Я попал в линию, что защищала лежневку длиной километра полтора, которая была уже уложена, но еще не засыпана грунтом, и, безусловно, сгорела бы. Но мы успели создать своего рода просеку, сваливая деревья навстречу огню, а мелкие поползновения гасили ветками и лопатами.
Страшное это явление — лесной пожар. Мы сберегли и саму колонну, и те сооружения, которым угрожал огонь. Кстати, все заключенные благополучно вернулись в лагерь. Никто не сбежал. И никто не сгорел.
Наступила зима. В декабре прошла знаменитая сталинская денежная реформа: обмен денег и отмена карточной системы. Для вольных это было событие огромной важности, но для нас никакого значения она не имела: денег у нас не было, а «карточки» нам обеспечивал ГУЛАГ, и никаких изменений по этой части не было. По обмену денег ходило много рассказов и слухов о том, как в Комсомольске, куда надо было ехать для обмена больших сумм, чекисты ловили всяческих миллионеров. Во время войны немало людей всякими темными путями наживали большие деньги; и эта реформа в числе многих задач имела еще и назначение — изъять такие деньги, а попутно кое-кого и посадить.
Отчетность у нас была месячная, и каждый месяц Жора отправлялся в Дуки сдавать отчет. Процедура эта происходила всегда у него отлично, никаких грехов в наших отчетах не находилось, и он возвращался всегда веселым и довольным. Но вот однажды, в январе, он приехал со сногсшибательной для меня новостью!
Наступило время продолжать трассу дальше в направлении Ургала, то есть создавать новые лагпункты. События эти происходили всегда зимой, чтобы можно было по зимнику забросить на намеченный участок все необходимое, а затем уже строить автодороги. От нашей колонны должна была открываться новая, по номеру, кажется, 421-я. А новость была такая: я назначался на нее старшим бухгалтером.
С одной стороны это было признанием имеющейся у меня нужной квалификации, а с другой — я ведь знал, что это означает голый снег, костры, палатки и прочие подобные удовольствия. Мои мысли и рассуждения никому были не нужны, и меня никто о моем согласии или несогласии не спрашивал.
Таким образом, 415-я колонна бывшего Амгуньлага, который теперь был включен в Нижне-Амурлаг, полностью изменила мою лагерную жизнь. Я стал членом класса лагерных придурков, причем, высшего его слоя, высшего для заключенных, конечно. Принадлежность эта райской жизни мне не гарантировала, ибо таковой в советских лагерях не существовало, но все- таки что-то улучшала; ступенька между уровнем существования придурков и миллионов рядовых советских зэков была мизерной, но она была. На общих работах в будущем мне потрудиться еще приходилось, и не раз, я об этом еще напишу, но даже при таких обстоятельствах некая аура витала вокруг меня и не позволяла даже самому свирепому бригадиру особенно выпендриваться по отношению ко мне.
Все это наложило определенный отпечаток на характер моего дальнейшего повествования. Меня могут упрекнуть в том, что я пишу только о себе и совершенно недостаточно описываю жизнь лагеря, как систему, как общество людей, как организацию, нацеленную на выполнение желаемых для хозяев страны политических и экономических задач. Упреки справедливы, но я отвечу так: советские лагеря с их репрессивной против всего народа направленностью, с муками и гибелью многих тысяч людей, с беспределом чекистов и изуверской советской юстицией уже исчерпывающе описаны во многих воспоминаниях, и мне не написать лучше. Разве могу я сравниться, например, с Варламом Шаламовым? Конечно, нет.
Кроме того, я пишу историю своей жизни, а не историю ГУЛАГа, которая еще ждет своего автора.
Должен указать еще на одно обстоятельство. Не знаю, как было во всем Союзе, но в многочисленных лагерях Дальнего Востока нерушимо действовал закон клановой солидарности придурков. То есть, если на колонну прибывал уже работавший в лагерях, к примеру, бухгалтер, то он имел право обратиться за помощью к местному бухгалтеру, и тот обязан был ему эту помощь оказать. Ясно, что возможности эти могли быть, а могли и не быть, но помощь, хотя бы самая минимальная, вроде зачисления в бригаду получше и полегче, должна быть оказана.
Если же местный придурок в такой помощи отказывал, то об этом сразу же становилось известно повсюду, и он становился отверженным и прокаженным. Часто при первой же возможности от него избавлялись, а путь из Нижне-Амурлага был только один — на Колыму.
А сейчас мне нужно было готовиться к походу на целину.
Численность первой группы нашего десанта в «белое безмолвие» была определена в сорок человек, в том числе пять придурков: я, прораб, он же начальник командировки, кладовщик, повар и самоохранник. Самоохранник — чекистское изобретение, это интересная категория людей: у него нет оружия, он никого не охраняет и никого не ловит; он только считает раз в день всех зэков и только в случае «недостачи» сообщает куда надо. В нашей группе все заключенные, ни одного вольного, ни одного охранника.
Мороз был под тридцать, нам предстояла выгрузка в нехоженую тайгу и глубокий снег, поэтому всю нашу передовую группу слегка приодели: многим заменили совсем изношенную одежину на более крепкую, знаменитые унты из старых шинелей почти всем выдали новые, а нам троим — мне, прорабу и самоохраннику, даже валенки дали.
Вот все готово, последние наставления Александрянца, и мы на нескольких грузовиках отправляемся в путь. Едем с охраной, но она нас не особенно охраняет: мы в кузовах, они — в кабинах. Зимник — по льду Амгуни, дороги — километров пятьдесят-шестьдесят, и вот конечный пункт.
Выгружаемся, точнее — перегружаем на трое саней наше имущество: палатки, чугунные печки, инструмент, котлы, продукты — и начинаем движение. Идем по снежной целине, снег почти по пояс. Порядок движения такой: впереди идет с десяток человек, протаптывая в снегу широкую полосу, а все остальные за ними волокут сани. Передние время от времени сменяются. Ясно, что темпы движения невысокие, и километров двадцать мы прошли за трое суток.
Ночевали в открытой тайге, вытаптывая в снегу большой круг, устилали снег толстым слоем еловых лап, а в середине круга разводили огромный костер. Спать приходилось мало, так как почти непрерывно раздавались крики дежурных: «Васька, горишь! Гришка, горишь! Мишка, горишь!» Ватная одежда легко загоралась от разлетающихся от толстых бревен угольков.
Наконец, добираемся до места: вот здесь должна быть новая колонна. Снова костер и ночевки на снегу. Мы с самоохранником помогаем прорабу сделать разбивку зоны и первых объектов. Тайга на нужном участке, к счастью, не очень густая, и через три дня на территории будущей зоны уже стоит первая палатка и дымит первая труба. Мы все перебираемся в палатку, но в ней страшно тесно, и мы, начальство, решаем строить себе жилье за зоной, на месте нашего бывшего главного костра, где оттаяла земля, что облегчает нам строительство, как мы решили, полуземлянки.
Работы всем много, и прораб заявляет, что не даст нам в помощь ни одного человека, хотя и сам собирается жить в нашем будущем сооружении.
Описывать как-то подробно дальнейшие наши труды я не буду, скажу только, что через месяц нас уже было 120 человек, а мы, пятеро, устроили себе длинную, как кишка, землянку, в которой была и контора для меня и прораба, и каптерка, и спальные места для всей компании.
Я выполнял обязанности бухгалтера, нормировщика и экономиста, даже в чем-то помогал прорабу разбираться в чертежах, так что работы хватало.
По описанному мной раньше порядку я как старший бухгалтер обязан был по окончании каждого месяца являться в Дуки с отчетом. И со второго месяца, когда мы получили статус самостоятельной колонны, я отправился в путь. К этому времени между колоннами вновь образованной цепочки уже были проложены пешеходные тропы, по которым нужно было пешком добираться до колонны, от которой уже осуществлялось автомобильное движение.
Первый мой такой поход прошел безо всяких происшествий. Я пробыл двое суток на штабной колонне, откуда утром под конвоем нас доводили до здания центральной бухгалтерии 4-го отделения Нижне-Амурлага. Мы расходились по разным отделам и кабинетам, где нас уже, понятно, никто сопровождать не мог. В бухгалтерии работало несколько пожилых женщин, которые удивлялись, что я, такой молоденький, уже сделал такую карьеру. Сожалели, что я заключенный, а то бы они меня немедленно женили. Я отвечал, что жениться могу хоть сейчас, и на любой из них, чем немало их веселил.
Отчет я сдал благополучно, никаких ошибок или неправильностей у меня обнаружено не было, и я благополучно вернулся «домой».
Второе же путешествие едва не закончилось трагически, и я мог бы уже тогда попасть в рай, куда надеюсь и сейчас еще быть принятым по причине полной моей безгрешности. На «пограничной» колонне нас, бухгалтеров-заключенных собралось пять человек, и на утро мы уже сидели в кузове Студебеккера, теперь уже с конвоем, каким-то лейтенантом, которому, скорее всего, просто хотелось прокатиться в Дуки.
Мы было устроились возле кабины, но нас быстро оттуда попросили: оказалось, что кроме нас будет еще человек десять-двенадцать пассажиров более авторитетных: вольных и охранников, среди которых была даже одна женщина, жена одного надзирателя. Вообще, в таких случаях всегда находилось много желающих использовать оказию проехать в Дуки: как-никак нормальный населенный пункт, в котором есть и магазины, и даже клуб, где можно посмотреть фильм, то есть удовольствия, для нашей глубинки недоступные.
Только-только автомобиль двинулся, и мы сразу же обнаружили, что, несмотря на столь ранний час, большинство наших спутников «под градусом». Немедленно начался общий оживленный разговор, поначалу мирный и безобидный, в основном на тему: «Ты меня уважаешь?»
Автомобиль уже едет по прижиму. Что такое прижим, думаю, объяснять не нужно, но этот прижим был не из простых: полтора километра длиной, вырубленный в крутом склоне, обрывающемся прямо в Амгунь. Дорога узкая, однополосная, если говорить по-теперешнему, и наш водитель непрерывно сигналит, предупреждая возможных встречных, что дорога занята. Дорога скользкая, и машину время от времени водит слева направо и наоборот. Это нас беспокоит, и мы потихоньку шушукаемся на эту тему, но мы здесь люди бесправные, и наше дело — помалкивать.
Между тем, градус горячих разговоров наших попутчиков настолько повысился, что их общение уже можно было перевести из стадии «Ты меня уважаешь?» в стадию хватания за грудки. Повысилась и громкость, все они старались перекричать друг друга, но всех перекрывал голос начальника «пограничной» колонны.
— Я здесь начальник! — кричал он. — Я здесь начальник! Выбрасывайте их из машины! Выбрасывайте их из машины! Я приказываю!
Неизвестно, нашлись бы желающие исполнить приказ начальника, так как дискуссия была внезапно прервана: кабина открылась и водитель, высунувшись из нее, прокричал: «Перестаньте орать! Слушайте хорошо. Если крикну «Прыгай!», — прыгайте из машины немедленно и в момент!»
Минуты через три-четыре «Прыгай!» прозвучало, и мы все действительно моментально покинули кузов, а еще через минуту наш Студебеккер заскользил с дороги и, сопровождаемый соответствующими комментариями тоже выпрыгнувшего водителя, загрохотал вниз, сломал несколько деревьев и приземлился на льду Амгуни.
Все спрыгнули благополучно, только один из вольных поскользнулся и разбил себе лицо. Я не слышал, чтобы ему кто-то посочувствовал: видно, он был из тех, кого так или иначе должны были выбросить из машины.
Кто был виноват: водитель, автомобиль или дорога, я не знаю. Мне пришлось еще раза три проехать по этому прижиму, и всегда все проходило благополучно.
До следующей колонны километров пять, и мы дошли туда быстро, а на следующий день были уже в Дуках.
Колонна наша продолжала строиться лагерно-стахановскими методами, уже была расчищена тайга и поставлены палатки для охраны. И они, голубчики, прибыли.
Сразу рухнула вся наша самая лучшая в мире демократия. Еще не было зоны, не было вышек, не были обозначены запретные зоны, но уже была вахта, и на ней круглосуточно находились дежурные. Теперь два раза в день, утром и вечером, были построения на поверку, на которые выгонялись все, кроме нас, пятерых, живших «за зоной». А на работу бригады уже выводились с той самой знаменитой «молитвой»: «Бригада, переходите в распоряжение конвоя, и т. д., и т. п…применяем оружие без предупреждения!»
Уже прибывали административно-технические работники: экономист, нормировщик, десятник по лесоразработке и т. д. Все они по указанию начальника охраны, крикливого старшего лейтенанта, размещались в палатках «зоны» и только нас пятерых он никак не трогал. Сложилось парадоксальное положение: прораб наш, заключенный, еще считался начальником колонны, а начальник охраны, офицер МВД, был его подчиненным. А прораб жил с нами, первопоходниками, в одной яме, хотя состав жильцов несколько изменился. В «зоне» поставили палаточный пищеблок, повар перебрался туда, а на его месте поселился только что прибывший культорг или заместитель начальника по культурно-воспитательной работе. Звали его Вячеславом, и о нем я немного расскажу.
Родом он был из Одессы, а папочка его был крупнокалиберным партийным боссом. По этой ли причине или нет, но он, капитан-лейтенант военно-морского флота СССР, в войне участия не принимал, и только в войне против Японии их кораблик сделал несколько выстрелов. После войны он поехал в отпуск в Одессу, куда к этому времени вернулись родители, и вместо одного месяца пробыл там три, надеясь на могущество папочки. Однако в Порт-Артуре на папочку внимания не обратили, и Вячеслав получил от трибунала за дезертирство два или три года. Статья эта была легкой, и его сразу пустили в лагере по линии КВЧ.
Он запомнился мне по нескольким причинам. Первая: он был общительным, коммуникабельным и веселым (сказывалась Одесса) парнем, никогда не ныл и не жаловался на жизнь. Хотя, на что ему было жаловаться в сравнении со всем населением советских лагерей. Вторая: он так крепко спал, что его было невозможно разбудить никакими силами. Интересно, как же он служил в военном флоте, где в любой момент возможна боевая тревога? Кто-то из нас предложил, и мы делали так: если его нужно было разбудить, мы просто выносили его вместе с топчаном наружу, на мороз градусов тридцать или сорок, и оставляли там. Через пару минут он, босой, врывался в землянку.
— Что ж вы, мать-перемать (со всеми одесскими переборами)! А что, ужинать пора? Так бы сразу и сказали.
Третья причина: он ничего не делал, ну абсолютно ничего! На замечания прораба-начальника он кое-как отнекивался, что, мол, когда Юрка (то есть я) из Дук газеты привезет, то я их зэкам читать буду, а что я еще могу сделать с этими закоренелыми… и т. д.
— Ну что я им могу рассказать? — говорит он мне как-то. — Вот начал я одному рассказывать про строительство социализма, и знаешь, что он мне ответил? «Что ты меня агитируешь? Во время войны я целый взвод, сорок человек, сагитировал перейти в Турцию. И ушли! А что ты мне можешь сказать?» И я думаю, что он прав, ничего я им путного сказать не могу.
Вячеслав совсем немного к этому времени пробыл в лагере, но понял главное: человеку, прошедшему или проходящему советский лагерный университет, внушить что-либо хорошее о социализме и о советской власти невозможно.
Парень он, как я уже говорил, был хороший, но я оказал ему огромную медвежью услугу. Как-то в общем разговоре выяснилось, что он не посылает в КВЧ никаких отчетов, и по этой причине у него могут быть неприятности. Я вызвался написать ему эти отчеты.
И написал. Расписал подробно, какие лекции были прочитаны, какие беседы, коллективные или индивидуальные, были проведены, какими проблемами интересовались заключенные и какие задавали вопросы, какие давались объяснения и разъяснения культоргом Вячеславом. Окончательно обнаглев, я указал в отчете, как поднялась производительность труда в бригаде, с которой наиболее активно работал культорг. Все это было, конечно, стопроцентным враньем, и я писал больше для потехи слушателей, но Славка послал его в КВЧ, а потом я еще сочинил два отчета за последующие месяцы.
Вообще говоря, это были первые в жизни мои литературные опыты, если не считать школьных сочинений. Но кончилось это плохо. Культорга Славку вызвали в Дуки и предложили провести семинар со всеми культоргами (а они все — заключенные) по организации воспитательной работы среди заключенных. Бедный Славка, который, скорее всего, ни один из моих отчетов не прочитал до конца, долго отнекивался, а потом раскололся, как гнилой арбуз. Его попугали общими работами, но отпустили. Хорошо, что он в порыве раскаяния не назвал моего имени, а то я мог бы загреметь при своей статье еще на десятку, так как, если вдуматься, мои «отчеты» были чистой сатирой на власть и на лагерные порядки.
Но прошло без последствий и для него, и для меня.
Была поставлена палатка для начальства, и прибыл начальник, старший лейтенант. И через два дня вся наша теплая компания была перемещена из теплой землянки в холодную палатку, да еще в «зоне».