Фельдфебель внимательно посмотрел на меня. «Oh, ja» — произнес он и пошел со своими солдатами дальше. Тогда мне показалось, что он согласился со мной. Но ведь я и сам хотел верить в это и мог поэтому не заметить иронического тона его слов.
Вскоре двинулась и наша колонна. Не помню, сколько времени мы так шли, но, наконец, мы вышли к реке Драве, и в памяти моей запечатлелся городок Обердраубург. Вероятно потому, что на горе над рекой возвышались развалины средневекового замка. Замки с детства вдохновляли мое воображение.
Там же в Обердраубурге мимо нас проехали на грузовике военные в незнакомой мне форме. Хотя мундиры их были привычного зеленого цвета, на головах были твердые кепи, а на плечах вместо погон — золотистые витые шнурки. На крыле у кабины водителя грузовика развивался красно-бело- красный флажок. Это были участники австрийского движения сопротивления в военной форме их страны до присоединения Австрии к Германии. Третья империя пала. Возродилась Австрия.
Насколько припоминается, в районе Шпитталя мы встретили первых английских солдат в куртках цвета хаки и того же цвета беретах. Держали себя англичане отнюдь не враждебно, с интересом разглядывали наши подводы, лошадей. Особенное впечатление на них производили верблюды, которые были тоже в числе средств тяги у казаков Терско-Ставропольской станицы. Здесь в первый раз в моей жизни я применил на практике мои скромные знания английского языка, которые самоучкой я приобрел летом 1944 года еще во время моей службы у немцев в Берлин-Кладов-Готенгрунд.
Одна из казачек станицы захотела что-то спросить у английского солдата, и я взял на себя роль переводчика. В чем заключался вопрос или просьба, я, разумеется, забыл. Помню, однако, что, обращаясь к англичанину, я перепутал слова и вместо «this woman» (эта женщина) сказал «this wife» (эта жена). Англичанин понял меня и что-то ответил. Я перевел его слова на русский язык. Моя первая проба владения английской речью прошла успешно.
Мы продолжали наш путь вдоль Дравы и, наконец, достигли австрийского местечка Тристах. Нам было сказано, что мы достигли цели нашего пути, и Терско-Ставропольская станица расположилась между рекой и шоссе, которое через Тристах вело на Лиенц, административный центр Восточного Тироля, входившего в состав австрийской провинции Каринтии (K?rnten).
Точной даты нашего прибытия на место я, конечно, не могу указать. Полагаю, что не позже конца первой недели после Пасхи, которая в 1945 году праздновалась 6-го мая. Пасхальной заутрени мы не праздновали, но через несколько дней на поляне на краю станицы возле лесопосадки на берегу Дравы был возведен украшенный зелеными ветками алтарь. Приехавший к нам батюшка отслужил литургию. Так радостно было произносить, хотя и с запозданием, «Христос Воскресе!» — «Воистину Воскресе!»
7-го и 8-го мая была принята союзниками безусловная капитуляция Германии (в Реймсе и Карлсгорсте). Война в Европе кончилась. Какой мир принесут победители? Мир взаимопонимания, доброй воли, согласия и справедливости? Или же предстоит продолжение борьбы за господство над миром во имя торжества идеологий или осуществления целей «реальной» политики?
Пока же приходилось оседать и устраиваться на новом месте. Мы выгрузили с предоставленной нам при исходе из Италии подводы наши пожитки и на самом краю станичного обоза разбили вместительную палатку. Она одновременно служила жильем для мамы и меня и походным медпунктом для нуждающихся во врачебной помощи станичников. В палатке мама расстелила ковер, вывезенный ею из Харькова, разложила подушки и одеяла. Напротив входа под верхом палатки закрепила икону. Вышло совсем уютно.
Я не припоминаю многих палаток в нашем станичном лагере у Дравы. Большинство семей разместилось на своих подводах, многие из которых были крытые. За два года исхода с родных земель казаки привыкли справляться с постоянно возникающими тяготами походного беженского бытия и по-человечески организовывать свою жизнь. Так получилось и теперь, и, хотя будущее было покрыто мраком неизвестности, духа уныния и безнадежности, я не замечал. Все как-то образуется! Действительно, где-то кто-то взял на учет, и от англичан стали поступать продукты. Это толковалось как благоприятный знак: нас не считали врагами. Разумеется, я сразу же стал разведывать окрестности и сделал массу открытий. От Дравы нас отделяла протянувшаяся вдоль берега лесопосадка, идеальная для прогулок в одиночку и вдвоем. С самой Дравой, более быстрой и бурной горной рекой, чем оставленная нами Тальяменто, я познакомился еще раньше, когда наша станичная колонна медленно продвигалась к Тристаху. Вместе с одним прибившимся к нашей станице пожилым штатским грузином, где-то обзаведшимся двумя или тремя гранатами, мы глушили рыбу. Швырнул в воду мои лимонки и я. Ухи, впрочем, мы так и не сварили.
В эти первые дни нашего пребывания под Тристахом мир по ту сторону реки как-то не привлек моего внимания. А ведь там, почти рядом с нами (нужно было перейти через узкий деревянный мостик), закрытые деревьями и невидимые с берега, раскинулись бараки лагеря Пеггетц. В этом лагере и были размещены «безлошадные» гражданские беженцы, прибывшие в Казачий Стан в последние месяцы войны и не располагавшие конной тягой.
1-го июня 1945 года в этот лагерь вместе с товарищами-юнкерами пришел и я. Но это относится уже к «концу». Я же здесь вспоминаю недели и дни «перед концом». И тогда не река и равнина за ней, а шоссе на Лиенц интересовало меня. По обеим его сторонам оседали пришедшие из Италии казачьи полки и беженские станицы. Вдоль его рысили наши конные патрули, шуршали шинами по нем английские военные машины, ездили на своих дрогах австрийские крестьяне. В каком-то смысле дорога стала образом нашей судьбы с оставленным позади нас трудным и страдным путем и неизвестностью впереди.
Невероятные встречи ожидали меня на этой дороге и на горном склоне над нею. Так во время моих странствий в окрестностях Тристаха, я столкнулся с молодой, рожденной в России, латышкой, с которой я познакомился в Берлине в бытность мою немецким солдатом на «посиделках» наших ребят и девчат — «остовцев». Судьба занесла ее в эти края из Берлина с группой власовцев-пропагандистов. С нею было еще несколько русских девушек. Осели власовцы по другую сторону дороги недалеко от нашей станицы. Она навестила меня в нашей палатке и, как старые друзья, мы совершали прогулки в лесопосадке вдоль Дравы.
В другой раз, движимый любопытством, я пересек дорогу и по тропе поднялся к горкому озеру (название его я забыл). У берега озера я увидел палатку с большим Красным Крестом на ней, и когда я проходил мимо нее, меня кто-то окликнул. Я обернулся и, с трудом веря моим глазам, узнал Петю Богачева, врача в этапном лагере при штабе генерала Шкуро в Берлине. Он был все тот же: бодрый и веселый красавец в немецкой офицерской форме с погонами врача, каким я знал его тогда. Здесь он был не один. С ним была очень красивая молодая женщина. Русская. По-видимому, недостатка в продуктах питания они не испытывали. Петя никуда отсюда уходить не хотел. Никаких бед он не предвидел и безмятежно ожидал перемен к лучшему. Боюсь, что, не будучи своевременно осведомленным в своем «райском» убежище о событиях внизу двумя неделями позже, Петя оставался в счастливом неведении, пока его и его подругу не подобрали англичане. Со всеми вытекающими последствиями. Я нигде не встретил его среди уцелевших от выдачи казаков и ничего не услышал о нем позже в беженских лагерях.
Вскоре до меня дошли и другие обрадовавшие меня известия. Я узнал, что примерно на полпути между Тристахом и Лиенцем, где, как нам было уже известно, находился вместе со штабом походного атамана генерал П.Н. Краснов, в деревне Амлах расквартировалось юнкерское училище. На следующий день после получения известия, не теряя времени, я зашагал в Амлах и минут через двадцать был среди моих однокашников. Они рассказали мне об убийстве советским парашютистом-партизаном преподавателя училища полковника Нефедова в местечке Медис, где тогда несла охранную службу 1 — я сотня, и о боевом крещении, которое с честью прошли юнкера училища.
28 апреля та же сотня пришла на выручку полусотне Митрофанова, окруженной итальянскими партизанами в доме, где также находились казачьи семьи и инвалиды, в местечке Оваро. В ожесточенной схватке юнкера выбили партизан из городка. За мужество и сметку, проявленные в бою, два взводных командира сотни — портупей-юнкера Посыпаев и Часнык были произведены в хорунжие. У Часныка пулеметной очередью были перебиты ноги, и он лежал в Казачьем госпитале в Лиенце. Забегая вперед, упомяну, что после отъезда офицеров 28-го мая «на конференцию» англичане забрали хорунжего Часныка из госпиталя и в беспомощном состоянии передали советским властям.
Конечно, в те предъиюньские дни никто из юнкеров и их командиров не помышлял о подобной развязке. На самом деле господствовал оптимизм, убеждение, что наша борьба против сталинской тирании не кончена, и что западные союзники, активные враги большевизма еще со времен гражданской войны, поддержат дело генерала Власова.
Косвенное подтверждение этой уверенности усматривали во внешней корректности англичан, ничем не дававших почувствовать казакам, что последние на самом деле являются военнопленными. Правда, мы должны были сдать наше огнестрельное оружие. Но и это обстоятельство объясняли тем, что мы получим новое более совершенное вооружение. В результате в училище поддерживалась строгая дисциплина, продолжались строевые занятия и поговаривали о досрочном выпуске молодых хорунжих в казачьи полки.
Укрепленный в моей уверенности в будущем, я вернулся в станицу. Оптимизм был и здесь преобладающим настроением. Его обильно источал мой «дядя», все еще не восстановленный в офицерском звании. Его вера в добрую волю цивилизованного западного мира была непоколебимой. Пожалуй, единственным человеком из близких мне тогда людей, который высказывал скептицизм в отношении намерений западных союзников и не рисовал нашего будущего слишком розовыми красками, был П.Г. Воскобойник, навестивший семью в станице. Но он был решительно в меньшинстве.
Помню, незадолго до развязки я отправился в горы повидать Петю Бога- чева в его идиллическом приюте у озера. До сих пор в памяти жива картина: у озера человек 10 англичан, приехавших сюда на военных машинах полюбоваться природой. Тут же конный казачий патруль. Донцы. Двое спешившихся казаков отбивают вприсядку лихой казачок. Англичане смеются и дружно хлопают в ладоши. Ну, чем не «дружба народов?»
А между тем приближались роковые 28-е мая и 1-е июня.
В начале мая 1945 года полки и обозы беженских станиц Казачьего Стана оставили Италию и, перейдя через Альпы в Австрию, протянулись цепочкой вдоль реки Дравы. Далее на восток в районе Обердраубурга в Каринтии к нам примыкали кавказцы.
Генерал П.Н. Краснов вместе со штабом Походного Атамана генерала Т.И. Доманова остановился в Лиенце, главном городе Восточного Тироля. В нескольких километрах на юго-восток от Лиенца в местечке Амлах в больших амбарах расквартировалось 1-е Казачье Юнкерское Училище под начальством любимого юнкерами командира полковника А.И. Медынского (его предшественник на этом посту генерал М. К. Соломахин был в начале 1945 года назначен Начальником Штаба Походного Атамана).
Юнкером полубатареи этого училища был в то время автор этих строк. Правда, в указанное время я не был при училище. В феврале 1945 года у меня обнаружили туберкулез легких, я получил отпуск по состоянию здоровья и до ухода из Италии жил в горном итальянском селе недалеко от г. Толмеццо, военно-административного центра Казачьего Стана.
В этом селе расположилась станица Терско-Ставропольских гражданских беженцев. Станичным атаманом был очень картинный седовласый с длинной седой бородой войсковой старшина, помнивший еще набеги горцев.
Охрану станицы несла немногочисленная команда. Врачом в этой станице была моя мама П.И. Белоусова. В этом же селе жил с женой генерал П.Н. Краснов, переехавший в Италию после прекращения деятельности Главного Управления Казачьих Войск в Берлине. Вот эта-то станица беженцев с подводами, лошадьми и верблюдами осела на правом берегу Дравы недалеко от местечка Тристах.
На опушке посаженной вдоль берега реки лесопосадки была разбита просторная палатка, в которой я поселился с мамой. В ней же она принимала больных. И совсем вблизи от нас (нужно было перейти через узкий некрашеный деревянный мостик) раскинулись бараки лагеря Пеггетц. В этих бараках разместили «безлошадных», т. е. гражданских беженцев, прибывших в Казачий Стан в Италию через главное Управление Казачьих Войск из разных стран Европы и не располагавших своей конной тягой.
Ничто не омрачало первых недель нашего пребывания в Австрии. Англичане, в чьей зоне оккупации оказался входивший в состав Каринтии Восточный Тироль, никаких внешних признаков враждебности не проявляли и снабжали нас продовольствием. Только много времени спустя после выдачи я обнаружил в местечке Тристах наклеенную на заборе прокламацию фельдмаршала Александера к местному населению с предупреждением не оказывать содействия «военнопленным казакам». Может быть, конечно, это распоряжение было обнародовано и раньше. И все-таки это маловероятно. Скорее всего, английские военные власти не хотели тревожить способных к сопротивлению казаков и расклеили это обращение задним числом, когда все уже было кончено.
Правда, вскоре после прибытия на новые места мы сдали огнестрельное оружие. Оружие сохранили, если мне не изменяет память, только конные казачьи патрули, оставленные для охраны порядка англичанами. Во всяком случае, я обнаружил мой легкий французский кавалерийский карабин (этими карабинами были вооружены юнкера нашего училища) у одного из казаков такого патруля.
В силу этой неопределенности нашего статуса, все время до выдачи среди казаков, ходили самые разнообразные слухи. Все еще оставаясь в отпуску, я часто ходил в училище, встречался с товарищами и, разумеется, мы все толковали о будущем.
О выдаче никто не помышлял. Прежде всего, представлялось немыслимым, что союз между капиталистическими Англией и США, с одной стороны, и коммунистическим СССР, с другой, может быть продолжительным. Исторически союз этот мог быть только «браком по расчету» и при этом браком противоестественным. Почему-то преобладало убеждение, что генерал А.А: Власов уже установил контакт с западными союзниками с целью продолжения борьбы против большевизма. И уж здесь никто не сомневался, что с возобновлением этой борьбы Советская Армия перейдет на сторону РОА (в числе симпатизирующих военачальников особенно часто упоминался в этих рассуждениях маршал Г.К. Жуков). Мы, разумеется, не могли знать, что уже 12-го мая генерал Власов был передан американцами большевикам.
Наше разоружение объясняли тем, что мы будем оснащены технически более совершенным оружием. Ходили даже слухи, что англичане предполагают использовать казаков в Югославии против засевших в горных районах эс-эс-овцев. Кто был источником таких слухов, установить, конечно, невозможно. Во всяком случае, в англичанах главного источника опасности не усматривали. В училище сохранялась образцовая дисциплина, велись строевые занятия и поговаривали о преждевременном выпуске молодых хорунжих с целью более полного укомплектования полков офицерским составом. Ведь предстоял освободительный поход в составе армии Власова «за Родину» и «против Сталина».
Так продолжалось примерно до 26-27-го мая, и в эти дни произошло событие, подтвердившее самые смелые ожидания наиболее отъявленных оптимистов. А именно пришло извещение британского командования, в котором, как передавали осведомленные лица, фельдмаршал Александер, командующий 8-й британской армией, приглашал всех казачьих офицеров на конференцию для обсуждения совместных боевых действий против большевиков.
Конечно, появились и скептики. К их числу присоединился и я, как только дошло до моего сознания, что на совещание с британским фельдмаршалом обязаны ехать все без исключения офицеры. Ведь так военных советов не устраивают. Для этого достаточно генералов и руководящих офицеров штаба. Из таких скептиков, чуя недоброе, не уехал с офицерами и ушел в горы, вызвав нарекания некоторых юнкеров, курсовой офицер инженерного взвода сотник Сережников, эмигрант из Франции. Также избежал выдачи, скрывшись в горах, бывший начальник Штаба Походного Атамана полковник Стаханов. Уже из лагеря в Шпитале бежал на свободу полковник Белый.
Несомненно, были скептики и среди офицеров, поехавших «на конференцию». Одни из них, из кадровых военных, отправились, следуя воинской психологии безусловного подчинения приказу. Другие, может быть, считали своим долгом разделить судьбу своих боевых товарищей, подобно тому, как в духе традиции прусского генералитета, согласно которой командующий был морально обязан разделить судьбу подчиненных ему солдат, отказался отречься от своих товарищей-казаков командир 15-го Казачьего Корпуса генерал Г. фон Паннвиц и вместе с ними отправился на верную смерть в советском застенке.
Человеческая психика чрезвычайно сложна, и реконструировать в каждом индивидуальном случае психологическую мотивацию — весьма неблагодарное и сомнительное занятие. И все-таки, несомненно, были среди офицеров и люди с типично русским интеллигентски бездумным убеждением, что цивилизованный западный человек в силу своего культурного превосходства, не может нарушить данного им слова и стать предателем, особенно если этот человек офицер королевской армии. Известно ведь, что одной из основ монархии является принцип личной чести. В какой-то степени, эту иллюзию разделял и генерал П.Н. Краснов, порядочнейший и убежденный монархист.
В этой связи мне хочется привести историю моего дальнего родственника. Собственно, об этом родственнике мы раньше никогда ничего не слыхали. Но в марте 1945 года, когда мама в качестве члена медицинской комиссии, устанавливала пригодность для военной службы прибывавших в Казачий Стан казаков, она разговорилась с одним из них. Выяснилось, что он — мамин отдаленный родич по материнской линии Аракчеевых (ничего общего с линией генерала A.A. Аракчеева, министра Александра I). Затем он навестил нас. Так я познакомился с моим «троюродным дядей».
Я не знаю, чем он занимался в мирное время, но военная судьба его была действительно примечательна. Осенью 1941 года он, в то время командир-танкист Красной Армии, попал в немецкий плен. Вскоре, горя желанием включиться в борьбу против антинародной советской власти, он поступил в новосформированную добровольческую казачью сотню, в которой он был назначен командиром взвода. Сотней командовал молодой офицер-немец. Нужно отметить, что при всем своем великом уважении к боевым качествам казаков, многие немцы совершенно искренне видели в них квинтэссенцию беспредельной русской души, готовой в любое время во имя боевого товарищества бросать в Волгу-матушку персидских княжен, любящей выражаться непечатными выражениями и имеющей очень широкое представление о военной добыче.
Так вот однажды этот командир-немец решил сделать своим казакам приятное. Выразительным солдатским языком он заверил их, что будет закрывать глаза в тех случаях, когда его казаки проявят неразборчивое отношение к частной собственности местного населения или к местным женщинам.
Вопреки ожиданиям оратора, речь его не вызвала энтузиазма у его командира взвода, хотя тот был и казак. Дядя выступил из рядов и отвесил командиру-немцу звонкую пощечину. Разумеется, он был на месте арестован и без дальнейших проволочек возвращен в лагерь военнопленных в Восточной Пруссии. Люди моего поколения знают, что такое были лагеря для советских военнопленных в 1941-42 гг. При отступлении германской армии в 1943-44 гг. его лагерь тоже передвигался на запад.
Осенью 1944 года назначенный генерал-инспектором Казачьего Резерва генерал А.Г. Шкуро объявил «всеказачий сполох», призыв к казакам, где бы они ни находились, собраться под казачьи знамена.
Наш родственник откликнулся на призыв славного генерала, немцы выпустили его из лагеря, и в феврале 1945 года он прибыл в Италию, в Казачий Стан, и начал хлопотать о восстановлении его в офицерском звании и назначении в часть.
В связи с общей обстановкой, дело затянулось, и он пришел в Австрию в том же виде, в каком я встретил его три месяца тому назад в Италии. На нем была все та же затасканная и истертая солдатская шинель с большими буквами SU (Sowiet Union), написанными на спине, клеймо и опознавательный знак советских военнопленных. Ничего подобного не носили пленные «цивилизованных» стран, с которыми немцы обращались согласно правилам международных конвенций.
Теперь, придя 27-го мая к нам, этот внешним видом похожий на нищего человек объявил нам, что, исполняя долг офицера, он едет вместе со всеми на конференцию. Я попытался его переубедить, указывая ему, что он все еще официально не восстановлен в офицерских правах и, следовательно, не несет связанных с офицерским званием обязанностей.
Кроме всего прочего, я убежден, что пресловутая конференция с британским командованием, на самом деле западня, и я не понимаю, зачем ему при таких обстоятельствах рисковать своей жизнью.
Увы, семя моих благонамеренных доводов не принесло желаемого плода. Дядя возразил мне, что он не имеет морального права отказываться от участия в совещании, на котором будет решаться судьба России.
Что же касается предполагаемого мною коварства со стороны англичан, то я — просто типичный для моего поколения циник, печальный продукт советского воспитания, не допускающий мысли, что существуют еще народы и страны, руководящиеся в своих действиях началами совести и чести. Наконец, тоном, не допускающим возражений, он поведал о своем разговоре с одним казачьим офицером. Последнему было доподлинно известно, что британский майор Дэйвис лично заверил генерала П.Н. Краснова честным словом королевского офицера, что казачьи офицеры сразу же по окончании совещания возвратятся в Лиенц.
Что я мог ему ответить? Мне был только 21 год, а моему оппоненту, пожалуй, уже за сорок. К тому же, у меня еще не было опыта и знания обычаев цивилизованных стран на запад от Рейна и еще дальше. Первые шаги в этом направлении предстояли мне только на пятый день после нашей беседы. Дядя уехал на следующее утро в грузовике с другими офицерами. Правда, они все были в форме с погонами, а он оставался в своей пошарпанной солдатской шинели с клеймом SU на спине.
Как потом стало известно, их всех сначала разместили на ночь в лагере в г. Шпиталь (до них в этом же лагере ночевала перед выдачей советам школа диверсантов, организованная в начале 1945 года в Италии), а на следующий день привезли в г. Юденбург, где их и передали советским военным властям. Вспомнил ли тогда мой родственник-идеалист наш последний разговор, когда по распоряжению цивилизованного правительства, его вместе с другими товарищами по несчастью, вольные сыны Альбиона выдавали на муки и смерть варварам-большевикам?