Придя домой, я первым делом... что? Правильно, выпила рюмку коньяку.
«Становится доброй традицией, – мрачно сказала я себе. – Если дальше пойдет в том же духе, ты, наверно, сопьешься». Что делать! Коньячок был чем-то вроде скорой помощи. Потом я переоделась, приняла душ и снова устроилась все в том же любимом кресле. Я была бы не прочь, скажем, почитать, но об этом нечего было и думать: строчки расплывались перед глазами, в голову лезли посторонние мысли, и не было ни малейшей возможности сосредоточиться. Меня не оставляло ощущение, что я должна все тщательно обдумать и что-то решить. На этот раз мои мысли приняли несколько иное направление, чем раньше.
Я временно оставила в покое «шантаж» и стала думать о том, как мне выбраться из этого дурацкого положения. Как ни странно, до сих пор я ни разу всерьез не задавалась вопросом: кто убийца? Я с самого начала сказала себе спасительное слово «разборка» и на том успокоилась. Слово «разборка» сразу выстраивало стену между мной и событием, которое оно обозначало: это было что-то из жизни шоу-бизнеса, мафии, бешеных денег – словом, всего того, что не имело и не могло иметь ко мне никакого отношения.
Сегодняшний разговор со следователем, несмотря на его местами нелепый, почти игровой характер, заставил меня взглянуть на вещи по-иному. Наша с ним первая беседа меня, конечно, тоже расстроила, но тогда мне все еще казалось, что подозрения в мой адрес вот-вот рассеются как дым. Откуда бралась эта дурацкая уверенность – бог весть. Подозрения, как видим, не рассеялись, а укрепились. На этот раз у меня не осталось никакой надежды. Больше того, у меня появилось пренеприятное чувство, что это болото будет засасывать меня все глубже и глубже. Это меня совершенно не устраивало.
Внезапно я с ледяной ясностью поняла, что мне необходимо узнать, кто это сделал на самом деле. Это был единственный радикальный способ вернуться к нормальной жизни. Единственный – и совершенно нереальный. Что же, спрашивается, делать? Мне необходимо было с кем-то посоветоваться... я даже знала, с кем. Только теперь я осознала, до какой степени мне все эти дни не хватало сестры. Мы с ней близнецы, но разнояйцевые и потому совершенно непохожие – ни внешне, ни внутренне. Она, в отличие от меня, не рыжая, а темно-каштановая, почти черная, с темно-карими глазами, смуглая, яркая, похожая на испанку. Когда у нее есть настроение «выглядеть», она бывает совершенно неотразима – ни дать ни взять Кармен. Когда настроения нет – тоже очень ничего.
И характеры у нас совершенно разные. Еще когда мы были маленькие, мама говорила: «Маринка у меня – танк, а Иринка – лопух». Так оно и есть. Маринка – сильная, решительная, всегда умеет настоять на своем. Я – слабохарактерная, мягкая, вечно иду на поводу у других. Разумеется, мы нередко цапаемся, хотя, по сути, отлично дополняем друг друга. Вообще нам хорошо живется втроем – вполне возможно, тут и кроется главная причина того явления, которое заставляет маму все время беспокоиться. Явление же состоит в том, что мы с сестрой, несмотря на постоянное присутствие кавалеров, упорно не выходим замуж. Я, впрочем, уже почти сломалась...
После школы мы обе поступили на филфак МГУ и выбрали для изучения, кроме двух «нормальных» европейских языков, еще и экзотический венгерский. После университета я довольно быстро пошла работать редактором и, кроме того, стала переводить художественную литературу, а сестра моя поступила совершенно иначе. Она немного подумала и объявила, что до сих пор ошибалась и только теперь поняла, в чем ее настоящее призвание. И поступила, к полному изумлению всех родных и близких, на юрфак. В принципе она собиралась стать адвокатом, однако после четвертого курса ее послали на практику в следственные органы, и тут стали происходить странные вещи. Сначала я думала, что она просто хвастается. У большинства историй, которые она рассказывала, был очень похожий финал. Примерно такой: все сидели и ломали головы, тут пришла я и сразу заметила... После чего в раскрытии преступления удавалось достичь существенного прогресса.
Мы с мамой не воспринимали ее рассказов всерьез. Я говорила – хвастается, мама – самоутверждается. Так мы и не верили ей до тех самых пор, пока у нас в доме не стали появляться серьезные, представительные дяди, вежливо интересовавшиеся, нельзя ли поговорить с Мариной Григорьевной. Обращались они с ней крайне уважительно и выглядели при этом немного смущенными. Как выяснилось, у моей сестрицы обнаружились замечательные аналитические способности, или, по ее собственному определению, в ней «прорезались Шерлок и Майкрофт Холмсы, вместе взятые». Практика давно кончилась, а солидные мужчины все продолжали приходить за советом.
«Вот и прекрасно, – сказала я себе, вспомнив Маринкину фразу про братьев Холмсов. – А я буду при ней Ватсоном, или Гастингсом при Пуаро, или кем там еще, лишь бы она помогла мне выпутаться!» Беда, однако, состояла в том, что Маринки не было в городе. Неделю назад она укатила с компанией в Прибалтику и обещала вернуться, как Карлсон, «приблизительно». С другой стороны, по моим подсчетам, «приблизительно» должно было наступить на этой неделе. Хорошо бы, я не ошиблась!
Я мысленно представила себе, как буду излагать ей всю эту историю, и стала составлять в уме план рассказа, чтобы, не дай бог, не упустить какую-нибудь важную деталь. В это время зазвонил телефон. Утром, уходя на рандеву к Соболевскому, я включила автоответчик, и сейчас решила послушать, кто это, а потом уж решить: подходить или нет. Мне ужасно не хотелось вылезать из кресла, а главное – прерывать воображаемую беседу с сестрой.
– Добрый день, Ира, – сказал мужской голос, показавшийся мне совершенно незнакомым. – Это Антон. Очень вас прошу, если вам нетрудно, позвоните мне. Мой телефон... – он продиктовал номер своего телефона и повесил трубку.
– Что за Антон? – сказала я вслух. – Не знаю никакого Антона. Среди моих знакомых нет ни одного Антона.
И тут меня осенило – как же нет? Есть! Конечно, знакомый он относительный: я видела его всего раза два или три, но все-таки и не совсем незнакомый. Я имела в виду Никитиного импресарио. Это наверняка был он, только голос у него был не наглый, как обычно, а растерянный и просительный, а потому узнать его было непросто. Я совершенно не представляла, что ему может быть от меня нужно. Вставал вопрос: звонить или не звонить? Звонить не хотелось – ничего хорошего он мне не скажет, наверняка очередная пакость. С другой стороны, что же мне теперь – прятаться? «Сам в тоске, голова в песке», – вспомнила я и тут же решила позвонить. Я еще раз прокрутила запись на автоответчике, переписала телефон на бумажку и, чтобы не передумать, немедленно позвонила. Услышав мой голос, Антон рассыпался в благодарностях. Решительно, пережитое потрясение изменило его характер в лучшую сторону.
– У меня к вам просьба, Ирочка, – сказал он. – Вы ведь знаете венгерский язык?
– Более или менее, – ответила я. – А в чем дело?
– Сейчас объясню. Дело в том, что я... не знаю, что делать. Может, это, конечно, просто совпадение, но они оба пропали. Оба разом – и венгр, и еврей.
«Повредился в уме», – подумала я, начисто забыв, что уже слышала от Никиты о «еврее» и как раз в сочетании с Антоном.
– Не понимаю ни слова.
– Сейчас, сейчас... Никита говорил вам, что собирается на гастроли? На той неделе приехали два агента – из Венгрии и из Израиля – все окончательно утрясать. А теперь их нет – исчезли.
– Все равно не понимаю, Антон, что значит – исчезли? Давно вы их ищете?
– С понедельника. Я должен деньги вернуть – раз такое дело... У нас тоже свои принципы. Я позвонил в гостиницу тому и другому. Никто не подходит. Звоню портье, говорят: выехали – и там, и там. Не позвонили, ничего не спросили, плюнули на деньги... Пропали – и все!
– Погодите, Антон, – перебила я. – Почему – пропали? Может, они просто отбыли по домам, от греха подальше?
– Понимаете, так не делают...
– Все-таки я бы позвонила – вдруг они дома. У вас есть их телефоны?
– Я звонил. Про то и речь. По-английски-то я могу... В Тель-Авиве говорят: «Извините, его нет, он в России». Я оставил телефон – попросил позвонить, когда вернется. Звоню в Будапешт, в офис, – никто не подходит. Наверное, телефон у него в кабинете, а его там нет. Домашний у меня тоже есть. Звоню домой, а там какая-то баба по-венгерски «гыр-гыр»...
Так, понятно. Теперь я знала ответ на вопрос, который вообще-то следовало задать с самого начала: при чем здесь я? Было ясно, что сейчас последует просьба. И точно:
– Ирочка, – сказал он жалобно, – позвоните, спросите, где он. Может, дома знают. Только как-нибудь поосторожнее, чтобы не напугать. Деньги я вам верну.
– Ладно, – сказала я. – Диктуйте номер. И потом, как его зовут-то хоть, вашего венгра?
– Лендел. Ласло Лендел. Или Лендел Ласло... У этих ваших венгров ведь, кажется, все наоборот. Сперва – фамилия, потом – имя...
– Наоборот, – подтвердила я. – Не беспокойтесь, я разберусь.
– Спасибо огромное! – с чувством проговорил он.
– Не за что.
На этом разговор нужно было кончать, не задавая дополнительных вопросов, потому что во многая мудрости много печали. Но я все-таки не удержалась. К. тому же теперь я собирала материал для сестры.
– Антон, можно один вопрос... Вы что, думаете – они в этом как-то замешаны?
– Я, Ира, с субботы вообще не думаю, а только за голову хватаюсь. Из-за этих гастролей драчка была. Кому, значит, Европу завоевывать. («Израиль – не Европа, – машинально отметила я про себя. – Для него, по-видимому, «Европа» означает «заграница».) Агния – знаете такую? – просто на стенку лезла. («Должок за Никитой», – вспомнила я.) У этих двоих Никита без разговоров шел первым номером. Вот я и думаю: может, их тоже, заодно с ним?.. А в то, что этот, из Израиля, Никиту шлепнул, я не верю. Нормальный мужик, хоть мы с ним и не поладили. Хотел, чтобы Никита к ним приехал... И потом – пропали-то оба!
– Понятно, – сказала я. – То есть ничего не понятно. Я позвоню. Если что-нибудь узнаю, перезвоню вам.
Я честно собиралась позвонить в Будапешт сразу после разговора с Антоном, но в этот момент у кого-то за стеной часы пробили семь. Семь часов... Что-то такое должно было быть сегодня в семь... Ну конечно! Выступление какого-то юридического начальника. Первый этап моей «новой жизни» в качестве подозреваемой завершился. Я больше не пыталась убедить себя в том, что все это не имеет ко мне ни малейшего отношения, и не пыталась спрятаться от информации. Напротив, теперь я хотела иметь ее как можно больше. Предыдущая тактика себя не оправдала, посмотрим, как будет с новой. «Позвоню потом», – сказала я себе и решительно включила телевизор.
– Сейчас вы увидите интервью, которое дал тележурналисту Михаилу Слободскому заместитель генерального прокурора России Анатолий Чекалин, – сказала дикторша. «Выходит, это не прямой эфир?» – удивилась я.
На экране появился Михаил Слободской, толстый, усатый и обаятельный ведущий информационно-аналитической программы «Неделя». Напротив него, за столом, по форме напоминавшим сплющенный посередине овал, сидел гладко выбритый импозантный мужчина в штатском. Лицо у него было скорее приятное, несмотря на профессионально-неуловимое выражение.
– Анатолий Иванович, – начал Слободской, – большое спасибо за то, что вы согласились прийти к нам. Вот уже несколько дней мы, теле- и просто журналисты, пытаемся добиться хотя бы какой-нибудь информации о том, как идет следствие по делу об убийстве Никиты Добрынина, но тщетно. Мы надеемся, что ваше выступление прорвет информационную блокаду.
Заместитель прокурора молча улыбнулся. Слободской задал первый вопрос:
– Скажите, пожалуйста, Анатолий Иванович, что вы думаете по поводу листовки с ультиматумом, найденной рядом с телом убитого?
Чекалин покачал головой.
– Видите ли, Михаил Алексеевич, это типичный пример неправильной постановки вопроса. Какая вам, простите, разница, что я об этом думаю? Вопрос не в том, верю я или не верю в существование тайных заговоров, а в том, какую роль играет эта листовка в процессе расследования. Вы понимаете меня? Кстати, даже в тех случаях, когда ответственность за преступление берет на себя какая-нибудь известная и реально существующая террористическая организация, вопрос о том, правда это или нет, все равно остается открытым. Между прочим, сегодня на Петровку позвонил человек, представившийся членом секты «Аум Синрикё», и сказал, что Добрынина убил он.
– О господи! – вздохнул Слободской. – Сумасшедший?
– Скорее всего. Так вот, о листовке. Какую роль она играет в структуре этого преступления? Не из-за нее ли преступник вошел в квартиру? Тут мы подходим к ключевому вопросу: зачем он туда вошел?
– Простите, я не понимаю, – перебил Слободской. – Вошел, чтобы убить...
– Я сейчас говорю не о цели, а о способах ее достижения, – пояснил зампрокурора. – Лично меня тут, честно говоря, многое смущает. В этой истории есть элемент абсурда, а для следствия это всегда большая помеха. С одной стороны, ряд деталей указывает на то, что действовал профессионал. Тип оружия, наличие глушителя, отсутствие отпечатков, оружие брошено на месте преступления – все вполне грамотно. С другой стороны, более традиционный вариант – подстеречь жертву на лестнице, в подъезде, в темной подворотне: Добрынин часто ходил без охраны. Входя в квартиру, убийца создавал себе дополнительные сложности. Зачем?
Я поймала себя на том, что слушаю, раскрыв рот и напрочь забыв о том, что речь идет о реальных и к тому же непосредственно задевающих меня событиях. Было похоже на увлекательный детектив. По-видимому, Слободской испытывал нечто подобное: в глазах у него зажегся огонек азарта, и он предположил, как бы включившись в игру:
– А не могло быть так, что убийство было вариантом на крайний случай? Допустим, он хотел чего-то от Никиты добиться, а не добившись, решил прибегнуть к крайнему средству. Или еще... Может, ему нужно было сначала что-то у Никиты узнать? Или что-нибудь забрать из квартиры?
Он говорил лихорадочно быстро, совершенно выйдя из обычной роли степенного, рассудительного и немного ироничного ведущего. Чекалин слушал его, явно забавляясь. «Хитрый дядька!» – промелькнуло у меня в голове.
– Погодите выдвигать версии, это еще не все, – заявил Чекалин. – Вот вам еще одна странность – маска. И это уже решительно невозможно понять. У Добрынина в квартире стоял компьютерный пропускник. Это значит, он мог видеть всякого звонящего в дверь на экране. Наконец, в двери есть глазок. Теперь представьте себе: Добрынин видит человека в маске и преспокойно открывает ему дверь. Абсурд? Абсурд! Другой вариант: человек вошел без маски, потом надел ее и выстрелил. Зачем он ее надел? Абсурд? Абсурд!
– Н-да, – процедил Слободской. – Действительно...
– Вернемся к листовке, – продолжал Чекалин. – Она отпечатана на принтере, отпечатков пальцев нет – опять-таки все грамотно. Скотч, которым она приклеена к стене, брошен тут же. Каждое лишнее действие, которое совершает преступник на месте преступления, увеличивает степень риска. Если он счел необходимым задержаться и наклеить листовку, значит, это было для него чрезвычайно важно. А вот что за этим стоит: действия тайной организации, маскировка или провокация – это нам как раз и предстоит выяснить.
– Ваша версия?
– Пока не могу сказать ничего определенного. Я для того и стараюсь показать вам, как все непросто, чтобы вы поняли: торопить нас нельзя.
– И все-таки, каковы, с вашей точки зрения, наиболее вероятные мотивы убийства?
– Да сколько угодно! Это могло быть связано с деньгами, с бизнесом, с конкуренцией, с рекламой – словом, с деловой сферой. Это могла быть ревность – у Добрынина была бурная и непростая личная жизнь. Это мог сделать маньяк-поклонник – бывает и такое. И так далее... Не говоря уж о листовке, которая предлагает свою версию, но – заметьте! – наличие листовки отнюдь не опровергает перечисленных вариантов. Кто угодно мог использовать ее для отвода глаз. Даже среди маньяков иногда попадаются на удивление расчетливые люди.
– Скажите, правильно ли я понимаю, что этот журналист, тренер Добрынина, обнаруживший труп, – вне подозрений?
– Абсолютно. Эксперты определили время убийства – между двумя и тремя часами дня. На это время у него – стопроцентное алиби.
Некоторое время они беседовали о том, какие силы задействованы в расследовании, попутно то и дело съезжая на проблемы правоохранительных органов в целом. Потом Слободской сказал:
– Большое спасибо, Анатолий Иванович. Теперь – самый последний вопрос. Я уже говорил, что до разговора с вами мы не могли добиться от работников правоохранительных органов никакой информации. Свой отказ разговаривать с нами они мотивировали тайной следствия. Почему вы согласились прийти к нам и почему говорили так откровенно?
– Н-ну, видите ли... – протянул зампрокурора. – Тайну следствия, конечно, никто не отменял, но ведь я, по сути дела, не сказал вам ничего такого, чего бы вы не знали или до чего не могли бы додуматься сами. Я просто предложил вам подумать вместе со мной, так сказать, поупражняться... Кроме того, я уже третий день слышу о грядущем журналистском расследовании – так уж лучше я сам сообщу все, что вам можно знать!
– Еще раз большое спасибо за беседу, Анатолий Иванович, – сказал Слободской. – Хотя не могу отделаться от ощущения, что вы обвели меня вокруг пальца.
– Не за что, – невинно ответил Чекалин. «Силен мужик! – подумала я. – Конечно, обвел – и еще как! Заставил поиграть в детектива, поанализировать известные факты и оставил у всех чувство глубокого удовлетворения. Здорово!»
Если чекалинские ребусы позволили мне временно отрешиться от реальности, то следующая передача немедленно и безжалостно окунула меня в нее с головой.
– Сегодня в ряде мест состоялись митинги, связанные со смертью Никиты Добрынина, – сообщила дикторша без обычной улыбки. – К сожалению, кое-где не обошлось без эксцессов.
На экране возникла площадь, до отказа забитая народом. Перед толпой, на импровизированной трибуне, возвышался здоровенный детина в майке с изображением Храма Христа Спасителя, с длинными, развевающимися по ветру волосами. «Нам хотят заморочить голову! – выкрикивал он. – Нам врут в лицо, говоря, что мотивы убийства неизвестны! Не выйдет! Мы не допустим очередного геноцида русского народа!» Тут картинка сменилась, и вместо этой площади возникла другая. На ней была уже не толпа, а небольшая горстка людей. Пожилой человек с сумасшедшими глазами, захлебываясь и размахивая руками, говорил в микрофон: «Все это не ново, все это хорошо знакомо! Чудовищные предрассудки живучи, а у нас всегда любили искать козлов отпущения! Неужели сейчас, в конце двадцатого века, в стране, которая считает себя цивилизованной, возможно повторение дела Бейлиса?! Этого нельзя допустить!»
На третьей площади юноши и девушки в черных траурных майках сидели прямо на асфальте в гробовом молчании, а из какого-то невидимого глазу усилителя несся голос Никиты Добрынина. Потом камера снова показала первую площадь, а может, и не первую, а какую-то другую, но с митингом аналогичного содержания. Я никак не могла разглядеть окружающих зданий и понять, где происходит дело. Вдруг кто-то громко заорал: «Мерзавцы!» По-видимому, это относилось не к масонам, а к митингующим, потому что тут же, как по команде, началась драка. И снова все то же самое – ОМОН, крики, мат... Потом все это исчезло, и на экране появился человек в костюме и галстуке, с усталым и растерянным лицом. Подпись в нижней части экрана гласила: начальник ГУВД Москвы Андрей Николаевич Снегирев. «Обстановка в городе в целом нормальная, – сообщил он без всякого энтузиазма. – Мы полностью контролируем ситуацию. И все-таки, – тут голос его слегка оживился, – мне бы очень хотелось попросить граждан опомниться, успокоиться и вернуться к нормальному образу жизни!»
«Как же, жди!» – злобно подумала я и переключила телевизор на другую программу. Тут выступал митрополит Стефаний. Честно говоря, сама бы я его не узнала, но на экране время от времени появлялась подпись.
– Братья и сестры! Мы пережили большую трагедию, – сказал он, сильно налегая на «о». – Гибель Никиты Добрынина – наше общее горе. Так давайте же нести его вместе! Не допустим раскола нашего многострадального общества. Не нужно вражды! Злым силам наша вражда будет только на руку. Поймите это и, поняв, смирите свой гнев.
«Далеко же дело зашло! – подумала я. – С каких это пор смерть рок-певца – трагедия для православной церкви? То есть, конечно, всякая гибель – трагедия, но они же не каждый раз выступают. Стало быть, надо народ успокаивать. Только вот зачем это он насчет «злых сил»?»
В это время зазвонил телефон. Я приглушила звук и сняла трубку. Это был Костя. Кажется, впервые за все время нашего знакомства я не обрадовалась его звонку. Скажу больше: все эти дни я его боялась. Мне предстояло сообщить Косте пренеприятное известие о том, что наша поездка, по всей вероятности, срывается. А ведь он мечтал о ней не меньше, чем я! Сперва у меня не поворачивался язык, и на вопрос: «Как дела?» – я малодушно ответила: «Нормально». Совсем как в Америке: How are you? – Just fine! Но когда, после ласковых слов и приветствий, Костя сказал, что приедет в конце недели, а там уж и до нашего отъезда рукой подать, я поняла, что отступать некуда.
– Костя, – жалобно начала я, – все осложняется. Меня попросили не уезжать из Москвы... Следователь...
– Та-ак... – мрачно протянул он. – Хорошенькое дело! Что ж, винить некого, кроме себя. Нечего было оставлять визитные карточки где попало.
– К-карточки? – заикаясь, переспросила я. Он помолчал секунду и сказал:
– Ну да, карточки. Знаешь, как собачка.
Я поняла, что он имел в виду. Не надо было ходить черт знает куда, не надо было забывать записную книжку, не надо было возвращаться за ней в пятницу – не надо было «метить территорию». Это была шутка, но она показалась мне до такой степени обидной, что я чуть не заплакала. По-видимому, он понял, что переборщил, и заговорил более мягко:
– Ладно, Ирочка, всякое бывает. Приеду – решим, как быть.
– Хорошо, Костя, – сказала я. – До свидания.
Только положив трубку, я сообразила, что так и не знаю, когда именно он приезжает. Впрочем, плюс-минус один-два дня роли не играли. Соскучиться я, как ни странно, еще не успела. Должно быть, потому, что мне было совершенно не до того. Этот телефонный разговор ужасно меня расстроил. Конечно, глупо было ожидать, что Костя обрадуется, услышав про мои новости, и все-таки мне казалось, что он мог бы быть... даже не знаю... великодушнее, что ли...
Потом пришла мама, мы поужинали, поболтали, и я отправилась спать. Звонок Антона и его просьба напрочь вылетели у меня из головы.