И они шли, поодиночке или группами. Большинство из них было обыкновенными мужичками-фраерами, но было немало и откровенных бандитов, которые, когда быстро заканчивался сухой паек, занимались прямым грабежом местного населения, тем более что никакие местные власти никак не могли всей этой вакханалии воспрепятствовать. И наши лошади представляли для таких бандитских групп завидную добычу.
Утром весь народ собрался на проводы. Получилось, как на картине «Витязь на распутье»: одна пара направилась налево, вторая — прямо, а мы с Костей — направо. Путь был тяжкий, но я не буду его описывать. Большая неприятность была, когда лошадь Кости провалилась в наледь. Мы с огромным трудом вытащили ее изо льда, она некоторое время хромала, и мы опасались, что она сломала ногу. Но обошлось, и наше счастье, что когда она провалилась, Костя не сидел на ней, а шел сбоку.
К утру третьего дня мы вышли на лежневку. Это была старая лежневка, построенная в годы войны при прокладке первой очереди нефтепровода Сахалин — Софийское, описанной Ажаевым в «Далеко от Москвы». Лежневка была полуразрушенная, где — с насыпью гравия, где — без таковой. Бревна из лиственницы сохранились, бревна еловые в большинстве сгнили полностью или частично. Так что лежневка не была в полном смысле дорогой, но направление она указывала точно.
По ней мы и двинулись, хотя наши надежды на увеличение скорости не оправдались: мы могли очень просто поломать лошадям ноги. Попалось несколько амнистированных, которые поодиночке уныло двигались в том же направлении. Нами они не заинтересовались. Но одна неприятная встреча все же состоялась. Слева от дороги на траве лежало восемь человек, и я заметил у них одно ружье, хотя, конечно, оружия могло быть и больше. Когда мы поравнялись с этой группой, один из них поднялся.
— Эй, мужики, подъезжайте-ка сюда!
— Не можем, братцы, — отвечает Костя, который был ближе к ним, — спешим, опоздать никак нельзя.
— Подъезжай, тебе говорят! — уже с угрозой, да и остальные как-то зашевелились, приподымаются. Я уже пощупал припрятанный пистолет: неужели придется?
Но Костя выдал такой монолог на высочайшей фене, что этот их заводила снова улегся на траву и махнул рукой: «Мол, трогайте дальше, ясно, что свои в доску!»
Въезжаем в Софийское, большое старинное село. Находим колонну, точнее, бывшую колонну, рассказываем, кто мы и зачем. Гостеприимные хозяева — конюхи (больше никого нет) ставят наших лошадей в конюшню, а нам рассказывают местные новости. Вчера с десяток амнистированных загнали весь базар в Амур, все стоят по пояс в воде, а те расхаживают по берегу, поигрывая ножичками, и выпускают только тех, кто согласен расстаться с деньгами и часами. Большинство, почти все женщины, упорно стоят. Спасти тех водяных некому, вся власть разбежалась и попряталась. В Софийском находится армейский гарнизон и такой же военно-морской, но в события не вмешиваются: им, военным, это не дозволяется. Случайно на военно-морскую базу приплывает на катере какой-то контр-адмирал из Амурской флотилии, берет два десятка моряков с автоматами, и те со страшной стрельбой поверх голов разгоняют злоумышленников, ни одного не задержав: те шустро разбежались.
Ситуация, таким образом, не располагала к задержкам, и мы решили, переночевав, немедленно, еще затемно, отправиться в путь. Нужно было запастись продуктами, и мы зашли в ближайший магазин. А он оказался не только продуктовый, и мы, закупив нужные продукты, решили приобрести кое-что из одежды. Мы ведь по одежде почти не отличались от зеков: телогрейки, кирзовые сапоги, неказистые кепочки. А тут были материалы, как раз в то время очень модные клетчатые, из которых наш любитель-портной, он же завгуж Иван охотно шил любому желающему ковбойки. Мы с Костей взяли ярко-красной шотландки на пару ковбоек для каждого и по отрезу на брюки, хотя и не были уверены, сможет ли наш доморощенный Диор сшить нам и по брюкам. Когда продавщица отмерила нам нужные ткани, вдруг на улице раздался душераздирающий вопль. Продавщица выглянула, торопливо сказала: «Ребята, рассчитывайтесь быстрее, я буду закрывать, а то прирежут здесь запросто».
Мы заплатили, а, выходя из магазина, видим лежащего на земле окровавленного человека и уже бездыханного.
На свою Хальджу мы возвратились без приключений и доложили Утехинскому о нашем пути и о положении в Софийском. Если мы будем двигаться к Софийскому компактно всей группой, то для нас опасности никакой не будет: у нас и пистолеты, и автоматы, и люди, умеющие со всем этим обращаться. Другие «богатыри» вернулись из своих поездок без результата.
Утехинский доложил в Циммермановку, и оттуда поступило распоряжение: быть готовым и ждать приказ.
Ждем, а Иван усиленно шьет нам рубашки. В такой ярко-красной ковбойке я потом расхаживал по станице Ярославской. Получаем приказ: всем двигаться на Софийское, забирая всех лошадей. На колонне остается ликвидком. Председателем ликвидкома назначен я.
Двое суток прошло в невообразимой суматохе. Каждый хотел взять как можно больше вещей, но что можно было взять, если на семью давали одну лошадь, а на холостяков — одну на двоих. Караван должен был вести Костя, и я передал ему свои вещи, чтобы он пристроил их где-нибудь в Циммермановке. Я не знал, когда мне предстоит отправиться в путь, но решил избавить себя от лишнего груза, когда мне придется шагать по болоту в последний раз. Так поступили все, которые оставались со мной.
Я распрощался с Костей и Володей, и караван отправился в путь. С ними все обошлось благополучно, и через несколько дней мы получили известие из Циммермановки, что все прибыли туда в целости и сохранности. С Костей мы потом переписывались много лет. Он осел где-то в Запорожской области, женился и прислал мне фотографию с женой и малым чадом.
Через два дня завгуж Иван, передав Кузембаю все хомуты и уздечки, с двумя последними лошадьми отправился той же дорогой. А еще через три дня завмаг, женщина приятной наружности, также передав оставшийся товар заведующему продскладом, ушла с мужем-взрывником через болото.
Нас осталось четверо — утвержденный состав нашего ликвидкома. Было неизвестно, сколько нам придется еще здесь находиться, но улучшить свое житье-бытье мы решили сразу и перебрались в одну из брошенных квартир, где были и пружинные кровати с никелированными шишечками, и круглый стол, и диван, и настоящие стулья, и даже шкаф с книгами. Сколько лет я не спал на пружинной кровати? Можно было и зимовать, тем более что аккуратные штабелечки пиленых и наколотых дров стояли возле каждой квартиры.
Главный бухгалтер Анучин собирал нас, бывших старших, а ныне председателей ликвидкомов, в Циммермановку. Мы с Жорой Зяблых идем туда с большой охотой, надеясь узнать что-то новое. В Циммермановке же густое броуновское движение и кипение страстей. Многих увольняют и рассчитывают, надо уезжать, а на чем? Пароходы, древние, еще николаевских времен, с чавкающими колесами, ходят от Николаевска до Комсомольска редко, и попасть на такое историческое сооружение трудно, так как там, внизу, тоже множество желающих того же самого. Везет тому, кто попадет на какое-либо судно из собственных Нижне-Амурлага, но это редкая удача. Еще хорошо, что при таком скоплении людей в Циммермановке совершенно нет уголовников: своих амнистированных, как я уже говорил, отправили централизованно, а потоки тех, что снизу, идут мимо Циммермановки. Курсируют всяческие страшные слухи (потом оказалось, что это вовсе не слухи), что бывших надзирателей и охранников, хотя никто из них больше нигде не появляется в форме, сбрасывают с пароходов, выбрасывают из поездов, и случаев убийства много.
Новости, поведанные нам Анучиным, были скудные: судьба наша оставалась неизвестной, но задача была поставлена. Все равно передавать кому-то многомиллионные материальные ценности придется, и к этому событию нужно быть готовыми, а для этого необходимо максимально очищать баланс, списывая, что можно, и даже, что нельзя. Формулировка — «пришло в негодность в результате длительной эксплуатации». Бумаги представлять в Циммермановку два раза в месяц. Не очень сладко. Это для них просто, у которых дорога есть, а нам, дальним, по сути дела, непрерывно в пути находиться: туда-сюда, туда-сюда.
Работа закипела: считали, взвешивали, пишем бумажки. Расхождений с данными учета почти нет, мелкие регулирую бумажками. Только одна большая новость: обнаружился избыток ржаной муки в четыре с половинной тонны. Откуда она появилась, не знаю, но приходовать ее я не стал. Придется передавать, людям пригодится.
А в Циммермановке все оставалось по-прежнему, проблема выезда так и осталась острой. Был один такой случай. Мы, человек шесть-семь, решили помочь одному молодому парню сесть на пароход. Пристани в Циммермановке не было, билеты не продавались. Просто пароход останавливался метрах в пятнадцати от берега, люди подъезжают на лодках, а билеты продают уже на палубе. Сейчас же, когда пароходы идут от Николаевска перегруженными, матросы отталкивают лодки баграми, даже иногда переворачивают.
Стоим на берегу, ждем. Должен подойти пароход «Гоголь». Множество людей, горы чемоданов, ящиков, узлов. Есть дети. Мы, семеро, возле лодки. Рассуждаем просто: как бы дело ни обернулось, мы, такая группа молодых людей, сумеем забросить на палубу одного парня с двумя несчастными чемоданчиками, и он быстро затешется в скопище палубных пассажиров. А потом возьмет билет, даже если придется сидеть верхом на ком-нибудь.
Далеко-далеко на волнах Амура появляется точка, которая увеличивается. «Гоголь». На берегу все зашевелилось, задергалось, заговорило. Приготавливаемся. Пароход почти равняется с нашей толпой, и мы своей лодкой срываемся с места. С нами еще с десяток лодок — не мы одни такие хитрые.
Но происходит нечто странное. «Гоголь» вместо того, чтобы как обычно подойти максимально близко к берегу, останавливается очень далеко, метров за семьдесят-восемьдесят и становится на якорь. Удивленные, мы останавливаемся, то же самое делает и вся наша лодочная армада. Случилось что-то необычное.
Пароход спускает шлюпку, и она с двумя матросами и старпомом направляется к берегу. Знаем, что это обычная процедура — сдача и прием почты. Флотилия наша тоже возвращается.
Дела почтовые сделаны, но старпома публика не отпускает назад. После жарких споров и ругани старпом поднимается на пригорок.
— В Софийске человек двести амнистированных взяли штурмом судно и сейчас находятся на борту. Билетов никто не берет. Команду и пассажиров не трогают. Пока не трогают. Буфет разбили и разграбили, много пьяных. Сделать мы, конечно, ничего не можем, дали радиограмму в Комсомольск, чтобы встретили. Но кто там встретит, там и власти по сути дела нет сейчас никакой. А вы, кто желает, поехали на судно. Кто храбрый?
Желающих, то есть храбрых, не нашлось. С тем и разошлись.
Произошли некоторые изменения там, на Хальдже. Заявляются туда двое, муж и жена, лет под пятьдесят, по рожам — типичные бомжи, или, по-тамошнему, бичи. Спрашиваю чисто по Высоцкому: «Да кто вы такие? Откуда взялись?». Отвечают: «Сторожа». Связываюсь с отделом кадров, подтверждают: действительно направили двух сторожей, а всего намечено шесть. Зачем они здесь, не понимаю. Ни один дурак сюда ни за чем не явится.
Никакой работы я им, этой сладкой парочке, придумать не мог, но вскоре выявилось очень полезное умение у сторожа-мужа: он оказался специалистом по самогонной части. Всяких емкостей и всяких трубочек у нас было полно, и за двое суток лихой сторож соорудил и ввел в эксплуатацию мощный самогонный аппарат, сырьем для которого была та самая ржаная мука.
Теперь жизнь наша потекла в следующем ритме: каждые три-четыре дня мы секретным согласованным кодом передавали по селектору своим соседям о готовности их принять; следующим утром с обеих сторон человека по три-четыре они подтягивались к нам; и сутки продолжалась неудержимая пьянка, а потом все расходились по своим местам.
Наконец мы получили сообщение об окончательном решении нашей судьбы: все наше имущество подлежало передаче в ближайшие леспромхозы, хотя каким образом это можно было осуществить практически, никаких указаний не было.
Мне приходилось много времени проводить в Циммермановке, жил в нашей гостинице, где целыми сутками шла яростная картежная игра. Теперь, после начала кампании увольнений, на деньги не играли: все понимали, что человеку, который собирался ехать на родину, за тысячи километров, нельзя было оставаться без денег. Играли, в основном, на облигации советских займов, которых у давно работающих людей были целые кипы. Котировались они по отношению к деньгам как 1:10. Я тоже в этом участвовал, и к отъезду на родину у меня было таких облигаций тысяч на двадцать.
Вопрос о передаче разрешился следующим способом: к нам пришли двое из леспромхоза, один бухгалтер и один хозяйственник, посмотрели кое-какие документы, походили по складам, выпили четверть самогона и ушли, не подписав ни единой бумаги.
А нас четверых вызвали в Циммермановку уже «с вещами», оформили последние бумаги с оформлением нулевого баланса, и я попрощался с Кузембаем, которому удалось быстро уехать. Сторожа-самогонщики остались на Хальдже, теперь уже как работники леспромхоза, а я был понижен в должности: раньше я был председателем ликвидкома колонны, а теперь стал рядовым членом ликвидкома 3-го отделения. Меня это не огорчило, так как ликвидком отделения просуществовал после моего включения в его состав всего неделю.
Для ликвидации отделения в Циммермановке уже находилась большая баржа, на которую были погружены железнодорожные рельсы, снятые с некоторых участков готового пути, много всяческого оборудования и разного имущества. Ожидался последний аккорд — погрузка архива отделения, упакованного в большое количество крупных деревянных ящиков.
Вот и наступает торжественный момент, приходит из Комсомольска катер, и мы грузимся на баржу. Вижу, что тут семейные люди имеют полную волю: грузят и мебель, и всякие горшки-чугуны. Вижу, что некоторые не стесняются брать кое-что из контор: и стулья, и шкафы, даже занавески. Все равно, все бросаем. Видим, что не успели мы еще двинуться в путь, как местные уже набросились на брошенные помещения, растаскивая вещи по домам.
Наш караван отчалил под ракетный и ружейный салют.
Нас на барже человек 60–70, есть женщины и дети. Только отчалили, сразу началось: веселье-раздолье, пьянка-гулянка. Идем медленно, баржа огромная, катер слабенький, а надо тянуть вверх, против течения. Амур — в разливе, иногда даже берега не видно, а кое-где из воды торчат верхушки елей. Можно где-то и зацепиться.
С этим обошлось, но произошло нечто гораздо более худшее. Просыпаемся на третье утро, выбираемся из трюма на палубу и что видим? Никуда мы не плывем, катера нет, а наша баржа стоит посреди Амура, привязанная буксирным тросом к торчащей из воды ели.
Вытащенный из каюты шкипер баржи сразу признался: двигатель катера совсем сдох, и они совместно решили оставить баржу, погрузили на катер женщин и детей и тихонечко, чтобы не вызвать противодействия, пошли на Комсомольск. Другой катер будет через несколько дней.
Криков особенных не было. Ну что ж, побудем Робинзонами, не впервой. Однако к вечеру всякие хиханьки-хаханьки прекратились; пора бы уже подзакусить, а на барже ни капельки съестного, все съедено и выпито за первые два дня.
Переночевав на голодный желудок, с утра непрерывно подаем сигналы бедствия: красные ракеты, ружейные выстрелы. Но никакой парус одинокий на Амуре не показывается. К вечеру уже начались разговоры о том, какого из толстых нужно прирезать и сварить. Толстые отбиваются: «Только по жребию и всех подряд!» Решили подождать до утра. Утром начали все сначала. А примерно к обеду (так желанному) показалась лодка, и после многоствольного обстрела направилась в нашу сторону.
Подходит. В лодке старый дед, а лодка полна кеты, некоторые еще дергаются.
— Чего шумите?
— Дед, продай рыбы.
— Рыба не продается.
— Ты что, дед? Третьи сутки ни крошки во рту. Грешно, дед. Помрем, ведь.