, так нельзя, но если очень хочется…
— Дело не в содержании приказа, дело в условиях. Ни разу ещё не ставил такого требования: умрите, но сделайте. Вы должны выполнить боевую задачу невзирая ни на что. И никаких оправданий в случае срыва не приму. Слишком многое поставлено на карту. Нет, победу в войне на своих крыльях вы не принесёте, но сократить её срок на несколько месяцев в ваших силах. На ваши плечи ложится ответственность за жизнь нескольких десятков тысяч, а, может быть, и сотен тысяч советских людей. Бойцов и командиров Красной Армии, мирных жителей. Если задача будет выполнена, они останутся живы, если нет — они погибнуть в пожаре беспощадной войны.
Бросаю взгляд на запад, в сторону краешка еле светящегося неба, перевожу дыхание.
— Удар, который вы нанесёте, будет самым чувствительным для фашисткой Германии. Никогда за всё время войн, которые они развязали, такой оплеухи не получали. Вы должны вогнать их в состояние ужаса, и вы это сделаете!
Рычагов, стоящий сбоку, сообразил. Отдаёт команду и меня обдаёт шквальным троекратным «Ура!».
— А теперь у вас есть ещё один час, чтобы всё проверить, как следует. Напоминаю, никаких оправданий не приму, если что-то случится. Так что проверяйте всё внимательно. Боезапас, топливо, работоспособность радиостанций и всего оборудования. Всё, что можно проверить, не заводя двигателей.
Да, даже в такой важнейший момент вынужден думать о сбережении топлива. Нам хватит на три-четыре дня активных действий, затем будем переходить в режим жёсткой экономии.
Семь ТБ-7 отправляю бомбить Берлин. Жалко, что днём невозможно. Засекут задолго до подлёта к столице Германии. Жалко, потому что ночью учреждения не работают, некоторые заводы тоже. Поэтому надежды на то, что зацепим кого-то из правительства, почти нет. Если только случайно бомба упадёт на дом какого-нибудь рейхсминистра. Хорошо бы Геринга. Насколько знаю, он один из самых толковых руководителей.
Через час аэродром наполняется гулом мощных моторов. Огромные ширококрылые птички одна за другой разгоняются, кое-как отрываются от земли и уносятся в небо. Рычагов улетает на последнем. Не дал себя уговорить не лететь. Да не сильно я и старался. Себе могу признаться, что героическая гибель Паши едва ли не самая лучшая его доля. Он в немилости у Самого. Не так, совсем не так, как в той истории, но в немилости. Малейшего просчёта ждёт. Справедлив наш вождь, но суров и, что греха таить, мстителен. И для Паши очень в масть возглавлять такую важную миссию. Глядишь, и смягчится Сталин.
Маша Нестеренко, его жена, стоит рядом. Вот её не отпустил целенаправленно. Кому-то надо на хозяйстве остаться.
— Маша, посты ВНОС предупредили?
— Так точно, товарищ генерал армии, — сухо отвечает, очень сухо. И холодно. Обиделась. На несколько часов оторвал её от любимого мужа.
Необычная девушка. Некрасивая, но почему-то совсем этого не замечаешь. Особенно, когда она рядом с Пашей. Глаза начинают так сиять, что грубые черты лица теряются в их свете. И почему-то начинаешь обращать на неё внимание, как на красавицу ярче Любови Орловой.
Девушка, любящая красавчика подобно Павлу, изумления не вызывает. Но девушка при этом одна из сильнейших лётчиков. Они на пару с Пашей на небе для новобранцев непостижимые этюды разыгрывают. Личный состав почитает её, как богиню. Богиню неба. И в той истории их обоих наряду с целой когортой генералов и старших командиров, в основном, авиации, как стаю бродячих собак, без суда и следствия, прихлопнул Берия. Не самолично, конечно. Или сам? Таких подробностей не знаю.
Жестокое время. Самое частое наказание — расстрел. Не отставка, не понижение в должности, это всё пуси-муси, расстрел — вот истинная брутальность.
Прожектора гаснут, мы уходим в штаб.
Полтора часа полёта. Павел Рычагов.
— Ворон, я — Дрозд, один движок начинает кашлять. Боюсь, придётся его отключать. Приём.
— Дрозд, я — Ворон. Вас понял. Ждите указаний.
Вот и начинаются сложности без которых обходится крайне редко. Если боевое задание выполнено без сучка и задоринки, можно отмечать этот день красным цветом в календаре. И что делать с Дроздом?
Подумаем. На трёх двигателях он дойдёт до Берлина, только придётся ему пониже лететь. И чуть форсированным маршем. А остальным сбавить обороты процентов на десять. Так и решим. Отправлять обратно, значит, жечь топливо впустую, плюс по ночному времени может и заблудиться. У Дрозда, то бишь, капитана Филиппова, опыта ночных полётов маловато. Так что…
— Вызывай Дрозда! — радист выполняет приказ почти мгновенно.
— Дрозд, я — Ворон. Слушай приказ. Отключай мотор. Снижайся до восьми тысяч метров. После снижения прибавь обороты на оставшихся движках. При подлёте к цели отработаешь первым, сразу отходи в сторону и потихоньку двигай обратно. Время от времени пробуй включать забарахливший движок. Вдруг прочихается. Приём.
— Ворон, я — Дрозд. Приказ принят. Приём.
— Дрозд, я — Ворон. Отбой связи.
Откидываюсь на спинку. Прислушиваюсь. На моём Вороне двигатели гудят мощно и ровно. А классный самолёт казанцы сделали. Не чувствуется недостатка кислорода, герметизация что надо. И не так холодно. Мы на одиннадцати километрах, а температура градусов четырнадцать-пятнадцать. Можем и на двенадцать тысяч подняться, но уже внатяжку.
Лететь нам приходиться не по прямой, так что расстояние до Берлина в девятьсот камэ превращается в тысячу двести, не меньше. Надо обойти Варшаву и другие крупные и плотно охраняемые узлы. Мы и вылетали крадучись. К Белостоку набрали высоту десять тысяч пятьсот, а подходя к границе, выключили движки и километров пятьдесят планировали. Забрали на север, обходя Варшаву длинной дугой. И дальше идём галсами. Один из плюсов, если засекут радарами, направление однозначно не определят.
Что у нас там с Дроздом?
— Потихоньку отстаёт, — докладывает стрелок-наблюдатель.
Так. Делаем задуманный финт ушами. Всем уходит приказ подняться на двести метров, не прибавляя оборотов. Скорость при этом снижается.
При очередном галсе Дрозду велено чуть срезать, не выходя за пределы видимости. Заталкиваю раздражение куда подальше. Генералу не пристало по пустякам нервничать. А не пустяк для генерала только результат крупного сражения.
Два часа двадцать минут полёта.
— Товарищ генерал, — радист протягивает трубку, — снова Дрозд.
— Я — Ворон. Слушаю.
— Ворон, я — Дрозд. Докладываю. При новом включении ненадёжный двигатель работает без замечаний. Приём.
— Дрозд, я — Ворон. Набирай высоту, присоединяйся ко всем. Приказ прежний. Отрабатываешь первым и уходишь в сторону. Цель будет указана. Приём.
— Ворон, я — Дрозд. Приказ принят. Присоединяюсь к вам. Жду координаты цели. Приём.
— Дрозд, я — Ворон. О цели сообщу позже. Отбой связи.
Мы, кстати, не боимся, что нас прослушают. Могут, но вряд ли. Очередная павловская хитрость. Когда летим группой, включаем особый режим радиосигналов. Очень слабый. На нескольких сотнях метров слышим друг друга великолепно. На нескольких километрах уже ничего не разобрать, а ещё дальше сигнал полностью съедается радиошумом.
Смотрю на карту, подбирая цель для Дрозда. И, в конце концов, решаю ничего не менять. И бомбометать первым не будет. Только время надо так рассчитать, чтобы пауза в любую сторону между Дроздом и остальной стаей была минимальна. Если менять схему бомбёжки, то минимум-миниморум. И цели сменить нам никто не позволит. Всё утверждено на самом высоком уровне, то есть, генералом Павловым. Сижу, думаю, рассчитываю траектории полётов.
Час настал! Берлин перед нами. Большой город, чёрт побери! Светомаскировку они соблюдают, англичане им расслабляться не дают, только и месяц светит и огоньки кое-где мелькают. Фары автомобилей, заводские огни на тех предприятиях, что работают круглые сутки. На мостах и каналах что-то светится. Отдаю команду по радио.
— Я — Ворон. Всем! Филин и Кречет, заходите на цели! Дрозд, иди за ними, потом заворачивай на свою цель с северо-востока! Сойка, Грач и Сокол, у вас тоже всё по плану. Заходите с юга!
— Я — Филин, приказ принят.
— Я — Сойка, приказ принят…
18 сентября, четверг, время 12:55.
городок Кукейнос.
Старший сержант Нефёдов.
Отваливаюсь от стола. Наконец-то мы обедаем, как баре. Пусть за дощатым столом и на скамейках, но нам обычные армейские удобства кажутся санаторными. Парни блаженствуют, допивая компот.
Поразительно быстро, всего за час, всё перевернулось с головы на ноги. Этот придурок Степанов должен был обращаться с нами, как с особами королевской крови. Мы им дверь к наступлению открыли широко и настежь. Фактически плацдарм захватили. А он нам козью морду строит. Фельдман и расстарался. Накапал, ясен пень.
Вот и прибегает Степанов своими ножками, находит нас в сарайчике и окрестностях, где мы кое-как притулились, жуя остатки сухпая. Немецкие консервы очень неплохи, но наше сальцо лучше. У местных его наменяли. Если мы во вражеском тылу выживаем, то уж у своих всяко устроимся и без благоволения тупого начальства. Прибегает майор, глаза, словно плошки. Ясен пень, выхлопотал люлей от высокого начальства.
— Вы чего тут? — С первой минуты стрелки на нас переводит. — Почему я вас должен искать?
Признаться, я разозлился.
— Извините, товарищ майор. Вы нас в задницу послали, туда мы и ушли. И пока не отдохнём, с места не сдвинемся. Мы двое суток не спали.
Кстати, почти правда. Не то, чтобы совсем, но урывками, вполглаза и по переменке. Поэтому мы так и не сдвинулись с места. Изобразили глубокую обиду, а на самом деле даже рукой-ногой шевелить не хотелось.
— Товарищ майор, приставьте к нам бойца. Как отдохнём, он нам всё покажет и расскажет.
Затем закрываю глаза и засыпаю. Идите все нахрен! И что характерно, майор проглотил мою неподвижность при его появлении. Некоторые из моих ребят дёрнулись вскочить, но видя, что их командир не пошевелился, тоже остались в лежачем или сидячем положении.
После майора в сарайчик заходит ржущий Фельдман… хотя какое там «после майора»! Через три часа, которые как одна минута пролетели. Вот закрыл глаза, провалился в сон, как в глубокую яму. Тут же открываю, три часа долой, и перед глазами хохочущий Фельдман.
— Мне связисты рассказали, — Саша молодец, без понуканий начинает рассказывать, — позвонили из штаба фронта. Там начальником боевой подготовки генерал Богданов, из наших. Его генерал Павлов сюда прислал. Так он нашего майора хоть по телефону, но отсношал так, что тот краснел, бледнел, трясся и еле на ногах стоял. Некоторые слова ребята записали…
Дальше Фельдман начал пересказывать многочисленные и по большей части зверские способы будущего изнасилования товарища майора, ха-ха-ха.
И сразу такая прыть у него образовалась необыкновенная. Вот вам место для проживания, которого полно. Войска ведь уходят. Вот столовая, где вас накормят. Правда недолго, полк уходит, но вот вам сухпай. Вечером банька. Хозяин дома организует.
Прислушиваюсь. Канонада удаляется, на слух уже километров за десять отсюда пушки гвоздят.
— Ну, что парни? Пойдём баньку топить?
Тяжело и лениво поднимаемся, неторопливо движемся по улице к дому, где встали на постой. К трём домам. Сорок человек в одном никак не поместятся. Эх, жить хорошо!
Если бы ещё майор не надоедал. Сижу после бани, никого не трогаю, попиваю квас. Хитрый хозяин за шкалик шнапса нам пару банок выставил. И тут товарищ майор подсаживается.
— Слушай, сержант…
Опять пропускает слово «старший», но возражать лень, да и начало неофициальное.
— У меня просьба к тебе… — майор мнётся и, наконец, рожает, — не жалуйся своему начальству. Сам понимать должен, сколько всего навалилось.
Хм-м, и как я это сделаю? Я обязан подробную докладную написать. Обо всём. И есть одно толстое обстоятельство.
— Начальство про вас уже знает. Мне что, сказать, что я пошутил? — Умный какой. Сделай так, и виноватым стану уже я.
— Не усугубляй, майор. Ну, станешь ты капитаном, это не конец света… — парни, выходящие из бани, распаренные и разморенные, деликатно нас обходят. — Главное, не усугубляй. Я вот вернусь и получу лейтенанта. А ты думай, как нам одновременно старлея не получить. Так что о твоей просьбе умолчу, но это единственное, чем могу тебе помочь.
Майор кривится, но не возражает. Встаёт и уходит. Попутного тебе ветра, майор, дослужившийся до капитана.
Окончание главы 16.