Я права не имел ни верить, ни любить,
Но в праве были вы, объединившись на ты,
Продать на смерть людей и барыши делить?
Хорош ли бизнес ваш? Скажите, «джентльмены».
Как платит Каннибал? Чем лучше торговать?
Предательством? Убийствами? Изменой?
И сколько удалось вам за Лиенц сорвать?
Что, собственно, подлей: Катыни злодеяние,
Иль гнусный заговор молчания о ней,
С катынским палачом постыдное братанье?
Коэгзистенция?.. Не знаю, что подлей!
Торговцы трупами! Я говорить не буду,
Сколь низко пали вы, забывши о Христе,
Серебрянники взял — повесился Иуда…
Но здравствуете вы. Да, времена — не те!
Вы обвинили нас. И вы же нас судили,
Свой собственный себе любой прощая грех,
Трудились долго вы и честно заслужили,
Чтоб ваш московский друг вас перевешал всех.
Ах, добрый Джо — издох! Но все же Ванька бравый
Повесит вас за челюсть иль ребро,
Как вами выданных для дьявольской расправы,
Повесили в Москве Краснова и Шкуро.
Ничтожества. Лжецы. Большевиков вы знали,
Но лозунг Запада: купить, продать, предать.
Что ж! И Китай вы под шумок загнали.
Проценты же пришлось в Вьетнаме получать.
Телами нашими вы откормили зверя,
Но ненасытен он. И он на вас идет.
Велик Господь, велик! Не дрогну я, поверя,
Что будет день — и ваш придет черед!
ЗА ПРОВОЛОКОЙ
Кто бы дал мне карандашик, написал бы я слова
Про норильские металлы и карельские дрова.
Что не ударники-шахтеры и не люди были там,
А неслыханное племя: сто шестнадцать пополам.
То ли твари, то ли звери, то ли жалкие скоты —
Это были ваши деды либо матери-отцы.
Эх, родная полета восьмая: агитация-террор,
Голос четкий, суд короткий и бесконечный приговор.
Кто придумал это племя и развел по всей Руси —
Тому самой лютой казни сто лет думай — не найти.
Юлий Ким.
С несказанным удивлением прочитал в книге Евгении Польской «Это мы, Господи, пред Тобою…» о том, что в том огромном лагере, где был и я, «…чувство советской родины овладело уже всеми: воцарился мат, разврат, ужасающее воровство. Началось воспитанное большевизмом поедание друг друга…»
Что-то я, пробыв в этом огромном лагере четверо суток, не видел ничего подобного и не нахожу никакого объяснения таким ее утверждениям. Конечно, и я, в свою очередь, не могу категорически утверждать, что среди нескольких десятков тысяч загнанных за колючую проволоку людей, особенно среди «домановцев», не могло быть каких-либо инцидентов и позорных случаев. Но говорить такие слова обо всем «населении» того нашего лагеря — по меньшей мере, безответственно.
Началось передвижение «прощенного» народа на любимую родину, по обещаниям генерала Голикова, к встречам с женами, отцами, матерями и дорогими людьми; эшелон за эшелоном двинулись на восток.
Дошла очередь и до меня. Нас грузят в эшелон, вагоны — обычные для перевозки солдат: двухэтажные нары, большая железная бочка для воды и, соответственно, дыра в полу для ее удаления после использования; сорок человек на вагон. Решетчатые окна заделаны еще и паутиной из колючей проволоки, для надежности или, скорее, для впечатления.
В отличие от перевозки из Юденбурга, на этот раз в вагоне не было ни женщин, ни детей, ни стариков, все — строевые казаки из 15-го корпуса. Позже мы узнали, что в нашем эшелоне были и женщины, и дети, но они были в отдельных вагонах, и у них не было таких строгостей.
Закачались вагоны, застучали колеса.