Проснувшись утром, некоторое время валялась в кровати, решая, идти мне на работу или нет. С одной стороны, пятница – мой свободный день. С другой – я и так прогуляла почти всю неделю. А с третьей стороны, они все там заняты Никитиной книжкой, а свой перевод я могу с тем же успехом править и дома. В конце концов приняла компромиссное решение: на работу пойти, но не с утра, а часам к двум. Успокоившись на этом, я вылезла из кровати, умылась и двинулась на кухню, прямо на дразнящий запах только что сваренного кофе. Мама с сестрой сидели за столом, пили кофе и чинно беседовали, причем сестра устроилась сразу на двух стульях: на одном – пятая точка, на другом – ноги.
– Всем привет! – сказала я, снимая Маринкины ноги со стула и усаживаясь на него сама. – Как спалось, как думалось?
– Спалось хорошо, думалось хуже, – призналась сестра.
– Значит, с «шантажом» никакого прогресса? – огорчилась я.
– Как тебе сказать... Скорее нет. Была у меня ночью одна мысль... Знаешь, как бывает: во сне ужасно доволен, а проснешься – нет, не то. Во всяком случае, не совсем...
– Но ты все-таки скажи! – попросила я.
– Скажу, скажу, не волнуйся! Мысль была философская. Ясно?
– Конечно нет.
– Сейчас разовью. А ты следи, хотя предупреждаю: по-моему, получается чепуха. Итак. Насколько мы можем судить, в реальном мире этой записи про шантаж ничего не соответствует. Так?
– Так, – согласилась я. – Только, пожалуйста, без мистики!
– Никакой мистики. Не перебивай. Итак: ничего не соответствует... Однако запись сделана, и с этим нельзя не считаться. Возможно, ей найдется соответствие в мире словесном. Ясно?
– Пока нет.
– Что если он имел в виду не шантаж как действие, а слово «шантаж»?
– Ага! – воскликнула я. – Слушай, это здорово! Значит, он хотел меня спросить... Что он хотел меня спросить?
– Вот! – грустно сказала сестра. – Тут опять начинается чепуха. Что он хотел спросить: что такое «шантаж»? Это, я думаю, он и сам знал. От какого слова он происходит? Возможно, но зачем? Как-то странно... Как будет «шантаж» на каком-нибудь иностранном языке?
– Вот именно! – радостно подхватила я. – Его шантажировал какой-нибудь иностранец. И, между прочим, тут опять всплывают эти пропавшие агенты! Все сходится!
– Что? Ну что тут сходится? – охладила мой пыл Маринка. – Как раз ничего не сходится. Я не знаю, на каком языке он с ними общался. Допустим, на иностранном. Допустим, ему понадобилось слово «шантаж». Он что, в словаре посмотреть не мог? Записать на бумажке, с тем чтобы когда-нибудь потом позвонить и спросить... Похоже на правду?
Пришлось признать, что совершенно не похоже. И вдруг меня осенило.
– Маринка! – воскликнула я в страшном возбуждении. – Тогда, по телефону, он сказал, что у него ко мне лингвистический вопрос!
– А говорила, что все рассказала! – возмутилась сестра.
– Забыла, прости дуру, всего не упомнишь!
– Ну ладно, шут с тобой! Рассказывай, что именно он сказал. Только уж, пожалуйста, постарайся ничего не забыть!
– Да там, собственно, и рассказывать нечего. Сказал, что у него вопрос, потом сказал: ладно, в другой раз, лень за бумажкой идти...
– Не годится, – помрачнела сестра. – Опять чепуха.
– Почему?
– Ты что, думаешь, он не в состоянии был запомнить слово «шантаж»? При чем тут бумажка? Значит, какая-то другая бумажка... Кстати, неплохо бы у него в квартире осмотреться. Вдруг что-нибудь... Но туда ведь не попадешь...
– Еще как попадешь. Я не только могу, но и должна туда попасть, – заявила я. – И хорошо, что ты мне напомнила, а то цветы бы засохли. Если уже не засохли... Их неделю не поливают.
В ответ на удивленный взгляд сестры я рассказала о Люськиной просьбе.
– И когда ты собираешься? – поинтересовалась Маринка.
– Категорически сегодня. Я тебе говорю: они вот-вот засохнут, если уже не засохли. Последний шанс. Поедешь со мной?
– Вечером я иду в театр, – сказала сестра. – Поедем прямо сейчас, хочешь?
– Не хочу, – подумав, ответила я. – Лучше поеду вечером, попозже, чтобы ни с кем не столкнуться.
– Девочки! – крикнула мама, которая минут пять назад вышла в гостиную. – Сейчас будут передавать обращение президента.
– У-у! – сказала сестра и включила телевизор.
Президент, сидевший на фоне государственного флага, сообщил, что сильно обеспокоен общественной атмосферой и настроениями сограждан, и минут пятнадцать рассуждал об уважении друг к другу, многонациональном обществе и цивилизованных нормах поведения. Сразу после его выступления начались новости.
– Члены американского Конгресса выразили озабоченность по поводу событий, происходящих в России, – сообщил ведущий. – Они призывают российские власти принять все меры, чтобы остановить поднимающуюся волну национальной розни...
– Ух ты! – сказала сестра. – «Все выше, и выше, и выше...»
Я взглянула на часы и пошла собираться. Не успела накрасить один глаз, как сестра снова позвала меня к телевизору. Глаза у нее были вытаращены от изумления.
– Ты послушай, что они говорят! – воскликнула она.
– ...произошло в среду, – сказал корреспондент. – Во всяком случае, со среды его никто не видел. В пять часов вечера он покинул редакцию газеты, сказав сотрудникам, что едет домой. Однако дома он не появился. До сего момента он не появлялся ни дома, ни на работе. Во вторник в газете «Курьер» была опубликована статья Кузнецова «Не верь глазам своим», в которой журналист доказывал, что тайные заговоры – не что иное, как досужие вымыслы. Сотрудники редакции выражают опасения, не связано ли исчезновение Сергея Кузнецова с фактом публикации этой статьи.
– Это ведь тот, который тебя спасал у прокуратуры? – спросила сестра.
– Тот! – сказала я. – Господи, ну мало ли куда он мог деться! При чем здесь статья?!
Подумать только – а я-то надеялась спокойно провести утро! И это еще что: в ближайшее время выяснилось, что сюрпризы только начинаются.
По дороге я заказала себе не думать о Кузнецове – ничего толкового я все равно бы не придумала – и стала размышлять, как бы мне выполнить Маринкино задание и выяснить, кто из наших девиц заночевал у Никиты. В голову лезли идеи одна абсурднее другой. Я бы очень удивилась, если бы знала, как это окажется просто.
Рабочий день складывался так же, как предыдущий. Вплоть до деталей – даже Лиля лезла ко мне со своими дурацкими вопросами, в точности, как вчера. Выглядела она – хуже некуда, осунувшееся лицо находилось в странном контрасте с роскошной «упаковкой». Вчера я не обратила на это внимания, а сегодня подумала: с чего бы? И тут, словно отвечая на мой вопрос, она наклонилась и быстро пробормотала мне в самое ухо:
– Нужно поговорить. Пойдем в курилку. Мы вышли в ту комнату, которая называется у нас в издательстве курилкой, а почему – бог весть: вообще-то курят у нас всюду, где хотят.
– Ира, – с ходу начала она, как будто боясь передумать, – я уже неделю мучаюсь, мне просто необходимо кому-то рассказать... Ты все-таки имеешь отношение...
– Валяй! – сказала я. Особого сочувствия она у меня не вызывала, чего греха таить. Нехорошо, конечно, быть злопамятной, но уж очень я тогда разозлилась.
– Понимаешь, – жалобно пролепетала она, – в ту пятницу я осталась у Никиты...
– Да ну! – радостно воскликнула я. Моя радость относилась к тому факту, что задачка решилась сама собой, но выглядело это, конечно, крайне неуместно. Лиля уставилась на меня в изумлении.
– Это очень важно! – я изо всех сил старалась говорить серьезно и даже строго, хотя при воспоминании о моей первой реакции меня начинал разбирать смех. – Ты что-нибудь знаешь? Может, он с кем-нибудь при тебе разговаривал? По телефону, я имею в виду...
«Кажется, допрос ведут как-то не так, – мелькнуло у меня в голове. – Чего это я наскакиваю?» К счастью, Лиля мечтала об одном – высказаться.
– Вот же, вот! – воскликнула она. – В том-то и дело! Кабы он просто разговаривал! Он не просто разговаривал, а договаривался о встрече, и не с одним, а с двумя.
Желание смеяться пропало.
– Рассказывай! – потребовала я.
– Сначала позвонил Потемкин.
– Кто?
– Какой-то Потемкин. Так Никита его называл: Потемкин и на «вы». Под конец сказал: «Жду вас примерно в половине третьего». И знаешь что? По-моему, он сильно этого Потемкина не любил.
– Откуда ты знаешь?
– Ну слышно же, как человек говорит. И лицо у него было такое какое-то... перекошенное.
Что-то мне ужасно не понравилось в этой информации. Просто ужасно. Но это «что-то» нипочем не ловилось, не ухватывалось за хвост...
– А второй? – мрачно поинтересовалась я.
– А второму он сам позвонил. Разговаривал вежливо: господин такой-то, господин такой-то. Забыла, как звали. Как-то не по-русски. Прощения просил. Не могу, говорит, пойти с вами обедать, вы уж извините, планы, переменились. Не могли бы вы зайти ко мне домой, где-нибудь в три, минут на десять-пятнадцать... Тот вроде согласился.
«Еврей! – с тоской подумала я. – Это, конечно, тот самый «еврей», про которого он мне говорил. Но, позвольте, он же сказал, что идет с ним в ресторан! Соврал? Но зачем? Мне-то какая разница, в ресторане они встречаются или дома? Уму непостижимо! И потом – израильтянин у него в доме, и как раз в это время... И эта проклятая листовка! Хоть плачь! Может, этот еврей какой-нибудь сумасшедший? Псих-одиночка? Хотя... это мало что изменит... Правоверный еврей не станет стрелять в субботу... А откуда я знаю, что он правоверный? Господи, ну что за чушь лезет в голову!»
– А потом?
– А потом – ничего. Потом он сказал, что на площадке – никого, и я ушла.
– Ты видела меня, Субботину и Агнию? Я имею в виду – на мониторе.
– Нет, я – нет. Никита говорил, что вы стоите на площадке.
«Прокололись со своим алиби! – злорадно подумала я. – Так вам и надо!»
– Я знаю, что нельзя скрывать, – Лиля неожиданно всхлипнула. – Но к следователю я не пойду, хоть убейте! Чтобы в издательстве все узнали? Да ни за что! У меня, между прочим, жених есть... Если он узнает, он меня убьет, и получится эта... как ее?.. эскалация насилия.
Я внимательно посмотрела на нее. Придуривается? Да нет, не похоже, плачет по-настоящему. Надо же такое придумать – «эскалация»! Честно говоря, я была совсем не уверена, что мне так уж хочется, чтобы она пошла к следователю. Конечно, терялась возможность доказать, что Алена и Агния врут, и это было плохо... Но с другой стороны, то, что она мне рассказала... Человек из Израиля в сочетании с листовкой... То-то будет вони! Ну хорошо, а если он и правда убийца? Тогда как? Запуталась я... Впрочем, все это были рассуждения в пользу бедных: посылать или не посылать ее к следователю было не в моей власти.
– Ну хорошо, – устало проговорила я. – Не плачь, пожалуйста. Чего ты от меня-то хочешь?
– А ничего, Ирочка, просто поговорить... Поделиться, понимаешь? Не могла я больше сама с собой... А ты этого Потемкина знаешь?
– Нет, – я покачала головой. – Ладно, Лиля, поглядим...
А сама подумала: «Пусть Маринка решает, что делать с полученной информацией. Я задание выполнила...»
Поговорив с Лилей, я заторопилась домой: мне очень хотелось застать сестру до театра и сообщить ей новости. Столкнувшись на выходе с Юрой, слегка смутилась, но он ласково погладил меня по голове и сказал:
– Иди-иди, не беспокойся. Вот кончим книжку, ты нам скажешь свое веское слово, а потом будем работать по нормальному графику.
– А вы думаете скоро закончить? – поинтересовалась я.
– Думаю, на той неделе. Надо успеть. Заказов уже сейчас тьма-тьмущая.
– Отлично! – сказала я, и мы распрощались.
Атмосфера на улицах и правда была какая-то странная. Чуть ли не на каждом углу толпились люди. Некоторые спорили до хрипоты, некоторые угрюмо молчали. Разговоры в транспорте тоже не радовали. Толстая женщина, сидевшая рядом со мной в метро, говорила, обращаясь ко всем сразу:
– Я их терпеть не могу, ненавижу, масонов этих! Сперва они в Ленина стреляли, потом – в Кеннеди, теперь – в Никитушку.
Я достала из сумки книжку и постаралась отключиться.
Сестры, к моему большому огорчению, дома не было – она ушла по каким-то делам и сказала маме, что потом поедет прямо в театр. Поливать цветы я собиралась поздно вечером, так что ехать было еще рано. Налила себе чашку чая и включила телевизор, чтобы узнать, не скажут ли чего-нибудь нового про исчезновение Кузнецова. Новости я, как выяснилось, пропустила. По первой программе передавали запись последнего Никитиного концерта, который прошел в среду, на той неделе. Огромный зал «Лужников» был забит до отказа. Публика – в основном однородная и молодежная. Может быть, именно поэтому камера вдруг выхватила из общей массы и показала крупным планом человека, сидевшего в первом ряду, перед самой сценой, и резко выделявшегося на общем фоне. Во-первых, ему было явно за пятьдесят. Во-вторых, он был не в майке, как все прочие, а в дорогом и элегантном костюме. Волосы у него были черные с проседью, как и усы, в которые он улыбался, что-то говоря своей спутнице на ухо. А спутница... Правда, на этот раз на ней было очень красивое вечернее платье изумрудно-зеленого цвета, и длинные черные волосы красиво ниспадали на плечи, и вообще вид был вполне шикарный, но... – хотите верьте, хотите нет – это была моя цыганка! Их показывали не больше секунды, и все-таки у меня не было ни малейших сомнений.
– Мама! – заорала я диким голосом, тыча пальцем в экран. – Иди сюда, смотри скорее! Там моя цыганка!
– Ирочка! – с тревогой сказала мама, подходя сзади и кладя руку мне на плечо. – Ты бы себя послушала! «Мой следователь», «моя цыганка»... Кто там у тебя еще есть?
– Что значит «еще»?! – рассердилась я. – Ты, например! Я тебе серьезно говорю: только что показали ту самую девку, которая рвалась мне погадать в Никитином дворе. Она сидела в первом ряду, с каким-то шикарным дядей... Никакая она не цыганка! То есть цыганка – может быть, но уж точно не уличная гадалка! Ну и что мне с этим делать?
– Подождем Марину, – предложила мама. – Вот приедет барин, барин нас рассудит...
Без чего-то десять я влезла в джинсы и кроссовки, проверила в сумке ключи от Никитиной квартиры, сунула туда газовый баллончик и двинулась в путь. У Никитиного подъезда, прямо на асфальте, лежало много цветов, частью уже подвядших, но людей, к счастью, не было. Аки тать в нощи, ни с кем не столкнувшись ни в подъезде, ни в лифте, я благополучно добралась до дверей Никитиной квартиры и вставила ключ в замочную скважину. Ключ не поворачивался. «Странно! – подумала я. – Неужели Люська перепутала?»
Я еще раз попыталась его повернуть, потянула дверь на себя, потом, наоборот, слегка нажала, пытаясь найти правильное положение, и тут дверь открылась. Любой нормальный человек на моем месте задумался бы, почему это произошло, но я была слишком занята мыслями о том, что увижу внутри: например, стерли ли рисунок с пола, и если нет, то как бы мне не смотреть в ту сторону. А дверь? Что дверь! – открылась и ладно! Может, я просто поймала нужное положение.
Войдя, я положила сумку на подзеркальник, зажгла свет в прихожей и сразу отправилась на кухню, где, по Люськиным словам, должна была стоять специальная лейка. Она действительно стояла под раковиной, рядом с мусорным ведром. Я наполнила ее водой и пошла в комнату. Включив свет, я убедилась, что рисунка нет, и занялась поливкой. Растения, надо сказать, были замечательные, и было их очень много. Я приехала как раз вовремя: земля в горшках была совершенно сухая, цветы уже заметно поникли, еще пара дней – и от них бы ничего не осталось. Один длинный, витой росток оказался зажат между дверцами стенного шкафа. Я хотела открыть шкаф и высвободить его, но дверца не поддавалась.
«Заперт», – подумала я, машинально нажимая на ручку еще раз.
И тут меня прошиб холодный пот. При чем здесь – заперт?! Ручка не поддавалась, ручка' Она не поддавалась, потому что кто-то держал ее с той стороны. В какую-то долю секунды я успела вспомнить все истории об убийцах, которых тянет на место преступления, моему внутреннему взору представился хилый юноша с горящими глазами, топчущийся у квартиры Алены Ивановны, – надо было бежать, но ноги прилипли к полу...
В некоторых языках есть такая грамматическая форма: accusativus cum infinitivo, – к примеру, вместо «я вижу, как она танцует» говорится «я вижу ее танцевать». Такой вот accusativus приключился со мной. Я не то что заорала – а услышала себя орать, орать отчаянно, на одной ноте
Дверцы шкафа распахнулись, оттуда вышел пожилой человек с крупным носом и нависшими бровями и сказал:
– Тише, деточка. Я не убийца, а вы?