Через полчаса мать бросилась мне на шею. Как она постарела! Конечно, одиннадцать лет — срок немалый, но превратили ее в старуху не только они. 22 июня 1941 года, когда мы все слушали речь Молотова по радио, у нее в семье были четыре мужчины, сильных и здоровых. Теперь остался один я, да и то более трех лет считался убитым. Легко ли выдержать такое?
Начались суматошные дни. Родственники, знакомые, одноклассницы (никто из одноклассников старших классов с войны не вернулся). Много приходило пожилых женщин — матерей тех ребят, вместе с которыми я уходил из станицы 1 августа 1942 года и прошел пешком от станицы Лабинской до Махачкалы, где уже мы были зачислены в ряды Красной Армии. Все эти ребята с войны не вернулись, но для несчастных матерей узнать хоть что-то о своих детях от человека, который видел их где-то там далеко, и на воине, еще в живых, было каким-то утешением. Двух ребят я вспомнить не смог, и матери их были очень огорчены.
Пора было начинать устраивать жизнь. Мать жила в небольшой турлучной хатенке на задворках станицы, откуда до центра станицы было далеко, а это было неприемлемо для меня. Мы продали эту хату за полторы тысячи рублей и купили большой хороший рубленый дом, можно сказать, в центре станицы, и это сразу сделало меня (с добавлением кожаного пальто) одним из самых завидных женихов.
Денег у меня было много, и я хотел месяца три не искать себе работы, но этого срока не выдержал и уже в январе поступил в районную ремстройконтору на должность нормировщика.
Для власти я оставался «прокаженным», и она сразу дала мне это ощутить. Я решил получить образование и, конечно же, строительное. Многие люди во время войны в результате фронтов, оккупации, эвакуации и других событий утратили документы об образовании, и существовал закон, по которому подтвердить среднее образование может справка, удостоверенная тремя преподавателями соответствующей школы. В Ярославской средней школе, которую я когда-то окончил, еще работали учившие меня преподаватели, которые не отказывали мне в таком подтверждении, но директор школы, когда я обратился к нему, отвел глаза в сторону, сказал, что он мне такую справку выдать не может, и от объяснений уклонился.
В Ярославской был филиал Краснодарской краевой школы взрослых. Я решил поступить в эту школу, но и тут в приеме мне отказали, тоже без всяких объяснений. В ремстройконторе меня не приняли в профсоюз, но тут хотя бы объяснили, что поскольку я по приговору лишен гражданских прав, то это не позволяет мне быть и в профсоюзе. Во всей этой вакханалии только одно событие удовлетворило меня: в военкомате меня не поставили на воинский учет по той же причине, но что будет со мной, если начнется война, мне не сказали, но я и сам догадывался, что хорошего в таком случае мне ожидать не следует. Я не совсем понимал, как это все организовывалось. Понятно, что районное управление МВД меня на какой-то учет поставило, но неужели МВД информацию обо мне распространило и по всем мелким местным начальникам.
Вот такие укусы со стороны советской власти продолжались до той знаменитой поры, когда Хрущев произнес свой доклад на съезде КПСС, когда было введено в оборот понятие «культ личности Сталина» и, наконец, в 1955 году была объявлена амнистия осужденным по 58-й статье. Однако мне все это помогло не сразу. Я уже был прорабом, и как раз в это время наша ремстройконтора ремонтировала здание УВД. Поэтому я просто пришел к начальнику и потребовал заменить мне паспорт, показав ему соответствующую газету.
— Э, — сказал майор, — ничего мне твоя газета не доказывает. В законе что сказано: распространяется на граждан, совершивших преступления во время войны. Ты осужден в сорок шестом году. Откуда я знаю, что ты совершил все свои штучки не в сорок шестом?
Пришлось мне писать бумагу в Верховный суд. Ответ я получил из Главной военной прокуратуры и сразу отнес начальнику.
— Вот это другое дело! — сказал майор. — Дуся, сооруди ему другой паспорт.
Теперь я стал полноправным гражданином Советского Союза, был принят в профсоюз и получил военный билет, в котором значился «стрелком-автоматчиком запаса 1-й категории».
Справку из школы так мне и не выдали, но приняли в 10-й класс вечерней школы взрослых, и я приступил к занятиям.
Жизнь продолжалась.
На этом я заканчиваю свое повествование. Не потому, что закончилась жизнь, а потому, что я переступил важный рубеж — я стал обыкновенным советским обывателем. Конечно, и в этой жизни происходили различные события, интересные и важные для меня, но, считаю, никак не интересные для читателя.
Поэтому всю свою дальнейшую жизнь я обрисую в нескольких словах. Я окончил десятый класс (во второй раз), затем окончил институт с красным дипломом и получил специальность инженера-строителя. Поступив в институт, я переехал вместе с женой и двухмесячным сыном в Краснодар, где и живу до сих пор. Получив диплом, я был оставлен в институте на преподавательской работе, но меня больше привлекало проектирование, и я всю свою оставшуюся жизнь работал в проектных организациях, дослужившись до должности главного конструктора научно-исследовательского и проектного института.
Мою семейную жизнь я считаю вполне удавшейся. Моя жена, ярославская казачка Антонина Николаевна вышла за меня, уже прошедшего огонь и воду, семнадцатилетней девочкой, глупой, восторженной и ничего не умевшей, но все эти годы была мне верной подругой и стала такой замечательной хозяйкой, что другой такой (возможно, я пристрастен) нигде в мире не существовало.
В Библии пишут так: «… Исаак родил Иакова…» и так далее. Я тоже родил двух сыновей; оба выросли и получили высшее образование, но в 1995 году нашу семью постигло тяжелейшее горе: в автодорожном происшествии погиб старший сын, и он часто снится мне и по сей день. А два года назад я похоронил и свою жену.
Сейчас у меня три внука и внучка, но никто из них ни в малейшей степени не интересуется ни казачьими делами, ни вообще казачьей историей. Все мои попытки как-то заинтересовать их успеха не имеют. Не помогают мои постоянные напоминания о том, что у них в жилах течет казачья кровь.
Значит, после меня останется только эта книга. Сколько трудов потратил я на нее, в моем возрасте и при моих многочисленных болезнях. Этого уже коротко не расскажешь. Но доволен ли я своей книгой? Нет, не доволен.
Вильгельм Кюхельбекер, декабрист и лицейский товарищ Пушкина, писал кому-то из сибирской ссылки, что жить ему тяжело, но говорить об этом стыдно, так как он знает, что большинству его товарищей еще тяжелее. Ни в коей мере не сравнивая себя с Кюхельбекером, все-таки, перечитывая мной написанное, я испытываю похожие чувства: большинству моих товарищей тоже было труднее в советских лагерях, чем мне.
Меня могут упрекнуть и в том, что я слабо и невыразительно показал положение заключенных в советских лагерях в то убийственное время и что, можно сказать, совсем не рассказал о муках и страданиях, а часто и гибели отдельных людей. Привожу официальные данные о смертности заключенных в ГУЛАГе: 1942 год — 352.560 человек, 1943 год — 267.826 человек, 1944 год — 114.481 человек и так далее. И это только по ГУЛАГу.
Здесь следует сделать одно пояснение. Многие отождествляют слово ГУЛАГ со всей карательной и репрессивной системой Советского союза. Это не так. ГУЛАГ — это только часть этой системы. Кроме того, существовали еще и тюрьмы, и следственные изоляторы, и пересылки, и ссылки, и этапы, и еще Бог знает какие застенки МВД, СМЕРШ и КГБ, где держали, терзали и уничтожали людей. Но все данные о гибели людей по всему Союзу пока еще опубликованы не были. Или, во всяком случае, мне неизвестны.
Упреки в том, что я не смог описать страдания людей, их физические и нравственные муки, принимаю полностью. Что же делать, если я не Федор Достоевский и не Варлам Шаламов. Более того, я вообще не писатель. Что мог, то смог, что делал, то сделал.
«Историю пишут победители. Они определяют, кто был героем — то есть лично им преданным. Но ведь есть и побежденные. У них тоже своя правда, свое видение борьбы, причин поражения.
К голосу побежденных никто никогда не прислушивается. Честь и слава, цветы и шампанское — победителям! Побежденным — унижение и презрение, изоляция и замалчивание. Но без их свидетельств картина событий, как правило, неполна и тенденциозна».
(Н. Зенькович).
Надеюсь, что моя книга, при всех ее недостатках, и является вот таким свидетельством со стороны побежденных и униженных.
Я родился в конце декабря 1927 года на хуторе Хлебном. Мой дедушка имел большую семью из трех сыновей и трех дочерей, две из которых были уже замужем и жили своими семьями. Старший сын Антон тоже был женат и жил отдельно от родителей. Мой отец с мамой жили с дедушкой, но в отдельной изолированной комнате.
В конце двадцатых годов мама тяжело заболела ревматизмом и с трудом передвигалась. В 1929 году она родила сестренку Манечку. Когда Манечка начала ходить, мы устраивали соревнование: кто лучше почешет дедушке спину. Но… всегда предпочтение отдавалось маленькой сестренке. Весной 1931 года мама умерла. Помню грязь, и мы на дрогах, на которых стоял гроб с телом мамы. Свезли ее на кладбище.
В этом же году в нашем хуторе создали колхоз. Забрали лошадей, быков, корову и телку, двух свиней, оставив одну. Весной 1932 года забрали все остальное. Особенно тщательно забирали хлеб.
У дедушки было много голубей, которые гнездились везде, где находили место. Остались одни голуби. Поскольку ничего другого не осталось, дедушка с бабушкой ночью половили часть голубей и хотели после обработки засолить. Но днем пришли активисты и забрали это мясо для колхозной кухни да еще стали долбить земляной пол в поисках спрятанного хлеба.
Дедушка работал в колхозе по устройству курятников, так как вся птица тоже принадлежала колхозу. Однажды дедушку пригнали конные уполномоченные. До этого они иногда ночевали у дедушки, так как у нас был один из лучших домов в хуторе и покрыт не соломой, а интернитом (шифер 40 на 40 см). Собрали еще человек шесть и погнали по грязи в город Шахты, а затем в Новочеркасск, в тюрьму. Нас же раскулачили и выгнали из дома.
Отец нас с сестренкой определил к одинокой женщине, которая жила со своей матерью, а сам скрылся на Украине, где устроился работать на шахтной поверхности. Наступил голод 1933 года. Отец иногда тайком привозил продукты, но нам с сестренкой они не попадали. Питались тем, что нам варили мерзлую свеклу. Однажды мне дали на колхозной кухне половину спеченного в золе кабака и наказали, чтобы сам не ел, а понес Марийке. Принес эту еду, а «мачеха» говорит: «Что ты к ней лезешь со своим кабаком? Она уже умирает». Положил я этот кабак рядом с сестренкой, лег около нее и уснул. Проснулся, а она уже умерла. Нашел я младшего брата отца, дядю Ваню, который пахал на быках колхозное поле, и сказал ему, что Маня умерла. Пришел он вечером, сколотил какой-то ящик, да за садом ночью мы ее и похоронили.
Вскоре приехал отец, очень расстроился. Он любил свою дочь. Затем забрал к себе в Чистяково эту злую «мачеху», меня, мою бабушку, дядю Ваню и тетю Соню, которой было лет десять. Но и там было голодно. Мы с тетей Соней ходили просить милостыню, лазили по помойкам в поисках съестного. А «мачеха» тайком от отца и нас сбывала на рынке часть продуктов, которые выдавались шахтерам. Однажды к нам приехала старшая сестра отца тетя Анастасия, пошла на рынок и там увидела, как «мачеха» торгует продуктами. Все рассказала отцу. Отец тут же выпроводил «мачеху».
Вскоре умерла бабушка, и отец весной 1934 года решил возвратиться домой в свой хутор. Дело в том, что дедушку оправдали и отпустили домой. Истощенный дедушка прибыл к пустому дому, зашел к соседу, где его приняли, накормили борщом, а к утру дедушка умер от заворота кишок.
В нашем доме находилось правление колхоза, но нам вернули ту часть дома, в которой мы жили до раскулачивания. Отец стал работать конюхом на колхозной конюшне. К осени на заработанные трудодни он получил два мешка пшеницы. Поставили их для просушки к обогревателю печи, которая топилась со стороны правления. Рано утром пришла уборщица и затопила печь. От перегрева мешки задымили, и нас с тетей Соней еле живыми от угара вынесли на улицу. После этого случая нам вернули и вторую половину дома.
Поздней осенью 1934 года отец женился на женщине из соседнего хутора, которую оставил муж. У нее был ребенок лет трех. Мачеха привела с собой корову, что облегчило нашу жизнь. Но все равно жили очень голодно, так как на трудодни давали мало. В основном жили за счет того, что выращивали на огороде. А так как родители работали в колхозе с раннего утра до вечера, а во время уборки хлеба и ночевали на току, то полив овощей и обработка огорода легли на меня и моего сводного брата.
В сентябре 1935 года я пошел в первый класс. Учился с охотой, но с учебниками, а особенно с тетрадями было плохо. Однажды уже в третьем классе отец привез несколько штук тетрадей. Я их обернул газетой и после уроков сдал учителю. На следующий день он их вернул мне, но без переплетов. На них был изображен Вещий Олег, и говорили, что там можно было что-то прочесть против Советской власти. Затем вообще в учебниках стали заклеивать портреты Блюхера, Уборевича и других советских вождей. Нам объяснили, что они «враги народа» и советской власти.
Как-то так случилось, что мы с другом Петей переделали песню «Степь ковыльная» и вместо слов: «В колхозах хлеба полные амбары…» — стали напевать: «В колхозах хлеба пустые все амбары, как плохо жить нам стало на Дону…» — и т. д., но напевали про себя — боялись.
Школьников привлекали к труду. Мы работали в колхозном саду, заливали водой норы сусликов, так как считалось, что они съедают много колхозного хлеба, работали на разных подсобных работах.
Однажды, летом 1937 года, к нам во двор забрела цыганка. Мать была дома из-за травмы руки, полученной на соломокопнителе комбайна «Коммунар» при уборке хлеба. Когда цыганка закончила гадание, появился и я, как всегда грязный и босоногий. Цыганка схватила меня за руку и говорит:
«Цему хлопчику трэба погадать. Я за цэ ничего не возьму». Я стал отказываться. Ведь нас в школе учили, что пионеры в Бога не верят и т. п. Однако, мать настояла, чтобы цыганка погадала. Она взяла мою правую руку, посмотрела на меня и говорит: «Я не цыганка. Я — сербиянка и скажу тебе всю правду. Ты дуже несчастливая дытына. Тай дуже долго будешь несчастлив, пока не женишься. Проживешь долго, будет у тебя четверо детей и умрешь в казенном доме». Ничего за гадание не взяла, даже предложенных матерью спелых вишен. Не знаю почему, но запомнил это гадание на всю жизнь. Цыганка оказалась права! До сих пор не могу уразуметь, как так можно предвидеть судьбу человека?
В 1940 году летом я тяжело заболел брюшным тифом. После болезни заново учился ходить, сначала около больничной койки, а затем вдоль стен. Но в шестой класс пошел и в 1941 году был переведен в седьмой класс.
Радио было редкостью, а о радиоприемниках в то время мы и представления не имели. И вот в воскресенье 22 июня 1941 года нарочные всех пригласили в клуб, чтобы услышали по радио важное правительственное сообщение. После речи Молотова многие женщины со слезами возвращались домой, а казаки хорохорились, что этого Гитлера шапками закидают.
Началась мобилизация в действующую армию. В августе был мобилизован и мой отец, от которого мы стали получать письма-треугольники, а иногда и открытки. Одно из них хранится у меня как реликвия до сего дня. В 1943 году отец погиб на фронте.
Мы, школьники старших классов, заняли место отцов. Работали на уборке урожая, кто погонычами быков на лобогрейках, а кто покрепче — и на сидушках, отгребая с кос скошенный хлеб. До января были заняты на колхозных работах: возили хлеб на элеватор и в амбары, пахали землю и т. д., за что нам начисляли трудодни.
В начале 1942 года, после освобождения Ростова Красной Армией, занятия в школе возобновились. В мае я закончил семь классов, получил свидетельство об окончании неполной средней школы и сразу же приступил к работе в колхозе. Мне поручили ухаживать за табуном молодых лошадей-двухлеток. Старшим у нас был глухонемой дядя Саша.
В июле пришли немцы. На третий день после их вступления я отправился к Донцу поудить рыбу и нежданно-негаданно попал в беду. Уселся, как бывало, у Нелидиных верб напротив болиндера (насосная установка для полива колхозного огорода). Примерно через час появился краснозвездный самолет, сделал круг над вербами и вдруг открыл огонь из пулеметов. Пули забулькали по воде вдоль берега. Я быстро забрался под береговую корягу. Сделав еще один круг, самолет улетел.
Только я вернулся к своим удочкам, как подзывают меня два красноармейца. Расспросили, откуда я, и есть ли в хуторе немцы. Рассказал, что знал. Они позвали лейтенанта, и я ему повторил. Он и говорит: «Знаешь что, пацан, ты лучше уходи отсюда».