Легко сказать: выспаться и опомниться! Не спалось мне... Утром я встала совершенно разбитая, почему-то меня знобило, несмотря на жару. Конечно, идти в таком состоянии на работу было чистейшей воды глупостью – меня бы, безусловно, простили. Я вовсе не собиралась показывать чудеса трудового героизма, просто от расстройства и недосыпа действовала как бы на автопилоте: раз встала, – значит, умылась, раз умылась, – значит, оделась, оделась – выпила кофе, выпила кофе – пошла на работу. Ну и так далее. Перед самым выходом я включила телевизор – на всякий случай, чтобы на работе меня не огорошили очередной новостью. На экране снова была фотография Никиты, играла траурная музыка. По-видимому, телевидение отменило все дневные передачи. Потом фотография исчезла, и через экран потянулся бесконечный людской поток. Зрелище было впечатляющее. Камера показывала то одну улицу, то другую – всюду была одна и та же картина: медленно движущаяся мрачная толпа. Создавалось впечатление, что прощаться с Никитой вышла вся Москва. Если бы толпа состояла из Никитиных поклонников, вообще – из молодежи, в этом не было бы ничего удивительного. Но пожилых лиц было ничуть не меньше, чем молодых. Я готова была побиться об заклад, что многие из тех, кто двигался сейчас в скорбном молчании по улицам Москвы, не только не знали ни одной Никитиной песни, но, завидев его на экране, немедленно переключали телевизор на другую программу.
«До чего же у нас все-таки любят покойников! – подумала я. – Хотя да, такая дикая, трагическая история... это тоже, конечно, действует...» Потом я выключила телевизор и отправилась на работу, где и произошла моя первая встреча со следователем, а также все прочие события, с которых я начала свою «печальную повесть».
Добравшись до дому, я первым делом выпила рюмку коньяку. Внутри стало горячо и приятно, и сразу немного отпустило. Потом я пошла к себе в комнату, забралась с ногами в кресло и закурила. Мне было о чем подумать. Более всего меня занимал «шантаж». Как я ни пыталась охватить умом всю картину, мысли мои упорно возвращались к этому проклятому «шантажу». Тут была загадка, которая касалась лично и непосредственно меня. С какой стати Никита сделал эту идиотскую запись? Я его не шантажировала – по крайней мере это я знаю точно.
Можно ли назвать его поведение по отношению ко мне шантажом? Пожалуй, нет. Он же не говорил: сделай то-то и то-то, тогда я не буду лезть в твои отношения с молодыми людьми. Чем еще он мог меня шантажировать? Записной книжкой? Ерунда, я же сама попросила вернуть ее в воскресенье в присутствии Кости. И, вообще, чушь все это! Допустим, он изобрел какой-то хитрый способ шантажа, хотя, видит бог, не представляю, что бы это могло быть, – что за странная манера записывать такие вещи на бумажке?! Список дел на неделю: репетиции, концерты, деловые встречи, шантаж... И почему с вопросительным знаком? Он что, размышлял, применять это средство или не применять, и поверял свои размышления бумаге?
Я выбралась из кресла и начала мерить шагами квартиру. Каждый раз, проходя мимо телевизора, я испытывала острое желание пнуть ногой тумбочку, на которой он стоял. «И гонца хотел повесить...» Известная история. Потом пришла мама и включила его, сказав извиняющимся тоном:
– Надо же все-таки знать. Как раз в это время началась программа новостей.
– Сегодня Москва прощалась с Никитой Добрыниным, – сказал ведущий.
На экране опять появилось скорбное шествие. Показывали какие-то другие улицы – не те, что утром, но картина точно такая же. Сбоку, на тротуаре, стоял, взобравшись на какие-то ящики, молодой человек с горящими черными глазами и громко что-то выкрикивал. Что-то вроде: «Когда убивают певца...» – должно быть, стихи собственного сочинения. Потом все исчезло, и на экране снова появился ведущий.
– Похороны состоятся завтра, в двенадцать, на Ваганьковском кладбище, – сказал он. – Городские власти убедительно просят всех отказаться от каких бы то ни было митингов и выступлений. Эту просьбу поддерживает сестра Никиты Добрынина, сегодня прилетевшая из Парижа.
«Значит, Люська уже здесь», – подумала я. В эту минуту зазвонил телефон. Подходя к нему и снимая трубку, я ни минуты не сомневалась, что звонит Люська – между моей жизнью и этим проклятым телевизором установилась какая-то магическая связь.
– Ирочка? – произнес чуть хрипловатый, неповторимый Люськин голос. Странно сказать, но я внутренне сжалась. Перед Люськой я всегда испытывала какой-то комплекс вины. Не знаю, почему, – наверное, потому, что не любила ее любимого брата. Глупость, конечно...
– Да, Люся, это я. Ты давно прилетела?
– Сегодня утром... днем. Но со мной уже успели поговорить. Я расскажу... потом. Ирочка, ты придешь завтра?
– Конечно, – ответила я, несколько покривив душой. Дело в том, что я как раз вынашивала план неприхода: я боялась ажиотажа, репортеров и телекамер – Костя был прав, говоря, что Никита слишком афишировал наше с ним знакомство... Разумеется, после звонка Люськи вопрос отпал.
– Я должна улететь послезавтра, – продолжала она. – Там дети одни... Мне бы хотелось с тобой поговорить. Может быть, ты заедешь ко мне утром, пораньше, а потом поедем вместе...
И, словно прочитав мои мысли, добавила:
– Я попросила не снимать.
– Конечно, заеду, – сказала я. – А ты... Где ты?
– В гостинице. Я вообще не заезжала... домой, – она говорила, запинаясь, словно преодолевая невидимые препятствия. – Я остановилась в гостинице «Марко Поло».
Мы договорились на десять, и она продиктовала мне адрес. Потом я позвонила шефу. Он не стал слушать моих объяснений, сказав, что и не предполагал видеть меня в такой день на работе.
Стихи уличного поэта пристали ко мне, как репейник. «Когда убивают певца... – бормотала я, расхаживая взад и вперед по комнате. – Когда убивают певца... то следует ждать... э-э-э... конца...»
Мама все еще сидела у телевизора.
– Ну что? – спросила я.
– Больше ничего, – ответила она. – Временное затишье. Начнется завтра вечером или послезавтра.
– Что начнется?
– То, что обычно начинается после затишья, – невозмутимо пояснила она.
Ровно в десять я была у гостиницы «Марко Поло». Не знаю, как Люське удалось замести следы: вокруг не было видно ни одного репортера. Я поднялась на второй этаж и постучала в дверь. Люська открыла мне и отступила на шаг, пропуская внутрь. Она стояла спиной к окну, свет падал на нее сзади, поэтому лица у нее как бы не было – стройный черный силуэт с золотящимися в солнечных лучах волосами. Мы молча обнялись и сели на диван. На подлокотнике стояла пепельница с дымящейся сигаретой. Глаза у Люськи были красные, она казалась растерянной, как будто не вполне понимала, что здесь делает и почему.
– Как ты живешь? – спросила она, гася догоревшую сигарету и закуривая новую.
– Н-не знаю, – растерянно пробормотала я. А что я могла ответить? «Хорошо»? «Нормально»? «Плохо»?
– Да-да, – она махнула рукой. – Тут что ни скажешь, все не то и не к месту. Давай лучше сразу поговорим, о чем я хотела. Скажи... – она встала и задернула шторы, явно давая себе время собраться с мыслями. – Вы виделись в последнее время? Ты знаешь, с кем он общался и чем вообще жил?
Я растерялась еще больше.
– Мы виделись, конечно... Но... Понимаешь, Люся, ведь в двух словах не расскажешь...
Она жестом остановила меня.
– Ирочка, я ведь не о ваших отношениях говорю. Тут, как я понимаю, ничего не изменилось и не могло... Я бы хотела понять, как он жил в последнее время. Он писал, конечно, но редко и мало. По телефону вообще ничего не поймешь... Я не просто так спрашиваю...
– Да я ведь ничего толком не знаю. С кем он только не общался! Со своей тусовкой – с этими, не знаю, как их назвать, эстрадниками, что ли... Вообще с актерами. С телевизионщиками общался, с политиками... Понимаешь, из него делали национального героя. У него и раньше с популярностью все было в порядке, а тут его стали раскручивать на государственном уровне. Денег стало очень много – это он сам так говорил. Шоу-бизнес, телевизор, реклама и всякое такое. И политика, наверное, тоже – в какой-то мере. По- моему, он был доволен... Насчет врагов ничего не знаю, а конкуренты были наверняка.
– Вот, – сказала она. – Это то, что я хотела... Он не говорил, что ему угрожают, что он чего-то боится? Или, может, не говорил, но было заметно?
«Тоска! – подумала я. – Если уж Люська поверила...» Она явно догадалась, о чем я думаю, и торопливо сказала:
– Нет-нет, погоди, ты послушай. Я ведь еще не рассказала... Я бы на весь этот бред и внимания не обратила, но в субботу от Никиты пришло письмо...
– Как в субботу? – удивилась я, вспомнив наш последний телефонный разговор. – В субботу он должен был его только отправить. А до этого не писал тебе целых два месяца. Это он сам сказал.
– Это же был e-mail, компьютерное письмо, нормальных он мне уже сто лет не писал!
– A-а, понятно. Я не думала... И что?
– Он пишет, что его преследуют, угрожают, про какие-то тайные силы...
– Не может быть, – тупо сказала я.
Люська достала из сумочки сложенный вчетверо лист бумаги и протянула мне:
– Это распечатка.
Я развернула его и, не веря своим глазам, прочитала следующее:
«Привет, дорогая сестрица! Знаю, знаю, я свинья, не писал тебе тысячу лет. Не сердись. В этих письмах толку мало, вот повидаться бы – дело другое! Как вы там живете? Я рад, что Шарль собирается в августе в Москву. Что бы вам не приехать всем вместе? Я думал заехать во время гастролей к вам, увы, – не выходит, график слишком плотный. Может быть, заеду сразу после – должен же я пообщаться с племянниками! У меня все непросто. Последнее время за мной по пятам ходят странные типы, я получаю письма с угрозами. Им нужно, чтобы я перестал петь или, по крайней мере, убрал из песен все русское. За ними стоит реальная, страшная сила. Но ты не волнуйся, мы тоже не лыком шиты – как-нибудь разберемся! Целую тебя, привет Шарлю и племянникам. Брат».
Весь этот текст был написан латинскими буквами – по-видимому, в Никитином компьютере не было программы перевода кириллицы в латиницу.
«Это он нарочно! – пронеслось у меня в голове и тут же следом: – Что нарочно?! Нарочно подстроил собственное убийство?!»
Всего этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть никогда! Но вот же он, вот он, этот проклятый e-mail, я же вижу его собственными глазами!
– Ничего не понимаю, – пробормотала я. Вид у меня, надо полагать, сделался совсем ошалелый, потому что Люська вдруг принялась меня успокаивать – ей, бедной, только этого не хватало!
– Может, его кто-нибудь мистифицировал? – предположила она. – Ты же сама говоришь – конкуренты... Если деньги большие, то и конкуренция, наверно, серьезная. В конце концов такой спектакль мог разыграть кто угодно.
– Это верно, – согласилась я. – Но, понимаешь, что странно... Не выглядел он ни напуганным, ни растерянным. Ни капельки. Может, конечно, скрывал. Да нет, не похоже. Если уж он написал тебе...
– Да-да, я понимаю, – тут же подхватила она. – Я тоже об этом думала. Если он написал мне, – значит, это его очень сильно волновало. Настолько сильно, что ни о чем другом он и думать не мог. Потому что иначе это вообще абсурд: «Волнуйтесь, подробности письмом». Если бы он был в порядке, он не стал бы такого писать. Но если он был не в себе, то...
– То я бы это заметила, -- закончила я за нее. – А я ничего такого не заметила, мне казалось, он был в полном порядке. Не понимаю.
– Даже не знаю, – задумчиво проговорила Люська, – так ли уж мне нужно знать, кто это сделал. Никиту все равно не вернешь. Я говорила со следователем. Меня встретили в аэропорту – он и еще человек из мэрии. Этот, второй, поговорил про похороны и сразу уехал. А следователь спросил, не писал ли Никита в последнее время чего-нибудь такого... о врагах... или что он чего-то боится... И представь себе, я ничего не сказала и бумажку не отдала. Просто не смогла. Все-таки это сильный аргумент в пользу... сама понимаешь. Мне хотелось посоветоваться с тобой, я думала: вдруг ты что-нибудь знаешь.
– Ничего я не знаю, Люся. И что с письмом делать – тоже не знаю. Утаиваем улику... Может, отдать? Пусть разбираются...
– Нет, – внезапно решительно заявила Люська. – Не отдам! Ты веришь в масонский заговор?
– Я – нет.
– И я – нет. Значит, кому-то очень нужно, чтоб в это поверили. А я на это работать не намерена. Не люблю, когда меня дурачат. Dixi.
Нет, не зря я с детства ею восхищалась! Когда здравый смысл вступает в конфликт с фактами, далеко не каждый способен встать на сторону здравого смысла. Чаще бывает наоборот.
– Ты говоришь: пусть разбираются, – продолжала Люська. – Пока они будут разбираться, про это письмо обязательно кто-нибудь пронюхает, и начнется черт знает что. И так уже пошло... Этот, из мэрии, сказал, что они едва уломали какое-то общество – не то «Слава Отечеству», не то «Отечество славы», – они хотели устроить митинг прямо на кладбище, чуть ли не во время похорон.
– Следовало ожидать, – сказала я. – Можно мне забрать эту бумажку? Покажу сестре.
– Ради бога, – устало ответила Люська. – Из компьютера письмо никуда не денется, пока я его не сотру. Вот еще что, Ирочка. У меня к тебе просьба... дурацкая просьба. Где-нибудь через месяц, может, раньше, я приеду и решу, как быть с квартирой. Не могла бы ты пока взять ключи и хотя бы несколько раз зайти полить цветы? Понимаешь, они еще мамины. Мне неприятно представлять, как они там мирно засыхают. Я бы соседей попросила, но нет у меня сил с ними разговаривать. Тебе ведь недалеко. Или возьми их к себе – это еще лучше.
Нельзя сказать, что эта просьба меня обрадовала. Мне совсем не хотелось идти в ту квартиру. Но отказать Люське я, конечно же, не могла.
– Давай, – сказала я. – Только... разве она не опечатана?
– Нет. Печати сняли еще вчера, к моему приезду, – следователь сказал. Но я все равно отказалась туда ехать.
– Фамилия следователя – Соболевский? – зачем-то поинтересовалась я.
– Нет, кажется, Петрушенко. А что?
– Да ничего. Значит, другой. Со мной ведь тоже беседовали.
– О господи! – вздохнула Люська. – Ну хорошо, спасибо тебе заранее.
Она взглянула на часы и встала.
– Пора.
Народ подтягивался к кладбищу постепенно. Когда мы шли туда, вокруг было относительно пусто, только у входа стояли кучками бородатые молодые люди мрачного вида. Все было тихо – не то граждане вняли просьбам городских властей, не то городские власти сумели задержать поток граждан на соседних улицах. На глаза мне попались несколько человек с телекамерами, но они не последовали за нами, а остались стоять на улице.
Когда мы выходили, снаружи уже была огромная толпа, люди продолжали стекаться со всех сторон, и дорогу нам расчищала конная милиция. Во время похорон мне, разумеется, было не до размышлений. В голове вертелся туманный калейдоскоп, и в этом калейдоскопе мелькали знакомые и незнакомые лица, всего, наверное, человек двадцать. Среди прочих мелькнуло лицо Алены Субботиной, я машинально кивнула ей, но она посмотрела сквозь меня и отвернулась.
Я плохо помню эти похороны... А на обратном пути снова начался этот лихорадочный бег по кругу – в бесплодных попытках за что-нибудь уцепиться и что-нибудь понять. После разговора с Люськой одной загадкой стало больше. Теперь мне не давали покоя не только «шантаж», но и Никитино письмо. Совершенно нелепое, если вдуматься, письмо. Не пишут таких писем близким людям, особенно находящимся на большом расстоянии. Ну что, в самом деле, за демагогия: «Не волнуйся»! Если не хочешь волновать, не пиши таких писем. Можно подумать, в Никиту вселился бес, который водил его рукой и заставлял писать невесть что. Не лучшая версия. Чем больше я старалась рассуждать логически и анализировать, тем чаще ловила себя на том, что просто твержу про себя, как сорока, что-нибудь вроде: «Как же так?» В конце концов у меня разболелась голова. Добравшись до дома, я рухнула на кровать и проспала до самого вечера.
Около семи я проснулась и с наслаждением втянула носом воздух. Из кухни доносился изумительный запах чего-то печеного, уютного, домашнего, бесконечно далекого от всех безобразий последних дней. На мамином языке это значило: «Жизнь продолжается!»
– Ты решила меня утешить? – спросила я, выскакивая на кухню и хватая с тарелки булочку с корицей.
– Ирка! Она горячая, это вредно! Положи на место! – воскликнула мама.
– Не дождетесь, гражданин Гадюкин! – гордо заявила я и запихала булочку в рот. В эту минуту зазвонил телефон.
Почему-то его резкий звук подействовал на нас с мамой, как набат, хотя звонить мог кто угодно из знакомых. Мы обе вздрогнули и в испуге уставились друг на друга.
– Подойдешь? – спросила мама.
Я обреченно кивнула. Звонил следователь Соболевский.
– Ирина Григорьевна, – сказал он, – вы не могли бы зайти ко мне завтра в двенадцать?
«Интересно, что бы он сделал, если бы я ответила: «Извините, не могу»? – подумала я, а вслух, само собой, сказала, как пай-девочка: «Да, конечно», – стараясь говорить спокойно, хотя, честно признаться, сердце у меня упало. Голос Соболевского не предвещал ничего хорошего. Не то чтобы он был суров, вовсе нет. Наоборот, он звучал подчеркнуто мягко и даже как будто сочувственно. Это-то и было хуже всего.
Меня так и подмывало спросить, чего ему от меня надо, но я удержалась, понимая, что толку от этого не будет. Завтра – так завтра. Он объяснил, куда и как мне пройти, и на этом наша беседа закончилась. Я повертела в руке трубку, собираясь с мыслями, и вспомнила, что мне опять нужно звонить и отпрашиваться с работы. На этот раз шеф отреагировал неожиданно: он впал в неистовство. Не потому, разумеется, что не мог пережить моего отсутствия. Его взбесило другое.
– Идиоты! Бездари! – бушевал он. – Почему они не могут от тебя отвязаться?! Не придумали ничего лучше – прицепиться к девчонке! Ничего не могут и не умеют, вот и ищут козла отпущения!
Поорав некоторое время, он утих и отпустил меня на все четыре стороны. Я положила трубку и обернулась. Мама с нерешительным видом стояла у телевизора.
– Включай, включай, – мрачно сказала я. – Теперь уж все равно.
Покоя и уюта как не бывало. Мой дом решительно перестал быть моей крепостью – в нем появились дыры, пропускающие вихри из мирового пространства: телевизор и телефон. То есть телевизор и телефон в нем, разумеется, были и раньше, но тогда от них не исходила опасность, по крайней мере, я ее не ощущала...
По первой программе шли новости. Начало мы пропустили.
– После похорон, – сообщил ведущий, – на кладбище состоялся несанкционированный митинг, организованный движением «Слава Отечеству» и обществом «Возрождение».
На экране появилась огромная шумная толпа. В центре, на каком-то возвышении, стоял один из тех бородатых, что толклись утром у входа, и хрипло орал в микрофон: «Мы не из тех, кто забывает! Мы отомстим!» Толпа отвечала одобрительным гулом. На экране снова возник ведущий.
– Не обошлось без эксцессов, – сказал он. – Поклонники Никиты Добрынина, не разделяющие точку зрения митингующих, попробовали организовать свой собственный митинг. Произошло столкновение. Подразделению ОМОНа, дежурившему возле кладбища, пришлось вмешаться, после чего порядок был восстановлен, – правда, не без труда.
Камера вновь показала кладбище, на котором творилось черт знает что. Шла настоящая драка, слышались мат и истерические женские крики. Мама в сердцах плюнула и переключила телевизор на другую программу. Нашим взорам явился ведущий программы «Начистоту» Дмитрий Крылов и его гости: известный кинорежиссер и молодой, но не менее известный политик.
– Честно говоря, – сказал Крылов, – я предполагал обсуждать с вами совсем другие вопросы. Но сегодня просто невозможно говорить ни о чем другом, кроме трагической гибели Никиты Добрынина. Если вам есть что сказать по этому поводу – прошу вас.
– Я думаю, по этому поводу всем есть что сказать, – начал режиссер. – Все понимают и чувствуют, что гибель такого артиста и такой личности – это национальная трагедия. Что касается обстоятельств его гибели... Обстоятельства эти чудовищны и свидетельствуют об одном: наше общество тяжело больно, вне зависимости от того, существуют в нем тайные заговоры или нет.
– Вы не могли бы пояснить... – попросил ведущий.
– Пожалуйста. Я не знаю, существует этот заговор или нет. Однако даже если его не существует, повторяю: даже ЕСЛИ его не существует и все это – не более чем мистификация, все равно это признак тяжелой болезни нашего общества. Ибо такие мистификации возможны и действенны лишь там, где для этого есть подходящая почва...
– Я хотел бы спросить, – перебил политик, – осознает ли мой уважаемый собеседник степень провокационности своих высказываний? Как можно произносить слова «даже если его не существует», тем самым прямо допуская иную возможность! Вы знаете, сколько поступило в мэрию заявок на проведение митингов в ближайшие дни? Вы понимаете, что мы сидим на пороховой бочке, и каждый, кто подносит горящую спичку...
– Не знаю, не знаю, дорогой мой, я этих спичек не зажигал, и провокации – не мой профиль, – возразил режиссер. – Я просто говорю то, что думаю. А думаю я, что всем нам необходимо подняться над нашими склоками и дрязгами, подняться над самими собой и увидеть себя со стороны...
Тут мама не выдержала и снова нажала на кнопку переключателя.
– ...о ходе следствия. Сегодня днем мы попытались получить информацию у работников следственных органов.
Камера показала какой-то казенный дом. В коридорах мелькали лица в милицейской форме и в штатском. При виде камер и микрофонов все они делали один и тот же жест, означавший «по comments», и поспешно удалялись.
– Нам удалось обменяться парой слов лишь с одним из членов следственной бригады, – сказал голос за кадром.
На экране возникло лицо Соболевского.
– Смотри, смотри, это мой! – сообщила я маме, тыча пальцем в экран. Она ничего не сказала, но на лице у нее явственно читался вопрос: «Чему ты радуешься?», а также беспокойство о моем душевном здоровье.
Соболевский беспомощно улыбнулся и сказал:
– Ребята, ну вы же детективы читаете! Ну поймите, не могу я вот так взять и рассказать вам, что мы знаем и что предполагаем. Телевизор-то не только мы с вами смотрим. Рано еще говорить...
– Как видите, – продолжал корреспондент, – этот разговор тоже нельзя назвать особенно информативным. Однако кое-чего нам все-таки удалось добиться. Мы получили твердое обещание, что завтра вечером перед журналистами выступит заместитель генерального прокурора России Анатолий Чекалин и расскажет о ходе следствия. Его выступление будет транслироваться в прямом эфире.
Потом на экране появилась хорошенькая дикторша и сказала:
– В мэрию Москвы и Санкт-Петербурга поступили заявки на проведение митингов от следующих организаций...
Мама выключила телевизор.