Наступило лето. Наша колонна уже приобрела вид настоящего гулаговского лагеря: зона, проволока, вышки, запретная зона; уже белели несколько рубленых зданий, в обе стороны от лагеря пробивалась автомобильная дорога, строились мосты. Пусть читатель простит меня за этот несколько телеграфный стиль и риторику газетных сводок об успехах социалистического строительства. Еще чуть-чуть добавить о руководящей роли коммунистической партии и огненном энтузиазме комсомольцев, и сходство будет полным.
Но ведь строили, и много строили. Каналы, дороги, громадные промышленные предприятия вроде «Норильского никеля» и целые города, как, например, Комсомольск-на-Амуре (да, Комсомольск). И все это делали люди голодные, раздетые, замученные, в условиях беспредельного произвола охраны и угроз бесконечного срока со стороны власти. Ведь в 1947 году, когда заканчивались десятилетние сроки многих тысяч осужденных в 1937 году, их всех вызывали в спецчасть и объявляли этим страдальцам, что их освобождение по решению правительства откладывается — до особого распоряжения. И они были освобождены только после хрущевской амнистии в 1956 году.
Уже давно ведутся дискуссии о том, было ли рентабельным строительство крупных объектов руками заключенных. Большинство участников считает, что такое строительство было нерентабельным и что лагеря, в общем, создавались не для решения хозяйственных задач, а исключительно карательных целях, для уничтожения специально предназначенных для этого слоев общества, способных помешать успешному строительству социализма.
В свое время и я отдал дань этой точке зрения, выполнив огромную кучу экономических расчетов по сравнению двух способов строительства (бухгалтер все-таки): лагерем и силами вербованных вольнонаемных работников. Огромным грузом на себестоимость лагерного способа ложились содержание бесчисленной охраны, сооружение многочисленных дорогих зон, тысячекилометровые длительные этапы, простои многих людей из-за побегов, абсолютная незаинтересованность работников в результатах своего труда и низкая производительность этого труда. К. Маркс в своих трудах утверждал, что рабский труд не может быть производительным. Правда, при этом меня смущало одно обстоятельство. Если строительство силами заключенных было нерентабельно, то зачем было создавать ГУЛАГ? Считать, что создание ГУЛАГа имело целью уничтожение людей, то это тоже выглядело нелепо. Ну зачем, чтобы уничтожить кубанского «кулака», его надо было везти за многие тысячи километров, строить там зоны и бараки, а потом его умертвлять там голодом и непосильным трудом. Для этого вполне достаточно было подвалов Лубянки и многих других подобных подвалов в стране, где все решалось одной пулей.
Теперь, обладая гораздо большей информацией, я считаю, что создание лагерей с многомиллионным населением имело не только политическую, но и экономическую задачи. Многие дороги и каналы, многие промышленные гиганты не были бы построены, если бы не было возможности использования вот такого, почти бесплатного, рабского и безответного труда, который можно было направить в любую точку страны. Остается неясным, как учитывать в себестоимости лагерных работ гибель самих работников, а погибало в 40-х годах в лагерях до миллиона человек в год. Впрочем, я думаю, что вот такие страшные цифры не являются результатом стратегии высшего руководства страны, а скорее ретивостью местных чекистских особо людоедских начальников, хотя, надо сказать, ретивость эта не выявлялась и не наказывалась. То есть, власть советская вроде бы и не желала гибели миллионов людей, но и не возражала, если кто-то это организовывал. Впрочем, и чекистов постреляли немало, но в основном не за гибель людей, а в большинстве за шпионаж и реставрацию капитализма, как и других соратников великого Ильича.
Все эти вроде бы абстрактные рассуждения я привел здесь потому, что вспомнил, как тогда мне не хотелось покидать нашу построенную от нуля колонну.
Но пришлось. Меня перевели снова в должность старшего бухгалтера на другую колонну в сторону Ургала, то есть еще дальше от Дук. Причем, никто со мной не говорил и меня не спрашивал. Просто меня вызвал трудила и сказал: «Тебя переводят на такую-то колонну. Завтра пойдете!» И все.
Новая колонна, кажется, самая крайняя и последняя Нижне-Амурлага, была расположена на красивейшем месте: пологий пригорок в молодой березовой роще, где было множество грибов, но которые, ясно, были быстро уничтожены.
Контора была еще в палатке, работа была самая обыденная и рутинная, событий запоминающихся почти не было.
А точнее, было три.
Теперь мне, как старшему, снова приходилось ежемесячно отправляться в Дуки, а с учетом расстояний на каждый такой поход затрачивалось 9-10 дней. Сзади по дороге в Дуки у меня никого не было, и я отправлялся пешком в дальний путь первым, на пару с лейтенантом, потом мы подбирали по дороге других таких же путешественников и добирались таким образом до автомобильного движения.
Вот один раз мы — уже три бухгалтера и один лейтенант с пистолетом, идем по тайге. Уже в некоторых местах была готова просека под автотрассу. Мы входим в такую просеку и видим примерно в ста метрах по этой же просеке медведя, который лакомится какой-то ягодой. Наше появление ему явно не понравилось, но наш отважный лейтенант вынул пистолет и открыл огонь. Медведь начал уходить от нас прямо по просеке, сначала шагом, а потом бегом. А мы тоже, и пешком, и бегом. Лейтенант израсходовал одну обойму, вставляет вторую, а больше у него нет. После очередной пары выстрелов мы стали уговаривать лейтенанта прекратить пальбу, а то, дескать, надоест эта беготня мишке, и он повернет назад, а у него уже патронов не будет, да и стрелок, по всему, из него слабый. Он нас послушал, а медведь вскоре скрылся из виду.
А в следующем месяце вся наша колонна, как и все соседние, кантовалась, пела и плясала. Причина: где-то там, на трассе, групповой вооруженный побег. Человек двадцать зэков перевозили куда-то на грузовике; они разоружили и слегка помяли обоих конвоиров в кузове и сержанта в кабине, и скрылись в тайге, как потом выяснилось, разбившись на несколько групп.
Вся наша охрана ушла в патрули и засады, водить бригады на работу стало некому, работа в зоне продолжалась еще дня два, а затем и она прекратилась: не подвозили лес.
Потом начали поступать известия о поимке по два-три человека, а последнюю, вооруженную группу, кажется, перестреляли в тайге.
Во время очередного моего визита в Дуки произошла интересная встреча. Заводят нас на штабную колонну, а она битком забита народом. Оказывается, со всех колонн 4-го отделения свезли много заключенных, и уже все знают, что готовится большой этап на Колыму, сплошь 58-я статья.
Среди них немало казаков, хожу по переполненным баракам, ищу знакомых, не попадаются. Но кто ищет, тот всегда найдет. И я нахожу, и кого же? Командир нашего дивизиона ротмистр Кириллов. Долго мы разговаривали с ним, ясно — «бойцы вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе рубились они».
Мне все время хотелось напомнить ему один хорватский эпизод. Мы выходим из боя, идем толпой, разгоряченные, грязные, потные и расхристанные, а он стоит на обочине проселочной дороги и одним пальцем отводит в сторону тех, кто «не по форме одет». Набралось нас таких с десяток, и Кириллов приказал штабному вахмистру исполнить над нами наказание по типу: «Встать! Бегом марш! Ложись! Встать! Бегом марш! Ложись!» Вахмистр завел нас на пологий склон, раза два уложил на землю, а потом, когда нас, наказанных, уже было не видно снизу, сказал: «Отдыхай, ребята!»
Все-таки я это Кириллову не напомнил.
Когда я возвратился на свою колонну, помпотруду сказал мне по секрету, что и я был в списке на отправку в Дуки, но, по причине моего отсутствия на месте, меня никуда не отправили.
Вскоре после этого меня перевели, почему, не знаю, на одну из «старых» колонн, где я стал бухгалтером по производству. Старшим бухгалтером здесь была вольная девушка, круглолицая, конопатая и такая смешливая, что частенько на мои всяческие выходки хохотала по полчаса.
И здесь я, опять по неизвестной причине, не задержался надолго. Меня перевели, еще раз, на колонну, еще ближе к Дукам, на которой мне не нашлось бухгалтерской должности, и я стал нормировщиком, сначала вторым, а затем и старшим.
Вот здесь, на этой колонне, мне и пришлось пережить самый пик «сучьей» войны.
Собственно, сучья война уже пылала по всему Дальнему Востоку и на Колыме, но я все это время был в далекой глубинке, а там не было ни воров в законе, ни сук. Причина понятна: при открытии новых колонн начальство вынуждено было сплошь и рядом допускать отступление от требований режима и охраны, поэтому туда подбирался более спокойный и работоспособный элемент.
До сих пор мало кому известно и мало что известно о событиях сороковых годов двадцатого столетия в советско-лагерной системе, прославившихся под названием «сучья» война. А ведь события эти не зря названы войной: по кровопролитности, по количеству убитых и искалеченных, по тому ужасу, испытанному многими тысячами беспомощных очевидцев жестоких казней, совершаемых на глазах людей, по множеству проблем, поставленных перед руководителями всех уровней лагерной системы, — события эти не имеют себе равных.
Мне нигде не попадались аналитические официальные, полуофициальные или дилетанско-журналистские материалы по теме «сучьей» войны. Возможно, они где-то и есть, а возможно, МВД до сих пор числит их в разряде сверхсекретных, списать же многочисленных жертв этой войны по каким-либо, известным чекистским чиновникам, своим графам отчетов, не составляло им никакого труда.
Информацию об этих страшных событиях можно найти мизерными порциями в воспоминаниях уцелевших заключенных тех времен. Наиболее содержательная информация, как я считаю, содержится в книге Варлама Шаламова «Очерки преступного мира», в которой имеется даже целая глава, названная именно так — «сучья» война.
Вот именно с В. Шаламовым и его интерпретацией описываемых событий, несмотря на мое огромнейшее к нему уважение, я и собираюсь поспорить, основываясь на том, что я видел сам и что знаю из достоверных рассказов других заключенных Нижне-Амурлага, всех его подразделений.
По мнению В. Шаламова «сучья» война является результатом столкновения двух элитных группировок преступного мира. Первая — это воры в законе, всю войну просидевшие в лагерях, где продолжали хранить верность воровским законам, запрещающим брать в руки оружие для защиты государства. Вторая — это воры, прошедшие войну, а затем, после ее окончания, совершили новые преступления, попали в лагеря и требовали для себя тех же прав воров в законе, что и у «правоверных» воров. А те давать этих прав не желали. Спор решался кровавым путем.
Эта концепция не выдерживает критики. Действительно, во время войны из лагерей было взято в Красную Армию 700–900 тысяч человек (разные историки называют разные цифры).
По классификации НКВД, все они были уголовниками, так как 58-ю статью в армию из лагерей не брали. Однако по своей сути эти люди почти поголовно, уж не знаю, как это выражалось в цифрах, были так называемыми «бытовиками», осужденными, по действующим в то время драконовским законам СССР, за разные мелочи. Попадали в армию и уголовники, но главным образом мелкие, осужденные за незначительные преступления.
Ни один вор в законе, я уверен, в армию не пошел бы, да никто бы его туда и не взял.
Теперь же самое время рассказать, что такое «вор в законе».
Воры в законе — это тонкий, тончайший верхушечный слой преступного мира. Воры в законе — это организаторы и руководители преступных групп и организаций, это — смотрящие за деятельностью множества уголовников, это — интеллект преступности, это — верховные судьи, это — хранители и блюстители воровских традиций, это — наблюдатели за соблюдением законов воровского кодекса.
Обязанностей много, но и ответственности тоже. Поэтому воры в законе имели огромную власть и на воле, и в лагере. И поэтому же они обладают огромными привилегиями, тоже и на воле, и в лагере. Даже в лагере, пожалуй, этих привилегий больше, потому что возможностей меньше.
Говоря об ответственности, необходимо указать на обстоятельство, чрезвычайно важное для событий, описываемых в настоящей главе. Каждый вор в законе, будучи воспитателем, наблюдателем и судьей в вопросах соблюдения воровских законов, обязан был строжайше соблюдать их сам. А наказание было неотвратимое и жестокое. Если нарушителем был какой-нибудь мелкий уголовник, то ему могли просто «начистить морду», наказанием же для вора в законе было «ссучивание», то есть исключение из воровского сословия и всеобщее презрение. На воле такой «ссученный» просто терялся в народной массе, в лагере же ему было деться некуда, все его знали, всем он был известен.
Не знаю, как на воле, а в лагерях «ссучивание» не было редким событием; удивительного в этом ничего нет: чем тяжелее жизнь, тем чаще нарушаются законы, будь то советские или воровские.
Таким образом, в лагерях Дальнего Востока и Колымы (об остальных я не знаю) постепенно образовалась солидная прослойка вот таких «ссученных», что таило в себе немало опасностей.
Вот мы и подошли вплотную к предпосылкам и истокам «сучьей» войны и причинам ее возникновения. Сороковые годы, годы войны и первые послевоенные — были тяжелейшими для всех советских людей. Что уж тут говорить о лагерях с их нечеловеческими условиями и вызванной этими условиями смертности от холода, голода и рабского труда. Несмотря на власть и привилегии находящихся в лагерях воров в законе, их жизнь также стала для них непривычно тяжелой. То есть, в окружении голодных и ослабленных работяг, воры в законе уже не могли обеспечить привычный «стандарт» воровско-законной жизни для себя и для своей обязательной свиты, тем более, что в это время в лагерях Дальнего Востока воров было немало.
Такое положение не могло быть терпимым. Не думаю, что многие воры в законе были знакомы с марксизмом, но события развивались в соответствии с законом Маркса «Бытие определяет сознание» с добавлением теории Дарвина о естественном отборе. Проще сказать: все осознали, что воров в законе с их привилегиями и потребностями стало слишком много, «ссучивание» участилось. Конечно, это не следует представлять, что собралось некое воровское Политбюро и решило: советский народ не в силах прокормить с надлежащим качеством такое количество воров в законе, и количество это нужно сократить на 30 %. Но — «процесс пошел», как любил повторять Михаил Горбачев, то есть «ссучивание» стало частым событием.
Теоретически все воры в законе — братья, они абсолютно равны в правах, нет ни старших, ни младших. В действительности же, особенно в условиях ограниченного пространства лагеря, проявляются и конкуренция, и личная неприязнь, и борьба за влияние, и еще целая куча негативных черт человеческого характера, а чем сильнее характер, тем сильнее и его проявление в конкретных обстоятельствах.
Вот поэтому, а также по описанным выше объективным обстоятельствам «ссучивание» происходило все чаще, воров в законе становилось все меньше, а «ссученных» — все больше. Случалось, «ссучивали» по таким обвинениям, по которым раньше могли только погрозить пальцем. Напоминаю, например, что, по воровским законам, у несчастного работяги-фраера запрещалось украсть или отнять пайку хлеба или что-либо из лагерной одежды и вообще что-нибудь из того, что «дает начальник». Страшным грехом являлось также невыплата карточного долга, даже если долг этот — самому презираемому существу на колонне. Случалось, что «ссучивали» по обвинению, противоречащему, на первый взгляд, обыкновенному здравому смыслу.
Приведу один пример. Как-то, еще на Хунгари, один из воров в законе что-то уж очень дерзко загрызся с охраной, что вообще бывало часто и обычно не вызывало особых репрессий. Но на этот раз охрана выволокла его за пределы запретной зоны, избила и втолкнула назад в оцепление, связав ему руки сзади и привязав к телу «запретную зону» — жердочку с поперечной фанеркой, которыми обычно ограждали рабочую территорию.
В этот же вечер на быстро собранной сходке его «ссучили». По воровскому закону вор в законе не имеет права прикасаться никакой частью тела к «запретной зоне», как и вообще к любому предмету, который является символом насилия советской власти над человеком. На его оправдания, что все это было сделано силой и без его согласия, ему ответили: «А если бы к тебе привязали бомбу и направили к нам, ты бы пошел?»
И загремел парень в «ссученные».
В современных книгах и кинофильмах описываются или показываются жестокие картины расправы одних уголовников над другими, то есть, по сути дела, это самое «ссучивание». Не знаю теперешних порядков, а в то время такие убийства «ссучиваемых» были редкостью. Убивали только в случаях прямого, злонамеренного и доказанного предательства (например, сотрудничество с «кумом») или перехода на должность помпотруду или нарядчика. Во всех остальных случаях «ссученного» отпускали на все четыре стороны, объявив ему приговор и высказав ему полное свое презрение.
В кого же превращались «ссученные»? Каким классом или прослойкой, или вовсе деклассированным элементом они становились? По-разному. Некоторые превращались в обыкновенных фраеров-работяг, таких было мало. Некоторые проходили в класс придурков, таких тоже было мало. Наибольшей удачей было получение должности бригадира. Бригадиры из «ссученных» получались жесткие и даже жестокие, хотя и не всегда эффективные в производственном отношении. Кстати, воровской закон не запрещал и «честным» ворам становиться бригадирами, но они шли на эту должность весьма неохотно, а любимой вакансией была для них должность дневального в общем рабочем бараке, так как она позволяла не выходить из зоны, уютно устраиваться, а с топкой печей и мытьем полов отлично справлялись личные «шестерки» вора.
Как я уже говорил, в лагерях Дальнего Востока количество «ссученных» (дальше я буду называть просто «суками») стало превышать количество «правоверных» воров, но вся власть и право суда и казни продолжало оставаться у тех, «честных». У них была элита и «трудовая» масса, у них были многолетние традиции и строго разработанные законы, были иерархия, субординация и суды, была прочная связь и возможности подкармливать соратников, то есть — система. Прочитав все перечисленное, некоторые могут сказать: выходит, у них было свое государство? Что ж, можно и так сказать.
А что было у сук? Как выходец из воров в законе, каждый из них был дерзким, решительным, отважным и жестоким, к тому же привыкшим к почету и привилегиям. Но что он мог сделать, даже если на колонне (был такой случай на нашей колонне) вор в законе один, а сук — четверо. Четверо-то четверо, но каждый из них — один. А союза, организации у него нет.