— Прослушайте приказ начальника тюрьмы. Оглянулся вдруг, развернул бумажку, стал читать.
— Но это же неправда!
За громкие разговоры в камере, за грубое поведение во время следствия меня водворяют в карцер сроком на пять суток. Добряк посмотрел и чуть-чуть слышно произнес:
— Как-нибудь потерпите.
Наклонив голову, осторожно мягкой походкой он вышел в коридор. Хочется задержаться. Именно в этот момент почувствовал вдруг, что пятьдесят четвертая камера стала мне чем-то очень родным. Я привык к этим людям, они стали мне близкими.
Из полуоткрытой двери не спускает с меня глаз коридорный надзиратель:
— Живо, выходи!
Вскинув пальто на плечи, с узелком в руках выхожу в коридор. В следующую минуту меня уже ведут по лабиринту коридоров. Вот перешагнул порог, повернули направо и стали спускаться вниз по лестнице. Лестница ведет в тускло освещенную глубину. Карцер в подвале. Понизу, из глубины холод такой, сплошной камень. Внизу на свету надзиратель и надзирательница в тулупах и зимних шапках. Надзиратель в овчинном полушубке наваливается на меня:
— Скидывай пиджак!
Отобрал пальто, узелок, пиджак. Оставил в одной верхней рубашке. Ощупал с ног до головы и распахнул дверь камеры. Пахнуло холодом. Лампочка чуть светится. Посередине какая-то тумба каменная. В стенной пробоине закрытая на замок вагонная койка. В углу параша. Ни сесть, ни лечь, если не считать низкой каменной тумбы, на которую, вероятно, опускают койку. Каменные стены, потолок, пол. От холода никуда не укроешься. Прислонился к стене. Над дверью вентилятор вертится, пронизывает холодом. И от стены зябко. Зазнобило, а прикрыться нечем. Постучал в дверь, попросил напиться теплой воды.
— Сиди смирно, придет время — получишь!
Перемогая озноб, силюсь взять себя в руки. Пустился в прогулку по крохотному промежутку от двери до стены: три шага туда, три шага обратно; заложив руки за спину, отсчитываю шаги. Вот так: раз, два, три; раз, два, три. Ну и вот!.. Что вот?…
Мысль отрывается от этого места, убегает за пределы крохотного промежутка:
— Надо воспользоваться советом Пучкова-Безродного и не терять точку опоры.
Точку опоры? Не терять? Очень тяжело, когда нет опоры.
Леонид Михайлович понимает это по-своему: "Души грешников, — говорит он, — скитаются в мире и не знают, на что опереться. Люди ненавидят, отворачиваются от церкви. Жизнь же души требует, единства духовного. Увы, дорогой Леонид Михайлович, церковь не поможет заполнить внутреннюю пустоту.
А главное, что человек пустоты боится, хочет ее заполнить.
Одно я заметил: трудно бывает сосредоточиться людям, когда они вместе.
И это испокон веков.
А мне стало теплее, немного согрелся.
Вот так шагаешь, становится теплее.
Какой-то шорох. Подхожу к двери, прислушиваюсь.
Ни шороха, ни звука.
Сейчас бы стакан водки — совсем бы тепло было… или, на худой конец, — стакан чаю с лимоном. Пальцы, как ледяшки, Надо двигаться. Двигаюсь из угла в утоп, всем телом вперед. Руки за спиной как можно крепче сцепил. От каждого последующего шага становится теплее, можно заодно многое продумать. Шагая из угла в угол, можно обо многом с самим собой поговорить.
Это очень хорошо! Ну и вот: Доктор Домье говорит, что душа человека — это его кровь. Очень мудро. А Маяковский говорил, что людям душу вытащит, растопчет, чтоб большая! — и окровавленную даст, как знамя. Это уже то, о чем теперь можно только тосковать.
А кругом смеялись: "Он же какой-то странный!"
И он не раз и сам про себя так говорил:
И еще говорил о великом неуменьи применяться к обстоятельствам:
Что же еще оставалось ему сказать?
Они есть: весь свод неба, бесконечный и неисчерпаемый, усыпан мириадами звезд, и это ВСЕ. ВСЕ-ЧТО-ЕСТЬ. И высказано до неожиданности по- настоящему. Что значит, по-настоящему или не по-настоящему?
"Это значит, что мир не так вульгарен, что есть любовь, что помимо любви ничего нету". Это твердая почва, на которой стоит доктор. И вот Маяковский почти теми же словами:
Ведь это что-то сверхнастоящее, ведь только так можно проникнуть в душу мира. И я это теперь начинаю понимать. Вот делаю шаг — один метр, и еще шаг — еще метр, и одна секунда и другая секунда… И это все сливается в новую линию или в новый промежуток времени.
Но губы, одни сплошные губы? Причем же тут линия или промежуток времени, когда одни сплошные губы?
Что же это такое, мимо чего невозможно пройти и что иначе не может быть выражено?
Снова приближаюсь к двери, прислушиваюсь. Тихо. Снова три шага и еще три шага… А пальцы вроде согрелись. Еще раз прислушиваюсь: ни звука. Уселся на тумбу, но злой вентилятор сразу согнал. В одной вязаной шелковой рубашке, если не двигаться, можно впрах иззябнуть. Снова двигаюсь по тому же самому маршруту: от двери и обратно к двери. Мне что-то нужно непременно додумать, мозговая работа очень помогает. Я теперь каждое услышанное умное слово берегу. Вот Сергей Иванович, добрый человек, любит декартову мудрость повторять: Cogito ergo sum. "Я мыслю, следовательно, я существую".
А можно и так: я существую, поскольку я мыслю. Моя мысль есть то, о чем я стараюсь возможно яснее отдать себе отчет. У меня есть мозг и есть мысли, но уж, конечно, никакой анализ не может показать, что мозг имеет мысли. И сколько не ищи, хоть в самый мощный микроскоп смотри, ничего не высмотришь — одни волокна и сосуды.
Но ведь не спроста, в самом деле, чувство восторга или холод отчаяния?… Как же их через микроскоп высмотреть?
По Декарту всякая страсть соответствует определенному рефлексу. Спектральным анализом определили химический состав солнца. А как узреть человеческую душу, ту бездну, до которой дальше, чем до солнца? Где тот человек, который осмелится сказать о себе всю правду?
Где в муках ночей рожденное слово, величием равное Богу? Не знаю насколько прав доктор, но по Талмуду выходит так: затем и создан Адам единым, чтобы показать тебе, что губящий одну душу считается как бы погубившим весь мир, а сберегший одну душу считается как бы сберегшим целый мир.
И вот каждый и обязан сказать: ради меня создан мир! Странно, почему это так?
Вот я шагаю из угла в угол, мороз по спине, прошу немного теплой воды напиться, а мне в ответ: "сиди смирно, придет время — получишь". И все бы ничего, да вот думаю даже о каком-то счастье.
О каком таком счастье? О всеобщем. Да, но ведь тождество возможно только с самим собой. Во всяком случае ни с чем другим ничто не может быть сполна тождественно.
Но это уже от философии! Ну, так что? Здесь, конечно, только одна сторона, а меня интересует и другая. Между тем и другая как на ладони. Ведь я не существую сам по себе. Да, именно так. Вот доктор и говорит, что мы с самого начала имели и то и другое, и только наша во времени текущая речь заставляет нас сначала называть одно, а затем другое.
Конечно, теперь с учебником Ингулова делать нечего. Нужна какая-то другая возможность обобщения, примерно в диапазоне от Адама и до наших дней. И это вроде перевода с языка прозы на язык поэзии. Доктор рассказывал, что в Талмуде есть такие слова: "сзади и спереди Ты образовал меня". А это значит, что Адам и Ева созданы были вместе. И это в смысле того, что минута была такая, точно вся жизнь как одно сердце. И дано было Человеку наречь всякую душу живую. И назвал он зверей Хая, а потом каждому дал особое имя; и назвал он птиц офот, а затем дал каждой особое имя; и ощутил он супружескую добродетель голубей и аистов, и материнскую любовь кур, и кротость ланей; и верность и преданность собак; и доброту тюленей и дельфинов; и трудолюбие пчел и муравьев.
И это как бы расширение пульсации вне себя, ибо как для неба и земли потребовались "творения" и "созидания", так и для человека потребны были "творения" и "созидания".
И вдруг случилось что-то такое, только что-то очень не так: Адам возроптал, что у всех созданий есть пара, а у него нет пары. Какая-то роковая неизбежность сковывает душу, поглощает все живое… И мера мира как-то само собой уже не любовь доверия, а бесконечно узкое поле около собственного носа. Да, конечно, человек имеет лишь то, что видят глаза его. А глаза его видят так мало!
И вот жалкое чувство сомнения и недоверия, и завистливое желание обличать, уравнять, обезличить, обескровить, обесцветить. Адам делает себе деревянное возвышение, чтобы сидеть на нем и судить обо всем вкривь и вкось. А ведь дело-то в. том, что очень много горя, и вот мы предполагаем и мы ищем: Пучков-Безродный, Рафес, Сергей Иванович, Кондратьев, доктор, я, — мы ищем, ищем, мы все предполагаем, а Бог, как говорится, располагает. И все эти низости, все это накопление низостей очень трудно объяснить, надо видеть общее.
Вот доктор обронил такую мысль: Дух творит человека, который вырывает себя из естественного течения жизни. Но как мыслить жизнь? Что это такое? Доктор говорит, что это круг, которого центр везде, и окружность — нигде, сама живая жизнь, единая и тождественная себе самой, — идеальная реальность, где все одухотворено, едино, неделимо, искренне и несомненно, где все предвидено, и свобода дана, и Мир судится добром, а не по поступкам.
В ней и Маяковский узнал свою тему: