Приходил я сюда обычно по утрам после завтрака. С края скалы наслаждался открывавшейся моему взору альпийской панорамой: цепью гор по ту сторону долины и текущей посредине ее рекой. Присаживался где-нибудь под деревом, погружался в преимущественно приятные думы и воспоминания. Затем, отряхнув мечты, вставал и принимался за усовершенствование искусства стрельбы. Целей было много. Главным образом, росшие на вершине скалы деревья. Обычно я выбирал дерево с какой-нибудь четко видимой меткой на коре ствола. Эта метка служила мишенью. Затем с расстояния 20–30 шагов выстреливал в нее четырехзарядную обойму. Подойдя к дереву, определял кучность моих попаданий. Пули входили в ствол дерева, буравя в нем тесно прижавшиеся друг к другу узкие отверстия. Но по другую сторону ствола, вылетая из него, они вырывали клочья древесины и коры, уродовали тело дерева. Тогда мне не приходило в голову, что в моем спортивно-воинственном порыве я бездумно калечу ту самую природу, в соединении с которой я искал душевного успокоения и физического исцеления оттяжкой болезни.
Одних деревьев мне было недостаточно. Я хотел достичь совершенства в стрельбе по движущимся целям. Эти цели нужно было искать не передо мной на земле, а надо мной в воздухе. Время от времени я мог видеть, как высоко над вершинами гор летели на север серебристые четырехмоторные крылатые машины. Они несли смертоносный груз, который они сбрасывали на города по ту сторону от итальянских Альп. Но, как, согласно народной мудрости, «по воробьям из пушек не стреляют», так же не стреляют в бомбардировщики из легких кавалерийских карабинов. Я должен был поискать другие цели.
И вот пришел день, когда порывы моего охотничьего инстинкта оказались удовлетворены. В этот раз я взобрался на скалу после полудня. Как обычно, я стоял на краю утеса и с наслаждением созерцал залитую солнцем долину Тальяменто. И тогда я увидел его. Широко распластав крылья, он плавно скользил над рекою между отрогами гор. Могучий горный орел.
Я вскинул к плечу карабин, прицелился, беря упреждение, мягко нажал па курок. Выстрел. Пролетела секунда, другая. Внезапно орел рванул влево, тяжело взмахнул крыльями, резко пошел на снижение и исчез между деревьями почти у самого подножья противоположного мне горного отрога.
О, конечно, моя пуля не попала в орла. В таком случае он просто рухнул бы вниз. Но она могла оцарапать его, нанести ему ранение, повредить крыло.
Этого было достаточно, чтобы вывести его из строя. Я представил себе, как неспособного к взлету и обороне орла задушит, загрызет и сожрет какой- нибудь обитающий в лесу грызун или лиса.
Вдруг мне стало бесконечно жаль, что своим выстрелом я погубил красивую и сильную птицу. Неприятное чувство до сих пор коробит меня, когда я вспоминаю об этом происшествии в моей жизни. Описанный мною утес не был единственным местом моего лечебного времяпрепровождения. Напротив скалы через дорогу на Виллу Сантину между двумя огромными камнями начиналась вьющаяся вдоль зеленого склона с разбросанными там и сям деревьями тропа. Вскоре я оставлял тропу и взбирался прямо на вершину горы. Подъем на гору был довольно крутой, но времени у меня было много, и я не давал себе запыхиваться. Как говорится, поспешишь — людей насмешишь. С вершины открывался вид на другие вершины, хотя покрытых снегом среди них не было. Посидев и передохнув, я спускался вниз уже другим путем — через кустарники с редкими деревьями. Выходил на тропу, которая извивалась между холмистыми возвышениями и спускалась к Кьяулису. Приходил я домой обычно физически слегка утомленным, но с удивительным чувством умиротворения и душевного успокоения. В здоровом теле — здоровый дух. Ведь когда человек здоровеет и укрепляется духом, начинает выздоравливать и больное тело.
Медицинские мероприятия по восстановлению моего здоровья находились целиком в руках мамы. Собственно, лекарств против туберкулеза у нее не было. Хотя немцы снабжали службу здравоохранения Казачьего Стана медикаментами, которых нельзя было достать в аптеках Советского Союза и в мирное время, антибиотики, победившие до тех пор почти неизлечимую болезнь, были открыты только после окончания воины, в конце 40-х годов. Поэтому мама направляла всю свою энергию на восстановление и укрепление сил сопротивляемости моего организма в целом, на создание условий, при которых я сам мог справиться со своею болезнью. Средством для этого было, в первую очередь, здоровое питание. Паек, который мы получали, был приличный, но мама, пользовавшаяся уважением жителей Кьяулиса, доставала у крестьян продукты, необходимые для укрепления моих сил. Во всяком случае, на мою диету жаловаться я не смел. Кроме того, мама обратилась к лечебному средству народной медицины, которое сослужило ей добрую службу, когда в 20-х годах у нее самой возник легочный процесс — к отвару овса на молоке. Овес оказался исключительно действенным средством для восстановления энергии и общей сопротивляемости организма. В день я выпивал два или три стакана этого приятного на вкус напитка.
В результате взаимодействия домашнего лечения и здорового и беззаботного образа жизни я очень скоро ощутил прилив сил, у меня прошла субфебрильная температура, я перестал выхаркивать мокроту, исчезла мучившая меня слабость. Я почувствовал себя по-настоящему здоровым.
Соответственно, возобновились мои контакты с миром, от которого я удалился в «райскую» идиллию альпийской природы. Я снова стал ощущать себя его неотторжимой частью. Так, однажды я побывал в Толмеццо. Не потому, что у меня там были знакомые или какое-либо дело, но чтобы почувствовать пульс текущей жизни. В моей камуфляжной куртке, с шапкой горного стрелка на голове, гранатами за поясом и карабином я производил на улицах городка впечатление овеянного пороховым дымом старого фронтовика. Штабные немцы, которых было немало в Толмеццо, оказывали мне почтение. Я с достоинством отвечал, что я казак, а моя часть расквартирована в Вилле Сантине. Знай наших!
Вероятно, в начале апреля я посетил Виллу Сантину. Во-первых, я хотел повидать моих товарищей и узнать последние новости. Во-вторых, мне нужно было пополнить запас патронов, большую часть которых я израсходовал во время моих прогулок в горы.
В патронах недостатка не оказалось. Как, впрочем, и в новостях. Все они свидетельствовали о том, что затишье кончилось, и что мы стоим перед значительными событиями, имеющими прямое отношение к судьбам казачьим и к самому ходу войны в Италии. Так, мне первым делом сообщили, что начальник штаба походного атамана полковник B.C. Стаханов освобожден от своей должности и на его место назначен генерал М.К. Соломахин. В связи с этой перестановкой на верхах начальником училища стал полковник А.И. Медынский.
Что было причиной устранения Стаханова с поста начальника штаба походного атамана, представляется загадкой. Как загадкой остается и его последующая судьба. Конечно, он был не чета генерал-майору генерального штаба Соломахину, обладавшему знанием и опытом штабной работы, которых не было у Стаханова. Здесь, как мы рассуждали, генерал Соломахин был несравненно более на месте. Ему и карты в руки! Странным, однако, в моих глазах было то, что Стаханов оставив свой пост, фактически остался не у дел, не сохранил места в руководящих структурах казачьей власти. И если он попал в немилость, то за что?
Покров тайны лежит и на его послевоенной судьбе. Определенно можно сказать, что Стаханов не был в числе казачьих офицеров переданных англичанами советским властям. Уже после выдачи казаков, когда я с мамой проживал как югословенский беженец в Ди-Пи лагере Пеггетц, до меня доходили слухи, что Стаханов скрывался от выдачи в одной из австрийских деревень, разбросанных по горному склону на левом берегу Дравы и ясно видных из лагеря.
Если это была правда, то рано или поздно Стаханов должен был всплыть на поверхность в том или ином лагере в Австрии или Германии, населенном русскими беженцами. Бесследно скрыться, говоря свободно только по-русски, он не мог. Да и сам он этого не пожелал бы, особенно в поздние сороковые и пятидесятые годы, когда «холодная война» была в разгаре, и его прошлое уже не угрожало ему выдачей советам. Скорее всего, оно обеспечило бы ему достойное место в политически активной казачьей и власовской среде.
Конечно, он мог быть арестован и передан советским властям в индивидуальном порядке, как был выдан командир 1 — й сотни войсковой старшина Шувалов, назначенный полковником Медынским перед отъездом офицеров на «совещание» исполняющим обязанности начальника училища. Желая разделить судьбу мужа, за ним последовала его жена с маленькой дочерью.
Все это, разумеется, догадки с равно убедительной степенью вероятности. Так представляются события в ретроспекте. Чужая душа — потемки, а судьба — злодейка.
Второе известие затрагивало непосредственно нас всех. Товарищи сообщили мне, что титовский корпус вторгся из Югославии в пределы Италии и угрожал Триесту. Два казачьих полка (не могу припомнить, какие) перебрасывались в угрожаемый район, чтобы остановить наступление титовцев. Соответственно, первой и второй сотне предстояло перемещение в местечки Медис и Ампеццо, оставленные полками, и охранять линии связи от возможных нападений партизан. В Вилле Сантине оставались инженерный взвод и артиллерийская полубатарея.
Щедро снабженный патронами и новостями, я возвратился в станицу. Одно было несомненно — «в воздухе пахнет грозой».
Забегая вперед, отмечу, что казаки не дали себя посрамить. Титовцы были разбиты и отброшены назад. В газете «Казачья земля» было даже помещено описание одного успешного боя за высоту, которая несколько раз переходила из рук в руки. Казаки обвешали себя трофейными автоматами, захватили несколько легких орудий. Из сказанного, впрочем, следует, что титовцев было меньше, чем мне рассказывали в училище: с корпусом два полка, да еще с нашим разношерстным вооружением, вряд ли бы справились.
В станице особо тревожных настроений я не замечал. Правда, мои контакты с внешним миром в результате укрепления моего здоровья развивались медленно, и я не могу претендовать на звание всесторонне осведомленного хроникера настроений станицы. Мама познакомила меня с двумя сестрами: Прасковьей Григорьевной Воскобойник и Ульяной Григорьевной (ее фамилии по мужу я не помню). С ними жила Галина Ивановна Погорелова, дочь Ульяны Григорьевны. У нее была дочь Оксана, девочка лет четырех- пяти. В станице Галина Ивановна преподавала в школе. Красивая и волевая, но несчастливая в браке (она была разведенной), обжегшись на молоке, она дула на воду: кандидатов в ухажеры держала на приличной дистанции. Прасковья Григорьевна была по профессии врач и вместе с мамой несла ответственность за состояние здоровья станичников. Полтавчане по происхождению, Воскобойники были дружной и гостеприимной семьей, и у меня завязались с ними дружеские отношения.
Раза два за время моего знакомства с ними в станицу наезжал их брат и дядя — Петр Григорьевич, служивший в 4-м Терско-Ставропольском полку. В г. Удино он прошел курсы пропагандистов (там курсанты встретились с генералом П.Н. Красновым) и был включен в состав пропагандистов полка.
В марте-апреле 1945 года немецкое командование ожидало высадки десанта союзников на Адриатическом побережье. Полк, расположенный тогда в Пальманове (километрах в 50-ти от побережья), был приведен в состояние боевой готовности, и казаки проходили ускоренную подготовку в умении пользоваться «противотанковыми кулаками» («панцерфаустами»).
По окончании войны женщин семьи Воскобойниковых постигла страшная участь. В дни выдачи казачьих семей в лагере Пеггетц возле Лиенца, спасаясь от британских солдат, все три женщины, увлекая за собой девочку, бросились в реку Драву. Живой вытащили из воды одну Галину Ивановну, но и она скончалась в тот же день в казачьем госпитале в Лиенце, возможно, приняв яд. Подробно обстоятельства их гибели описаны мною в сборнике «Лиенц — Казачья Голгофа», изданном Обще-казачьей станицей в г. Монреале в 1995 году к 50-летию Лиенцевской трагедии.
Итак, с весны 1945 года угроза существованию Казачьего Стана в Северной Италии становилась вполне реальной, даже если казакам на первых порах удалось отразить первый натиск неприятеля с Балкан.
Между тем казаки, в одиночку и с семьями, эмигранты и подсоветские, продолжали прибывать в Стан. Особая комиссия, в состав которой в качестве врача входила мама, устанавливала пригодность казаков к строевой службе. И здесь ей предстоял невероятный сюрприз. Разговорившись с одним из вновь прибывших, мама, неожиданно для себя, обнаружила в нем отдаленного родича, о существовании которого ей дотоле ничего не было известно, по материнской линии Аракчеевых. Аракчеевых — казаков. Не графов.
Вскоре он стал завсегдатаем в нашем доме. Его имя и отчество не задержались в моей памяти. Может быть, потому, что я называл его просто «дядя». Но его военная история, вероятно, в силу своей необычности, накрепко вросла в мою память.
Первые летние месяцы войны 1941 года он провел на фронте командиром танковых войск Красной Армии. Ни участка фронта, на котором он сражался, ни его звания я не запомнил. Осенью 1941 года он попал в плен к немцам. В конце этого же года или в первые месяцы 1942-го вступил в ряды созданного немцами казачьего эскадрона. Эскадроном командовал офицер-немец. Дядю назначили в нем командиром взвода. Однажды, когда командир-немец на построении эскадрона в своем обращении к казакам стал поощрять их на насильственные действия в отношении гражданского населения, дядя выступил из рядов и отпустил немцу пощечину. Его немедленно разжаловали и возвратили в лагерь военнопленных. И только теперь, к концу войны, дядя изъявил желание вновь примкнуть к казакам, был прислан в Казачий Стан и временно задержался в Терско-Ставропольской станице, ожидая утверждения в офицерском звании и назначения в полк. На нем все еще была старая советская шинель военнопленного с большими буквами SU (Sowjet Union) на спине.
У дяди было свое логически и психологически обоснованное объяснение, почему он не пришел к казакам еще ранней осенью 1944-го года, когда генерал А. Шкуро объявил всеказачий сполох. Вместе с немцами и для победы немцев дядя воевать не желал. Ведь именно своей безумной и жестокой политикой на Востоке они толкнули народ назад к Сталину и тем самым навлекли на себя свою собственную гибель.
Теперь же обстановка существенно другая. Германия стоит накануне неизбежной капитуляции. И вот теперь-то у Освободительного Движения народов России вырисовываются реальные возможности осуществления обнародованных во власовском манифесте целей. Нет, дядя не верил, как большинство из нас, что при благожелательной на этот раз поддержке немцев мы справимся со сталинским режимом своими собственными, силами. Его ставка была на помощь западных союзников, на тот самый культурный Запад, который изначально был носителем и поборником идей гражданской свободы, человеческих прав и народоправства. С ними, утверждал он, наш общий путь, и они помогут принести свободу и благосостояние нашей исстрадавшейся стране. О судьбе дяди я сообщил в том же сборнике «Лиенц — Казачья Голгофа», в котором я описал обстоятельства гибели семьи Воскобойников.
Впрочем, нам уже не нужно было готовиться к прорыву фронта союзниками на юге или к высадке их десанта на Адриатическом побережье, чтобы убедиться в том, что война вступила в окончательную фазу. Противник был уже над самым нашим носом (я не описался: да, над самым носом). Но он был еще невидим, и его присутствия мы не замечали.
В один прекрасный апрельский день от нечего делать и для укрепления здоровья я решил взойти на вершину горы, под которой приютился Кьяулис. Чтобы сочетать приятное с полезным, я взял с собой книгу, которую мне дали Воскобойники. Это был труд украинского историка ХІХ-го века A.A. Скальковского — «История Войска Запорожского Низового». Мне оставалось дочитать одну или две главы. Не торопясь, я поднимался по много раз хоженой тропе. Достигнув намеченного рубежа, я располагался в тени дерева и прочитывал с десяток страниц. Так я добрался до последнего дерева перед самой вершиной. Прочитал заключительные страницы книги. С чувством удовлетворения закрыл книгу, положил ее в планшетку и бодрым шагом взошел на верх горы и остолбенел от неожиданности. Руки схватились за висящий на груди карабин.
Это была не та вершина, на которой я был неделю назад. В тот, предыдущий раз она была пуста. Теперь на ней был вырыт круглый окопчик. В центре его возвышался металлический шест с двумя прямоугольными крылышками зеркал. Я сразу смекнул — гелиограф. Рядом с ним стоял человек в зеленой военной куртке, с автоматом на груди и итальянской каской на голове. Вперенный в меня взгляд выражал крайнее недоумение. Мы стояли друг против друга.
Было ясно, что передо мной сигнальный наблюдательный пост. Но чей? Также мне было известно из той же «Казачьей земли», что на вершинах гор вокруг Казачьего Стана немцы установили гелиографы для поддержания связи между немецкими частями. Эта версия, однако, отпадала: у них были свои стальные шлемы. Так может быть это казачий пост? В этом предположении была своя логика: ведь внизу в Кьяулисе, в Терско-Ставропольской станице, жил генерал П.Н. Краснов с женой. И все-таки оно не выдерживало критики. Возможно, было представить казака в итальянской военной куртке. Ведь и юнкера нашего училища носили итальянские мундиры с русскими погонами. Однако психологически было совершенно невероятно, чтобы стоящий на посту на вершине горы казак водрузил бы себе на голову стальную каску. Такое немецкое следование букве устава противоречило казачьему характеру. «Не держись устава, яко истины», — говаривали у нас в училище. Да и вообще каски не были в употреблении в Казачьем Стане.
Значит это итальянец! Но тогда какой? Если партизан, нужно стрелять. С расстояния трех-четырех шагов я бы не промахнулся (как, впрочем, не промахнулся бы и он, если бы догадался, кто я. Опять-таки моя камуфляжная куртка не была типична для повседневного обмундирования солдат того времени. Вероятно, итальянец задавал себе похожие вопросы). А может быть он солдат оставшихся верными Муссолини формирований? И тогда я убью человека, настроенного ко мне дружелюбно. Что делать? Подойти и спросить тоже нельзя. Если итальянец — неприятель, он ответит выстрелом, и для меня закончатся все вопросы.
Поразительно, с какой быстротой в моменты предельной опасности работает человеческая мысль, взвешивая все «за» и «против». Все приведенные выше размышления, потребовавшие бы для себя в нормальной ситуации, по крайней мере, минуту или две, молниями проблистали в моей голове, и в непостижимую долю секунды я взвесил все обстоятельства и вынес решение: я не могу стрелять в человека, не зная точно, что он — враг. Неожиданно не только для итальянца, но и для самого себя, я сделал скачок, которому, вероятно, позавидовал бы олимпийский спортсмен, и на своих ягодицах, как на санках, понесся вниз по склону горы.
Помню, что я не думал в тот момент о возможности очереди в спину из автомата. Мое внимание привлек косо висевший на груди карабин. Кавалерийские четырехзарядные французские карабины не имели предохранителей, и у меня промелькнула мысль, что неожиданный резкий толчок может произвести выстрел, и пуля, чего доброго, попадет в ногу. Я схватил карабин и на вытянутых руках крепко держал его на уровне груди.
Первая опасность устранена, но тут же запрыгала перед глазами другая. С неумолимо возрастающей скоростью я несся на деревья, окруженные редким кустарником. Удар с разлета о дерево, если бы и не убил меня, то, во всяком случае, искалечил бы. И вновь молниеносно быстрое решение. Как только слева от меня промелькнул куст, я вонзил шпору на сапоге левой ноги в землю, резко повернулся на оси, схватился за куст и вспрянул на ноги. Ух, пронесло!
Глубоко передохнув, стал нащупывать несмелыми ногами землю и осторожно мимо кустов и деревьев начал спуск вниз. И тогда я увидел их… Направо от меня шагах в пятнадцати стояли четверо или пятеро мужчин в гражданской одежде. Курили и о чем-то говорили между собою. По левую сторону от меня лежали сваленные в кучу их пиджаки и куртки. Под ними обрисовывались контуры каких-то угловатых предметов. «Оружие!» — пролетела в голове мысль. — Партизаны. Охраняют подступ к вершине с гелиографом». Не спуская с них глаз, с карабином наготове, я спускался по склону горы между ними и предполагаемым оружием. Партизаны, не ожидавшие моего появления со стороны их поста на вершине, растерялись, схватились за лежавшие у их ног мотыги и, ковыряя ими в земле, стали притворяться крестьянами на весенних работах. Время было выиграно. Между зеленеющими ниже нас пригорками вилась тропа вниз к дороге в Кьяулис. Я исчез за холмом и преследования не боялся: тропа была узкая, извилистая и мне знакомая. Скрывшись за углом очередного пригорка, я мог бы без затруднений стрелять в появляющихся по одиночке один за другим партизан. О том, что они могли бросить за угол гранату, мне не пришло в голову. Впрочем, партизаны сами оставили меня в покое.
Вот уже и Кьяулис. Я стучу в дверь дома атамана. С ним в доме был хорунжий или сотник, командир станичной команды. Мы вышли наружу, и я объяснил им, где я был и что я там увидел. Проходившие местные жители с удивлением смотрели на седобородого атамана, указывавшего пальцем на вершину горы и громко восклицавшего: «Так ты говоришь, что там партизаны!»
Тут же было решено, что сотник с казаками станичной команды отправится на гору. Меня он оставил в станице. Через некоторое время с горы донеслись отдаленные, но внятные раздельные выстрелы. Это был знак, что казаки достигли вершины. Вооруженной стычки не произошло. На своем восхождении вверх они никого не встретили. На вершине увидели только опустевший окопчик. Партизаны сочли благоразумным убраться восвояси. Без происшествий казаки спустились с горы в станицу. Но факт оставался фактом: итальянские партизаны были рядом с нами и готовы к выступлению.
Активизация партизан в сложившейся обстановке была естественной, и ее следовало ожидать. 9 апреля 1945 года союзники начали наступление на всем итальянском фронте, и партизаны выступили со своей стороны, чтобы захватить контроль над оставшейся в руках немцев частью северной Италии.
Правда, о начале этого наступления мы в станице почти ничего не знали. Сведения о положении на фронте к нам едва просачивались. Но об ухудшении общего положения мы могли судить по перемене поведения местного населения. На улицах собирались толпы мужчин, державших себя неприкрыто вызывающе. Так однажды под вечер, возвращаясь домой от Воскобойников, я увидел перед собой на тротуаре группу жестикулирующих итальянцев, о чем-то, как мне показалось, громко спорящих. При моем приближении они не сдвинулись с места, понуждая меня сойти с тротуара на мостовую, иными словами, желая меня унизить. Не меняя направления, я пошел прямо на них. В моей камуфляжной куртке, с гранатами и карабином, в шапке горного стрелка я выглядел, вероятно, внушительно. Толпа расступилась. Глядя прямо перед собой и четко отбивая шаг, я прошел сквозь толпу. Услышал за собой сдержанно уважительное «tedesco» («немец»).
Почва все более уходила из-под ног, и в самом конце апреля пришло распоряжение из штаба походного атамана о выступлении Терско-Ставропольской станицы из Кьяулиса на север в направлении к германской границе. Память не сохранила подробностей исхода станицы. Во вторую половину дня длинная колонна двинулась из Кьяулиса на Толмеццо. Маме, как станичному врачу, предоставили место на крытой брезентом подводе. На нее мы сложили свои пожитки, инструменты и имевшиеся у нас медикаменты. Лошади тянули подводы, а мы все шли рядом с ними. Начинало смеркаться, когда мы проходили через Толмеццо.
Помню, что долгое время колонна двигалась в ночной темноте. Не помню, где мы останавливались на ночлег, как не помню, чем мы питались на нашем пути. На другой день после долгого марша мы добрались до местечка, название которого навсегда сохранилось в моей памяти — Треппо Карнико. Мы расположились на площади городка, где, кроме нас, собрались возбужденные местные жители. Один из них подошел ко мне, крепко обнял меня и радостно поздравил: «guerra finita!» («война окончена»). Его поздравление позволяет мне установить дату: 2-го мая 1945 года итальянцам было объявлено, что 29-го апреля 1945 года командование союзников приняло капитуляцию германских войск в Италии. О, да! Несомненно, для итальянского народа это была великая радость, и совершенно искренне я тоже крепко обнял итальянца. Мы не были больше врагами. И в то же время внятно прозвучала мысль: «Для тебя радость, а что теперь ожидает нас?»
Ночь, если не ошибаюсь, мы провели в Треппо Карнико, а на следующее утро снова двинулись на север, к горному перевалу, через который вела дорога на германскую сторону. Об этом последнем этапе нашего марша сохранились осколки воспоминаний в разорванном времени на фоне разобщенного пространства.
Помню, что на пути к нему нас обогнал автобус. «Краснов с атаманом и штабом!» — пронеслось по колонне. Не знаю, насколько это было верно. Но в общем сам переход через перевал не оставил глубокого следа на моей памяти. Тек по шоссе непрерывный поток людей. Казаки, разрозненные группы немецких солдат. Ничего драматичного я при переходе не пережил. Позже некоторые хроникеры перехода казаков через Plocken Pass (так назывался перевал) отождествляли его с перевалом, который в свое время преодолел Суворов со своими войсками на пути из Италии в Швейцарию. Это — легенда. Оба перевала не тождественны.
Зато на немецкой стороне мне предстояла неожиданная встреча: я увидел моего берлинского знакомого Зильберберга, навещавшего в казачьем этапном лагере сотника Корсова. Правда, тогда он был обершарфюрером, т. е., по-армейски, оберфельдфебелем. Теперь же на его плечах были погоны оберштурмфюрера, т. е. оберлейтенанта. За прошедшие полгода он получил вполне приличное повышение.
Обрадовавшись встрече со старым знакомым, я подбежал к нему, произнес громко: «Господин сотник! Господин сотник! (почему-то я счел нужным переделать его звание на казачий лад). Зильберберг обернулся. Я поднес руку к козырьку шапки (опять-таки я не желал уязвить его. Я просто считал, что с окончанием войны восстанавливалась традиционная форма военного приветствия). Зильберберг узнал меня. Поднял в ответ правую руку. «Господин сотник! Скажите, как обстоят дела?» «Вы сами видите, как», — сухо ответил Зильберберг, видимо обиженный формой обращения к нему, и пошел к своим солдатам, стоявшим в стороне от дороги. Впрочем, по существу его ответ был правилен. Нестройные толпы бредущих мимо нашей колонны немецких солдат. Некоторые без офицеров. Некоторые солдаты без оружия. Картина — немыслимая еще несколько дней назад.