— Ладно, — подытожил начальник, — попробуем. Пусть начинает, а через три дня ты мне доложишь, что получается.
И я начал, и у меня получалось. Первое время мне создавало определенные трудности неумение пользоваться знаменитым инструментом всех советских бухгалтеров — счетами: я был вынужден складывать столбиком, а умножать на бумаге, а точнее — на той же финстружке, что, конечно, скорости расчетов мне не прибавило.
Бухгалтер обнаружил это мое неумение сразу же и преподал мне несколько уроков работы на счетах. Эту науку я усвоил быстро, и работа пошла быстрее.
Записи, сделанные карандашом на финской стружке и пролежавшие несколько месяцев, часто были очень нечеткими, и первое время я постоянно обращался к бухгалтеру с просьбами уточнить ту или иную цифру или букву. Наконец, это ему надоело.
— Что ты видишь, то и я вижу. Если ты цифру прочесть не можешь, значит, и я не могу. Бери, какую хочешь! А как только мы выплатим деньги по ведомости, эти пачки финстружки сожжем в печке и выпьем чаю. Непонятные буквы в фамилиях записывай ежедневно, а потом беги к помпотруду или нарядчику — они тебе скажут, кто в какой бригаде был десять месяцев назад.
Я так и делал, а в случае полной непонятности какой-либо цифры учитывал такую, что давала зэку лишний рубль.
Не знаю, что бухгалтер докладывал начальнику через три дня, но через две недели платежная ведомость больше чем на 200 человек была готова, и Серов пришел к нам в палатку, чтобы ее подписать. Он перелистал тонкие-претонкие листы японской трофейной бумаги, подписал ведомость и тут только обратил внимание на меня. А я был почти в том же виде, как и при первой встрече, только немного почище, потому что уже через день умывался. А полотенца у меня не было.
— Молодец, Лебедев (это был счетовод вещевого стола). Что же ты не можешь хоть как-нибудь приодеть человека?
— Так, гражданин начальник, на складе нет не только первого срока, но и вообще никакого. Все время портные латают, перелатывают.
— Бери его, иди в портняжку и там чего-нибудь подбери. Да смотри, чтоб чистое было.
Мы пошли с Лебедевым в мастерскую, и я возвратился оттуда, хотя и действительно в латаном-перелатанном, но зато в чистом и не оборванный. А взамен полотенца мне дали какую-то тряпку, но тоже чистую.
Начальник еще был в бухгалтерии.
— Ускорить можешь? — спрашивает.
— Мог бы, если бы было место. Мне надо разложить финстружку, а у меня даже стола нет. И я беру ее по одной. Какая уж тут скорость?
Он посмотрел на внутреннее пространство палатки, увидел неимоверную тесноту, хмыкнул и вышел.
Приезд кассира и выплата денег привели чуть ли не к празднику в зоне. Все уже знали, что это моя работа, многие приходили ко мне и всячески похваливали. Что касается бригадиров, то все без исключения они сочли необходимым представиться мне лично.
А дня через три я удостоился приема пред светлые очи Генки с очень замысловатой кличкой, которую я уже не могу вспомнить. Ко мне подошел пацан и сказал, что Генка ждет меня. Если тебя ждет вор в законе, отказываться из скромности как-то не принято, и я пошел. В углу барака у Генки был оборудован уголок, по тамошним понятиям даже роскошный, то есть у Генкиной постели были подушка и простыня, чего больше ни у кого в зоне не было.
По команде Генки мне подали котелок горячей баланды (я заметил, что обед еще не начинался), в которую положили изрядный кусок американской тушенки (ого!) и подвинули порядочный кусок хлеба.
— Ешь, ешь, не стесняйся. Ты заслужил.
Я и не постеснялся, а все съел до капельки.
— А ты так и дальше будешь там работать?
— Не знаю. Бухгалтер хочет, чтобы я это все продолжал, а Серов мнется, не говорит ни да, ни нет.
— Понятно. Ты ж из контриков, из фашистов, а им, по советским понятиям, — только тачка да кирка. Ничего, работай, и тебе, придет время, перепадет кое-что.
Я ушел, до конца не поняв его речи, но после все мне объяснили. Генка «держал» несколько крупных хороших бригад, которым с помощью бригадиров, прорабов, нормировщика Толика и счетовода-расчетчика, то есть меня, завышали премвознаграждение, а потом все эти лишки стекались к Генке, и тот уже распределял деньги в соответствии с заслугами в общем «лапошном» деле, не обижая и себя, и вольное лагерное начальство. И эта система действовала во всех лагерях Дальнего Востока, а может, и всего СССР. Система эта действует всегда и везде, и поэтому я больше упоминать о ней не буду.
Следует еще сказать, что администрации колонн по этой причине часто бывают заинтересованы в том, чтобы на колонне находился или вор в законе, или, за неимением такового, достаточно авторитетный уголовник, что обеспечивает бесперебойность системы, ибо не будет ни жалобщиков, ни каких-либо сопротивленцев.
Правда, на этой колонне упомянутая система в регулярном режиме не заработала, так как Генку через месяц куда-то увезли.
Я стал штатным сотрудником бухгалтерии, в которой трудилось, кроме меня, еще три человека: старший бухгалтер, счетовод продовольственного стола Сергей, толстый веселый парень, и уже упоминавшийся Лебедев. По штату полагался еще бухгалтер производственного стола, но вакансия оставалась свободной, а всю работу по этой части выполнял сам старший бухгалтер. Поэтому у него постоянно было много работы, но он никогда не поручал никому из нас сделать хоть какую-то часть ее и часто сидел ночами, когда мы, остальные, спокойно спали. Вообще, он, несмотря на возраст, был очень стеснительным человеком — и в обращении с начальством, и в обращении с нами, подчиненными, хотя считался бухгалтером высокой квалификации, и здесь постоянно ходили слухи о его скором переводе в Дуки, в центральную бухгалтерию.
Все заключенные, и я в том числе, всегда считали, что бухгалтерия, распоряжаясь складами и кухней, не может быть голодной. Однако я, став сотрудником бухгалтерии, не ощутил особой перемены в своем питании. Баланду мы получали, как и все, с кухни, только нам наливали чуть побольше и чуть погуще, а хлеб — обыкновенной пайкой. Только время от времени наш Серега приносил из каптерки кирпичик хлеба, и мы делили его на четыре равные части. Однажды Серов застукал Сергея с этой буханочкой и отправил его на общие работы, но через две недели, в течение которых я исполнял его обязанности, его амнистировали, и в тот же день он вошел в нашу палатку с кирпичиком под мышкой, весело распевая: «Долго в цепях нас держали!»
Служебные дела мои шли успешно; я составил несколько вспомогательных таблиц, что значительно ускорило расчеты, и месяца через три я ликвидировал отставание в начислении «премвознаграждения». Теперь мне приходилось выполнять расчеты просто каждый очередной месяц, это не занимало много времени, и я охотно помогал Сергею и Лебедеву в их работе. Пробовал я напрашиваться в помощники и к старшему, потому что это было мне просто интересно, но эти мои попытки особого успеха не имели. Иногда давал он просчитать какую-нибудь таблицу или ведомость, и все. Почему он так поступал, я не знаю. Возможно, он считал, что для работы по учету строительного производства необходимы и бухгалтерские знания, и знания по строительству, а у меня ни того, ни другого не было. Но я хотел учиться.
Очень быстро я возвратил себе человеческий облик. Это было нетрудно, так как на этой колонне были и баня, и парикмахерская, и прачечная. Через каждые 10 дней весь состав купали, брили и меняли белье, хотя старое и ветхое, но чистое. А на 414-й за все время моего на ней пребывания нас ни разу не купали, не брили и белье не меняли. Даже удивительно, как мы там не завшивели безбожно. Видно, в тех нечеловеческих условиях даже вши жить не желали.
Постепенно я познакомился со всеми инженерно-техническими и конторскими работниками колонны (все они были заключенными) и был уже со всеми, как говорится, на равной ноге, даже с нормировщиком Толиком, который при первой встрече отнесся ко мне довольно пренебрежительно.
Нашелся и партнер по шахматам, экономист колонны Юра Саркисов. Сначала мы играли кусочками дерева с нарисованными знаками, затем взялись вдвоем вырезать фигуры из осиновых плашек, приносимых нам из тайги. Фигуры получились очень непривлекательными, особенно кони, но все равно были лучше, чем просто чурки. По шахматной силе мы были примерно равны, и один раз даже решили сыграть матч на интерес: он поставил полученную в посылке красивую записную книжку, а я — свои усы, которые только что начал отпускать. Победителем считался тот, кто выиграет три партии подряд. Матч продолжался по причине равных сил очень долго, месяца два, а проиграл его я и сбрил усы. И с тех пор больше я усы в жизни не отпускал.
Здесь, на 415-й колонне я получил две посылки с примерно таким же содержанием, как и раньше. Вторую посылку я получил с большим трудом, так как у претендента на посылку спрашивали не только обычные формулярные данные, но требовали сообщения, от кого он ожидает посылку. На второй раз я ответил, как обычно, что от матери, но мне ответили, что это неправильный ответ и что посылка, дескать, не моя. При получении моей первой здесь посылки надзиратели, учитывая мой статус придурка, меня не грабили, и теперь, во второй раз, я решил их просто подкупить, пообещав им солидный куш табаку кубанского, и они не выдержали.
Содержимое посылок употреблялось всей бухгалтерской компанией, только табаку я отдавал этой компании лишь часть, а остальную половину раздавал казакам 15-го корпуса, которых я обнаружил на этой колонне в количестве шести человек. Из моего полка никого не было.
На этой табачной почве у меня произошла интересная встреча. Я принес немного табаку нашему зав. медпунктом Леше Стрельникову, и у нас состоялся такой разговор.
— Вкусный табак, — говорит Леша, — и где его такой выращивают?
— В нашей станице все колхозы сажают табак, — отвечаю я.
— А ты из какой станицы?
— Ярославской. Есть такая на Кубани.
— Ярославской?! — закричал он так, что я даже вздрогнул. — Ты из Ярославской?
— Да, а что это ты так…
— А Каретникова знаешь?
И он мне рассказывает, что был фельдшером в эскадроне Каретникова, что участвовал в том знаменитом прорыве двух эскадронов к швейцарской границе, о котором мне рассказывал в Цветле некий вахмистр, и что он после крика одного из казаков о том, что сотника убили, лично убедился, что тот мертв.
Так что, когда я через восемь лет рассказывал Меланье Федотовне Каретниковой, матери моего лучшего друга и одноклассника Витьки, и моей учительнице в 3-м и 4-м классах, о гибели ее мужа сотника Василия Каретникова, я передавал ей сведения от двух сослуживцев и свидетелей его смерти.
По безделью я начал время от времени заходить то к экономистам, то к нормировщикам, что-то им помогал, а главное — получал какие-то знания, которые мне, как я полагал, когда-нибудь пригодятся.
Произошло, наконец, и давно ожидаемое событие — наш старший бухгалтер был отправлен в Дуки, а на его место прибыл другой — молодой, высокий, красивый армянин, Георгий Павлович Александрянц. Он был всего на несколько лет старше меня и Георгием Павловичем пробыл недолго, превратившись просто в Жору. У него была 58.10, его взяли прямо с фронта за какие-то одобрительные высказывания о немецкой технике. Статья эта, как известно, считалась советской властью легкой, и имеющим ее дозволялось занимать любые должности в лагере и даже ходить без конвоя. По образованию он был техником-строителем, но быстро сообразил, что в лагере лучше быть бухгалтером, чем прорабом.
Бухгалтером Жора был знающим и в работу включился немедленно. Что же касается меня, то, в отличие от предыдущего моего начальника, он сразу же усек мою незагруженность, точнее — недогруженность, и в момент ликвидировал ее. Я стал трудиться в три-четыре раза больше, причем, по всем частям бухгалтерской работы, а чего не знал или не понимал, то учиться приходилось с космическими скоростями, а на уроки и поучения Жора не скупился. Я ничуть не огорчался такой эксплуатацией моей персоны, даже наоборот, с удовольствием постигал новые для меня знания. Даже через столько лет я и сейчас испытываю благодарность по отношению к Георгию Павловичу Александрянцу, ибо месяца за три он сделал из меня настоящего, достаточно квалифицированного бухгалтера. А это для лагеря много значит.
Жора улучшил и наше питание, сумев договориться с капитаном Серовым о разрешении получать нам четверым продовольствие сухим пайком, и мы стали варить кое-что себе сами, ну а кухня, само собой, в получении четырех порций баланды нам не отказывала.
Здание конторы было закончено, бухгалтерия перебралась в предназначенное нам помещение. Палатку свою мы ликвидировали, но в небольшом помещении бухгалтерии жить было негде. В конце концов, мы устроились так: Жора все-таки ухитрился поставить себе топчан прямо в бухгалтерии, а я после окончания работы расстилал матрац (теперь он у меня был) на сдвинутых столах и благополучно спал. Сергей и Лебедев перебрались в барак АТП, пристроенный к нашему зданию.