По прямой от Карги до Циммермановки километров пятьдесят, но Амур делает здесь петлю, так что дорога наша раза в два длиннее, то есть часа на три пути. Но и здесь сработала моя злосчастная судьба — мы сели на мель. Прямо посередине Амура. Амур — река могучая и при каждом очередном половодье устраивает множество фокусов, в частности, перемещает мели и передвигает фарватер. Настоящие речники, конечно, следят за этим, переставляют всякие навигационные знаки, и никаких неприятностей не испытывают. А наши, гулаговские, никакими такими делами не занимаются и ни про какие мели новообразованные понятия не имеют.
Наше судно сидит в песке, а мы всей компанией по команде старшины катера бегаем — то с носа на корму, то с одного борта на другой — раскачиваем. Мы его раскачиваем, а он, проклятый, не раскачивается. Уже стемнело, ветер усиливается, волна поднимается, а я себе думаю: «После стольких всяких приключений не хватает еще, чтобы я утонул. Да еще и матери спокойно не будет, будут меня искать и у нее».
Но «Бог не без милости, а казак — не без счастья». Уже, было, совсем стемнело, когда на Амуре показались огни. Идет пароход, старый колесный пароход николаевской постройки (тогда по Амуру ходили только такие), идет сверху, то есть, как и мы. Наши вояки пускают красные ракеты, а мы думаем: остановится или нет? Останавливается, спускает шлюпку, моряки с бесчисленными матюгами буксиром сдергивают нас с мели, с такими же матюгами прощаются с нами и оправляются дальше.
Глубокой ночью причаливаем в Циммермановке, и нас отводят в зону. Штабная 307-я колонна, где я еще ни разу не был.
Здесь готовится этап на Комсомольск. Народ разный: большинство на освобождение, но есть и по другим причинам, на переследствие, на суд и еще Бог знает почему.
Проходит несколько дней, ко мне заходит Александрянц, и я передаю ему узелок с наиболее ценными предметами. Пересылка, на которую мы отправляемся, есть пересылка, а это такое место, где тебя в одну минуту из одетого могут превратить в голого.
Я почти весь в вольной одежде, как-то иду по зоне и слышу.
— Это кто такой?
— Фраер. Но колючий.
Что ж, характеристика, по-моему, правильная.
Итак, в путь на свободу.
Всем прибывшим комсомольская пересылка была прекрасно известна, и прибытие-убытие дело привычное. Но действительность оказалась значительно хуже. Вместо того, чтобы просто завести в зону и распустить по баракам в свободное плавание, нас даже в зоне провели под конвоем в здание камерного типа и набили в камеры так плотно, что, не то чтобы получить место на нарах, но даже на бетонном полу негде было устроиться лежа. Пришлось устраиваться привычным способом: я уселся на свой фанерный чемоданчик, нашедшийся напарник стал передо мной на колени и положил голову на мои колени, а я положил голову ему на спину. И оба заснули.
Поспал я немного. Загремели засовы, металлический голос прокричал: «Кравцов, с вещами на выход!» и мы с надзирателем идем по зоне.
— Куда идем? — спрашиваю.
— Сейчас узнаешь.
Подходим к какому-то зданию, светятся два окна, надзиратель открывает дверь, говорит мне: «Вот сюда и заходи, а я пошел!» и уходит.
Я захожу и «О, Боже!» вижу Костю Толубко, с которым я когда-то крепко дружил на какой-то колонне (сейчас уже не могу вспомнить, кем тогда он работал).
Мы обнялись, и он начинает мне рассказывать, а я начинаю понимать, почему с нами, прибывшими на освобождение и которых уже вообще можно не охранять, обошлись столь жестоко. Имеется приказ строго проверять всех освобождающихся на предмет наличия у них лагерной одежды, отбирать все лишнее, а новое заменять на бывшее в употреблении. Поэтому и загоняют всех прибывающих на освобождение в камеры, чтобы изолировать их от остального населения пересылки. И избежать таким образом всяких обменов, продаж и так далее.
Большинство освобождающихся было в лагерной одежде, почти всегда в новой, потому что начальство рабочих колонн всегда шло навстречу людям, идущим на свободу. А вот здесь эту новую одежду нужно было у них отбирать или заменять на поношенную.
Таким образом, работы по оформлению вещевых карточек «сдал, получил» было очень много, а работники бухгалтерии, все вольные женщины, не желали ни одной лишней минуты потрудиться после окончания рабочего дня. Вот Костя и помогал в этой работе, а, увидев меня в списке прибывшего этапа, решил и меня приспособить к такому же занятию вместо сидения (не лежания) в тесной и грязной камере.
Он спал здесь же в бухгалтерии на столах и решил походатайствовать перед главбухшей обо мне, тем более что ему оставалось что-то еще дней пять, а помощник, да еще такой шустрый, как я, все равно был им нужен.
Мы с Костей сфотографировались вместе, и эта фотография сейчас передо мной. На ней написано «За 12 дней перед освобождением», ибо к тому времени я уже знал конец моего срока — 28 декабря 1952 года.
Через пару дней он уехал на волю, а я остался вместо него.
Процедуры последнего унижения заключенных проводились следующим образом. Надзиратели приводят группу зеков человек в двадцать с вещами, причем при выводе из камеры их предупреждают, что в эту камеру они не возвратятся. Женщина-бухгалтер вещевого стола произносит перед ними такую речь: «Передо мной ваши карточки. Сейчас я по очереди прочитаю каждому из вас, что за ним числится. Если у кого-то в вещах есть что-то, что не указано в карточке, тот сейчас же сдает это лишнее на склад. Точно так же все сдадут на склад все вещи первого срока и получат бывшие в употреблении. Не бойтесь, вещи будут хорошие. Сейчас никто вас обыскивать не будет, но химичить не советую. Все равно на выходе вас будут шмонать по всей программе, и если обнаружится отличие от карточки, любого такого задержат на день-два для переоформления. Кому это надо? По- моему, ни вам, ни нам».
Какой это был удар для тех, кто уже считал себя на свободе? Почти у каждого было что-то припрятано, и с этим теперь надо было распрощаться. Не все могли ехать домой, где тебе могли найти и рубашку, и кальсоны, не у всех были эти самые дома и семьи, и каждая тряпка была такому дорога. Не у всех были деньги, не все работали как мы на нефтепроводе. У кого денег не было, билеты покупали за счет МВД, а у кого деньги были, тому билеты покупали за его счет. Так что вполне можно себе представить, какой гнев, какое раздражение вызывали все эти действия у освобождающихся. Это же что за государство, что за власть, которая у людей, просидевших в адских условиях шесть, восемь, десять лет, кто за дело, а кто ни за что, и которые идут на волю, а многие в неизвестность, отбирает последние (точнее, предпоследние) подштанники.
Моей обязанностью было, когда такую очередную группу, опять же в сопровождении надзирателей, подводили к складу, и начинались обмен, сдача и прочее, вносить изменения в вещевую книжку. А сколько при этом было всякого крика и немыслимой ругани, так это ни в сказке сказать, ни пером описать.
Из всякого шума может выйти что-нибудь полезное. Как-то мне послышалось, что кто-то проговорил, что он намеревается ехать в Циммермановку, и я немедленно разыскал его. Это был действительно мой товарищ по намерениям. Он был автомехаником, работал в Циммермановке в ремонтных мастерских и, как и я, возвращался туда, чтобы работать там же, уже вольнонаемным.
Мы разговорились и решили держаться вместе. Он освобождался на два дня раньше меня, у него были знакомые на автобазе Нижне-Амурлага в Комсомольске, и он хотел ожидать на этой базе автомобильной оказии на Циммермановку, а до этого на несколько дней надеялся получить там приют, и обещал устроить это все и для меня.
Это была большая удача. Никакого регулярного движения по льду Амурья в то время не существовало, нужно было бы самому искать возможности для такой поездки, а в гостиницу с моим (будущим) паспортом меня бы не пустили. На железнодорожном вокзале постоянно проводились милицейские обходы для выявления освободившихся, но не уехавших вовремя граждан. А я как раз к таким и относился.
Прошло несколько дней. Мой товарищ уже вышел. Вот-вот должен был наступить мой день. Мой день. Я знал, что при выходе из зоны каждый день происходили эксцессы по поводу одежды, но о себе никаких беспокойств у меня не было: в моей карточке у меня были записаны только белье и портянки, а это не отбирали, даже если оно было новейшее.
День наступил. Но не наступил. Меня завели на вахту. В уголке за столиком сидит сотрудник спецчасти; я вижу, как он разложил атрибуты моей свободы: паспорт, справка об освобождении, билет от Комсомольска-на-Амуре до станции Лабинская Северо-Кавказской железной дороги и пачечка денег.
Обыск проходит нормально, с карточкой все в порядке. Все, думаю, через пять минут я на воле. Не получилось.
— Снимай валенки.
— Валенки за мной не числятся.
— Значения не имеет. Снимай.
— Это не лагерная обувь.
— Что, умный шибко? Снимай или иди назад, в зону.
— Это не лагерная. Не видишь, что ли?
— Тебя что, в шею вытолкать? Иди в зону, ждут люди.
Против лома нет приема. Я привел свою начальницу, бухгалтера вещевого отдела, которая заявила, что в карточке заключенного Кравцова валенки не числятся, а надетые на его ноги валенки не лагерного образца, но это не помогло.
Канитель эту не буду описывать. Только вмешательство главного бухгалтера (видимо, через начальника пересылки) спасло мои черные валенки, но это стоило мне бешеной нервотрепки и потери времени: вместо 28-го меня выпустили только 30-го, а все это время я терзался мыслями, не уехал ли уже мой напарник механик.
Итак, 30 декабря 1952 года я вышел с вахты комсомольской пересылки в черных валенках и с маленьким фанерным чемоданчиком в руке. Иду по улице. Сколько же это лет я не ходил по улицам? Иду, иду, и вдруг побежал, сам не знаю, почему. Одумался, остановился, огляделся вокруг и пошел дальше нормальным шагом. Но все равно поймал себя на том, что слишком часто оглядываюсь.
По указаниям, полученным мной ранее, я нахожу автобазу. Захожу на территорию, а у самого кошки скребут: уехал или не уехал? Территория огромная, где искать? В отделе главного механика мне говорят: здесь он, к вечеру придет. Приходит, оба радуемся, объясняет: в городе делает покупки, чтобы завтра, на Новый год, устроить пьянку здешним своим приятелям. У меня есть полторы тысячи рублей, я тоже включаюсь в расходы. Но на завтра у меня есть одна неотложная забота: идти на вокзал и продать билет. Мне он обошелся в шестьсот с чем-то рублей. За сколько продам, не знаю.
Василий (я удосужился до сих пор не узнать его имени) устроился на ночевки в бытовых помещениях. Разумно. Днем здесь моются, раздеваются, одеваются, а ночью — сухо, тепло, лавки широкие, хотя и не очень мягкие. Но терпимо.
Утром на железнодорожном вокзале я продал билет за триста рублей и долго бродил по улицам города. В магазинах народу битком, все-таки 31-е декабря, Новый год. Но и на базу идти не хотелось — там вовсю готовилась пьянка, а я до таких удовольствий не охотник.
Попраздновать все же пришлось, и я с невероятным трудом отбивался от предложений «еще по рюмочке» от уже порядочно нагрузившихся участников попойки. Зато завтра уже на работе никого не было, Василий слегка опохмелился, и мы еще погуляли по городу.
4 января мы выехали на студебеккере из Комсомольска. Внимательный читатель насторожится: к этому времени в СССР студебеккеров не должно быть. Правильно. Студебеккеры поставлялись Америкой по ленд-лизу и после окончания войны должны быть возращены Америке. Я помню, как еще на нефтепроводе студебеккеры отправлялись в Комсомольск, где реконструировались, рихтовались, подкрашивались и отправлялись эшелонами во Владивосток, где, по слухам, американцы прессами превращали их в кубик металла и грузили на суда. Их представители разъезжали по крупным автобазам, чтобы Советский Союз не прятал автомобили, были они и в Комсомольске. А по Нижнее-Амурлагу был секретный приказ прятать студебеккеры в самую дальнюю тайгу, куда ни один американец не добрался бы, потому что своей автомашины с такой проходимостью в СССР еще не было.
Вот на таком, видимо, спрятанном студебеккере мы и ехали до Циммермановки по льду Амура. Мы сидим в отапливаемой кабине, и путешествие вроде бы не сулило никаких неудобств. Однако без происшествий не обошлось. Зимнюю дорогу по льду не назовешь хорошей, и попадаются встречные машины с какими-нибудь неполадками или просто застрявшие в снегу или в ледяных ухабах. Тогда на Дальнем Востоке не существовало водителя, который бы не помог другому водителю в каких-нибудь нехороших обстоятельствах. А наш могучий студебеккер для многих видов помощи был очень подходящей машиной. Мы останавливаемся, наш водитель выходит из кабины, оба водителя обсуждают ситуацию, а мы с Василием, легко одетые, потеряли за одно открывание дверцы всю накопленную теплоту, сидим и дрожим. Так было три раза.
Уже темнело, когда мы въехали в Циммермановку. Я в ней не был и ничего о ней не знал, но Василий был здесь как дома; мы зашли в гостиницу (для своих), и нам были предоставлены койки, даже не поинтересовавшись, кто мы такие и зачем пришли.