Любознательная Заславская, естестественно, выпытывала секреты этого благополучия. К кому ни обратится, ответ один: не успела нас испортить Советская власть. «У вас Советская власть уже 60 лет, а у нас только 35»… «Здесь еще живы те, кто помнят капитализм»… «Наши люди не успели испортиться: они не могут работать плохо»… «Мы любим и уважаем труд»… «У нас меньше пьют и воруют», — такие суждения запомнились академику.
И Татьяна Ивановна делает вывод: «Ни особо благоприятных природных условий, ни недоступных сибирякам особенностей экономического механизма обнаружить не удалось. В одних и тех же условиях, примерно на такой же земле, с помощью такой же техники крестьяне Прибалтики собирали в 2–3 раза большие урожаи, получали соответственно более высокий доход и, кроме того, разумно и эффективно расходовали средства на благоустройство и украшение жизни. Все это благоденствие было обусловлено еще не утраченными социокультурными качествами населения, сформировавшимися в период капитализма. Вывод напрашивался довольно пессимистический — большинство россиян явно не обладало этими социальными качествами, и для их формирования в лучшем случае были необходимы десятилетия».
Вывод насчет десятилетий Заславская сделала двацать лет назад. Но и сегодня мы должны признать: необходимы десятилетия, чтобы догнать по культуре труда и жизни не то что Америку, а Прибалтику. Срок этот был бы значительно меньше, если бы не вырубили крепких хозяев (кулаков, как уничижительно их именовали), если бы не устроили примерную выволочку таким умницам, как Худенко и Снимщиков.
Горбачев — Шеварднадзе: «Социализм или это кулак, начало капитализма?»
Партия исподлобья следила, чтобы не дали ростки частнособственнические настроения, окорачивала тех, кто пытался жить с размахом. Да не только партия, а и простой советский человек. Вот крик души рабочего Семинихина из Киева в газете «Известия»: «В моем мозгу не укладывается, как можно стремиться к коммунизму, сгорая от жажды собственности. Как можно члену партии, если он, разумеется, не примазавшийся член партии, жить в благоустроенном доме на 7–9 комнат с паровым отоплением, газом, ваннами, душевыми, биллиардными, кабинетами с аляповатыми, но дорогими обстановками, утопая в заграничном мещанстве, дорогих коврах и хрустале?». Письмо это пришло с Украины, а кажется, что рабочий Семенихин описал жизнь в поселке Акчи. Люди там жили в таких благоустроенных домах, правда, комнат было поменьше — 4–5, отопление — паровое, газ, ванны, биллиардных комнат, припоминаю, не было, а вот ковры, хрусталь, мебель — были.
Сами-то партийные руководители себя не стесняли. А за тем, не прорастают ли семена собственничества в простом народе, следили внимательно. Смешные вещи иногда демонстрировались. В 1967 году состоялось решение ЦК о садовых участках, знаете, по какому серьезному поводу? Запрещено было иметь печки в садовых домиках. Что за дикость? Не дикость, а тонкий-тонкий рассчет. Допустим холодно, человек протопит печку — наслаждается жизнью. Так именно против этого и боролись: чтобы народ не наслаждался на участках. Посадил картошку, вырастил ее, выкопал — и свободен. Предпринималось все, чтобы дачный домик не стал домом, жилищем, чтобы человек не прирастал к земле, чтобы в зародыше подавить частнособственнический инстинкт. Чтобы, не дай Бог, опять не возродилось кулачество.
Однажды, в 1979 году, к Шеварднадзе приехал Горбачев, тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС, отвечал за сельское хозяйство. Повез грузинский правитель его в один район. Поездка была обставлена с самыми секретными предосторожностями. Основания для этого имелись. Приезжают в село. Заходят в один двор — там держат 16 коров. В другом — 20. То же самое и в других. Земля почти в частном владении. «Это как понимать? — раздумывает Горбачев. — Социализм или это кулак, начало капитализма?» Шеварднадзе говорит: «Какая разница. Главное, что дают молоко, мясо». Об одном попросил: только об этом в Москве никому — раскулачат.
Это уж точно — раскулачили бы! Леонид Брежнев как-то поехал на съезд дружественной Польской объединенной рабочей партии. Один из делегатов сеъзда — крестьянин, рассказывая с трибуны съезда о своем хозяйстве, сообщил, что у него 10 гектаров земли, несколько лошадей, стадо коров и так далее, попросил выделить ему 100 гектаров угодий, продать трактор и сельхозтехнику. Брежнев был поражен. С возмущением говорил членам делегации: «Это же кулак! У него в хозяйстве батраки! И это член коммунистической партии!» Что у него в стране все сплошь батраки, он этого как-то не замечал. Правда, кулаков не было. А если кулаческие черты начинали проступать в чьем-то облике, то парторганы тут же поднимались по тревоге. Как, например, в случае со Снимщиковым.
У Брежнева было типичное отношение большевика к фермеру как к кулаку, как к эксплуататору. А вот впечатление генерала Волкогонова от посещения фермера в Дании: «Посещение одной из датских ферм восхитило и озадачило. Корова в год — 9 тысяч литров молока. Но муж и жена (29 коров, 115 свиней, 20 телят) работают с 5 утра до 11 вечера. Каролина (хозяйка) сказала: «Если бы я не родила пятерых детей, то не знала бы, что я женщина». Рабский труд. Мы в России отвыкли так работать». А привыкали ли когда-нибудь?
К Снимщикову — наступило время — власть стала внимательно приматриваться: а не с частником ли мы имеем дело? Не кулаческие ли настроения прорастают в деревне Черной? Уж слишком самостоятелен Иван в суждениях и поступках. Какое-то время на него смотрели сквозь пальцы, дали подняться. А потом упорный труд и зажиточную жизнь объявили уголовным преступлением, и значит — надо стереть его с лица земли. Мог ли быть Снимщиков похитрее? «Нет, — говорит Лисичкин. — На определеннное время дается лицензия на самостоятельность. Но вот он стал выходить из подчинения. Стало быть, что? Проучить! Чуть забудешь, что ты не холоп — немедленно ведут пороть на конюшню».
«Преступление Снимщикова состояло в том, что он чересчур хорошо работал, — считает Комиссаров. — Если область ежегодно давала 4–6 процентов прироста по сельскому хозяйству, то у него все эти годы прирост по сельскому хозяйству составлял 30, 40, 50 и даже 100 процентов. В 69-м году у него уже объем реализации составлял 12 миллионов рублей. Это по тем временам очень серьезная цифра».
Трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией».
Все прекрасно в деревне Черной. Но однажды Лисичкину звонит Юрий Черниченко: «Ты слышал, что Снимщикова судят?» — «Да ты что!» — «Точно. Завтра первое заседание». И они отправляются на суд.
А начало уголовному преследованию Снимщикова положил один доблестный корреспондент «Правды». Приезжает он в колохоз, вежливо расспрашивает, что да как. Снимщиков все ему показывает, все рассказывает, раскрывает цифры. И какой вывод делает партийный журналист? «Вы нэпман! Кулак!! Зачем вам эти веревки? Обогащаетесь!» Снимщиков оторопел. Хотел, было, жестко врезать — он это умел, да сдержался, мягко возразил: «Нэпман работал на себя, я — на общество. И промыслы, которыми мы занимаемся, не мешают, а помогают развитию производства продуктов. Планы поставок колхоз перевыполняет. Молока, в расчете на гектар, даем больше всех в районе. Кому вред от нашей веревки?»
Он-то думал, логика нетразимая: всем же хорошо! А если веревка помогает доить коров, то это просто замечательно. Но правдист лишь усмехнулся: «Бросьте мальчиком прикидываться, вы же взрослый человек и должны понимать: разлагаете народ высокой оплатой».
Вот оно что! Когда народ живет в нищете — это по-советски, это по-партийному, а если он вдруг в приличном костюме начал ходить, повадился ездить на театральные премьеры, отдыхать на курортах, то это явные признаки разложения. Вам смешно, а это было на самом деле так. Торжествовала такая вот идеология скромности и аскетизма. Себя-то руководители не забывали: закрытые распределители функционировали исправно. И они не читали Столыпина, который однажды сказал: «Нищета — худший вид рабства».
И разразился тот самый корреспондент фельетоном в «Правде» под названием «Огурец в полистироле». Хлестко написал, с издевкой. И выставлен был Иван Андреевич в этом сочинении жуликом, проходимцем и мошенником. Вместо того чтобы хлеб выращивать, мясом трудовой народ снабжать, он гвозди делает, пластмассовые безделушки. Простому человеку внушалась мысль: голодает он оттого, что Снимщиков и ему подобные увиливают от своих прямых обязанностей. Другие издания начали подгавкивать центральному партийному органу, потоком пошли статьи и фельетоны: «Нужны ли корове клипсы?», «Свинина или рубильники?», «Веревка на второе».
А тогда был железный порядок: «Правда» всегда права. Если она против кого выступила, на того всех собак спускать. И за Снимщикова взялись. Да так, что у героя войны ребра затрещали. Мгновенно собрали бюро обкома партии, позвали туда председателя. На бюро много чего любопытного услышал о себе Снимщиков: кулацкие настроения, высоко себя ставит, зазнался, нарушает политику партии в оплате труда и прочее, и прочее. Слушал, слушал, а когда ему дали слово, он и говорит первому секретарю обкома Конотопу: «Василий Иванович, вы здесь много чего наговорили насчет того, что я нарушаю политику партии. Вы меня простите, пожалуйста, только я политикой не занимаюсь, я занимаюсь экономикой».
Реакция была бурная. Привыкли же, что обвиняемый покорно признает свои ошибки, буйно кается, клянется исправиться, а тут такое высокомерие. Конотоп завелся с полоборота, наорал на председателя, а потом кинул прокурору области Гусеву: «Сергей Иванович, разберитесь со Снимщиковым и как следует накажите, чтобы он уразумел политику партии на селе». Прокурор сразу вытянулся в струнку: «Есть, Василий Иванович, будет сделано». Как следует наказать — означало: посадить.
15 июня 1989 года персональный пенсионер Конотоп пишет письмо Горбачеву, в котором выражает крайнюю озабоченность происходящими в стране событиями. В письме, в частности, есть и такие слова: «У настоящих советских людей, которых сейчас всячески оскорбляют и представляют как «рабов», не только отбили охоту самоотверженно трудиться, но и нормально жить на этом свете…» Прежде чем садиться за это письмо, съездил бы Василий Иванович в деревню Черную, поговорил бы с настоящими советскими людьми, они бы многое ему рассказали на могиле председателя Снимщикова о нормальной жизни на этом свете, которую устроил им Конотоп двадцать лет назад.
Февраль 1969-го. В Черную едет комиссия — 16 человек, люди из всех возможных контролирующих органов. (Как это все знакомо и сегодня: если начальство кем-то выказывает недовольство, то тут же врываются люди в масках, всех на пол, руки на затылок, и лезут в компьютеры за компроматом…) Настроение у комиссии, как у бойцов группы «Альфа», которых послали брать террористов. 45 дней комиссия перетряхивала колхоз сверху донизу. Изъяты все документы. Работа колхоза парализована…
Колхоз бурлил все время, пока действовала комиссия. Митинги были. Народ горячился вплоть до того, что трактористы кричали: «Сейчас заведем трактора и поедем на Красную площадь с демонстрацией». Снимщиков остановил: «Бросьте дурака валять, какую еще демонстрацию?» Авторитет у него был очень большой, поэтому никаких таких вещей не допустил.
На имя Брежнева и Косыгина колхозники отправили телеграмму: «Просим прекратить издевательство над председателем колхоза Снимщиковым, просим разобраться в этом деле». По указанию Брежнева была создана еще одна комиссия, приехала она в колхоз, окунулась в обстановку: просто вой стоял в колхозе. Женщины приходили, целый день шли люди с жалобами: что происходит, почему такой произвол творится в колхозе? Что делают? Терзают людей, издеваются буквально. Отпустите председателя.
Комиссаров вдруг вспомнил: «Я вам больше скажу. Был такой знаменитый маршал Советского Союза Еременко, дважды Герой Советского Союза. Он очень хорошо знал Снимщикова, и буквально за несколько дней до своей смерти он добрался до правительственной связи и позвонил лично Косыгину и просил его: «Алексей Николаевич, помогите, пожалуйста, это такой человек, которого нужно обязательно спасти, чтобы его не осудили». Но тем не менее даже такие высокие ходатайства ничего не дали.
В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными записками «Убирайся, а то убьем».
Ну а что тем временем происходит под Алма-Атой? Не придушили ли окончательно Худенко? Вы знаете, нет. Точнее, не сразу его придушили. После того как скинули могущественого покровителя — Хрущева, поначалу пришлось нашему экспериментатору несладко. На него навалились как на пособника волюнтариста. Но не таков Иван Никифорович, чтобы сразу сдаваться. Он в Москву — в Госплан, в Минфин, в газеты. Умел он убеждать в своей правоте. Умел собрать под свои знамена союзников, умел вооружиться поддержкой высокопоставленных персон. Тут, к счастью, соизволил ознакомиться с передовым опытом местный партийный владыка — Динмухамед Ахмедович Кунаев. Заехал в Акчи, осмотрел, выслушал, приказал: «Будем продолжать эксперимент». Тут, было, высунулся главный противник Худенко министр сельского хозяйства Казахской ССР Рогинец: «Не надо…» Кунаев не дослушал: «Выполнять! Это прямое указание ЦК».
Но даже если сам Кунаев и поддержал Худенко, для райнных начальничков это ничего не значило. Они уже давно косились на Худенко как на антисоветчика. Например, дает райком команду: к революционной дате выстроить колонну грузовиков, груженных зерном, и под красными знаменам красиво ехать на элеватор — «Принимай, Родина, целинный подарок!» А Худенко: я по технологии буду косить через две недели. И срывает важное пропагандистское мероприятие. А кто подобными вещами может заниматься? Только злостный антисоветчик.
Да и в самом хозяйстве в Акчи не все гладко складывалось. Когда Худенко взял в свои руки управление, он тут же объявил: «Воровать у меня больше никто не будет». А тогда само собой разумеющимся было приворовывать, ведь все вокруг колхозное, все вокруг мое. Худенко прошелся по дворам и обнаружил почти в каждом тонны зерна. Откуда зерно, если нет личных полей? Значит, ворованное! Сдать! А у людей свиньи — надо кормить, коровы мычат — требуют комбикорм. Коровам не объяснишь, что грянули новые порядки. И люди затаили злобу.
Но опаснее было другое. Возможно, читатель не обратил внимания на фразу в начале этой истории: Иван Худенко, возглавив хозяйство, сократил число работающих в хозяйстве с 840 работников до 65, а производство продукции увеличилось вчетверо. Тут заложен колоссальный социальный конфликт. Ведь все эти 840 человек были при деле, выезжали в поля, получали зарплату — а теперь разом оказались ненужными 785 из них. Что им делать? Работы для них нет. Куда им деваться? В город переезжать? Там, может, работа и нашлась бы, а где жить? Квартиры им никто не выделит. И получилось, что в Акчи сотням людей нечем заняться, они болтаются без дела — вот еще один повод для злобы. В кабинет Худенко кидали камни с прикрепленными к ним записками: «Убирайся, а то убьем».
Представьте теперь, что во всем сельском хозяйстве СССР стали бы работать так же интенсивно, как в хозяйстве Худенко, тогда бы, как подсчитали ученые, оказались ненужными 25 миллионов человек. Задолго до перейстройки массы пришли бы в волнение. Партийные работники это понимали, потому им не нужен был Худенко с его блестящими результатами. И они убедили Кунаева: от Худенко только вред. И на нашего новатора был объявлен очередной сезон охоты.
В трудный момент помогла Худенко Татьяна Ивановна Заславская, пригласила его выступить в Новосибирске: «Когда в Академгородке прослышали о том, что есть возможность встретиться лично с Худенко, о котором столько писали и такой огромный интерес привлекали его эксперименты, то просто шум сразу прошел в ученом сообществе. Не только аграрников привлекал смысл этого эксперимента, он был принципиально важен для всей нашей экономики. Зал был битком. Выступление Худенко восприняли с большим энтузиазмом и интересом. Он говорил познавательно, интересно, но и — что очень важно, чтобы убедить ауудиторию в своей правоте, — эмоционально. Мы получили заряд для дальнейшей научной деятельности: раз подобное возможно в одном месте, значит, это можно осуществить и в другом, значит, не всё пропало».
Да нет, Татьяна Ивановна, много пропало к тому времени в самой крестьянской натуре. Заславская окончательно убедилась в этом через 10 лет, когда сотрудник ее института Смирнов разработал и поставил на Алтае эксперимент сродни худенковскому. Результаты поначалу были оглушающие: сумасшедший прирост продукции. Но эксперимент провалился из-за людей. Немало работников выкладывались, стремились получить высокий доход, потому работали с выдумкой, изобретательно. Но рядом — инертные работники, не способные, да и не желавшие интенсивно трудиться. А доходит дело до дележа доходов, тут горлопаны первые, принимаются скандально качать права. В результате и те, кто выкладывался на поле, сникают.
Многое сделали для популяризации Худенко журналисты. Особенно Владимир Кокашинский из «Литературной газеты». Я до сих пор помню газетную полосу под названием «Что случилось в Акчи?» Она вышла накануне окончательного разгрома эксперимента Худенко. Рассказывает обозреватель «Литературной газеты» писатель Александр Борин: «Володя Кокашинский был страстным журналистом. Он пытался поднимать все новое, передовое. Вот и Акчи. Он приезжал оттуда, и мы собирались в его крошечном кабинете, чтобы послушать его рассказ, расспрашивали: ну что там нового у Худенко? И рассказы Володи были интересны. Однажды он привел самого Худенко, он произвел нас большое впечатление».
Но вокруг Худенко уже стягивалось кольцо ненависти. Интриги сделали свое дело, и Кунаев, благосклонно относившийся в Худенко, стал равнодушен. Ему сумели объяснить опасность эксперимента Худенко лично для него, для Кунаева. Объяснили весьма доходчиво: если все будут работать, как Худенко, в республике образуется избыток рабочей силы, и Москва срежет Казахстану дотации. А кому хочется терять лишние деньги? И Кунаев повернулся спиной к Худенко. Комарилья только этого и ждала.
Как водится, послали комиссию. Министр сельского хозяйства Рогинец (помните, он в свое время сказал, что в Акчи построен кусочек коммунизма) дал указание: добыть убойные факты, чтобы открыть уголовное дело. Комиссия была настроена агрессивно, копала усердно, но, как ни старалась, криминала не сумела обнаружить. Приезжает к министру председатель комиссии, кладет ему на стол отчет. Тот прочитал, спрашивает: «Это что?» Председатель комиссии объясняет, что так и так, у Худенко все в порядке, не подкопаешься, убытков нет, одни достижения. Министр швыряет отчет в лицо подченному и кричит: «Что вы мне даете эту филькину грамоту? Вы мне дайте материал, чтобы я этого жулика мог посадить».
История имеет склонность повторяться в мелочах. Руслан Хасбулатов, будучи командиром Верховного Совета России, отдал приказание генпрокурору Степанкову: накопать компромат на Владимира Шумейко. И сфальсфицировали дело, но оно лопнуло. Хасбулатов звонит и настаивает, чтобы преступника быстрее отправили в Лефортово. Степанков пытается объяснить, что данные не подтверждаются. «Я не об этом спрашиваю, — ругается председатель, — а о том, когда арестуете…»
Посылают новую комиссию (не к Шумейко, а к Худенко). Она очень старалась — но нет, опять криминала не обнаруживается. Тогда начали подтасовывать цифры, данные, и в конце концов сумели доказать, что в хозяйстве Худенко сплошные убытки. На этом основании коллегия министерства лишает экспериментатора работы, хозяйство закрывают. Худенко исключают из партии.
«Литературная газета» зовет ученых-экономистов: помогите отыскать истину, чтобы опровергнуть предвзятые выводы комиссии. Отправляется на защиту Худенко Виктор Данилович Белкин, профессор, доктор экономических наук. Это было впечаталяющее путешествение. Рассказ Белкина: «Меня еще заочно потрясли чудеса, которые творил Худенко. Где бы он ни работал, ему удавалось в разы поднять производство. То, что он делал, казалось экономическим чудом. Потому я с огромным интересом летел в Казахстан. Прилетаем в Алма-Ату. Только устроились в гостиницу, как звонит Бурлаков, помощник Кунаева: «Советую вам не терять время, возвращайтесь в Москву. С Худенко все ясно — мошенник и проходимец».
Ученые поблагодарили помощника за добрый совет и двинули к Худенко. Пообщались с ним, с его работниками — все великолепно, выводы комиссии — полная туфта, подтасовки, мухлеж. Белкин решил добраться до Кунаева, чтобы объяснить ему суть дела, что нельзя варварски поступать с такими прекрасными людьми. Встреча состоялась. «Кунаев нас встретил чуть ли не объятиями, рассыпался в своей любви к науке, — вспоминает Белкин. — Это был красивый, импозантный мужчина, обходительный и даже ласковый в общении. Мы начинаем объяснять про Худенко, про предвзятость к нему министра. Кунаев говорит: «Сейчас я посоветуюсь с президентом». Нажимает кнопку, просит пригласить председателя Верховного Совета, тогда это была декоративная фигура. И президент тут же влетает в кабинет, будто прямо за дверью и ждал: «Слушаю вас, Динмухамед Ахмедович». — «Расскажи-ка про фокусы Худенко». — «Он оставил мне в наследство несколько тысяч безработных». Какие безработные, какое наследство — не понимаем мы. Оказывается, президент до этого возглавлял какую-то область, где Худенко успел поэкспериментировать. А там, где Худенко начинает устанавливать свои порядки, сразу оказывается не нужной масса людей. «Вот видите, — говорит горестно Кунаев. — Худенко нарушает социальный мир».
Потом был долгий, тяжелый разговор. Убедили ученые Кунаева, тот дал команду: Худенко не трогать. И даже отправил ученых на своей длинной сверкающей машине в аэропорт. Возвратились в Москву. Через несколько дней узнают: на Худенко заведено уголовное дело.
Дело, понятно, было сфабриковано. Владимир Кокашинский добился от Генеральной прокуратуры Союза, чтобы она его проверила в порядке надзора. Проверили. В результате потрясающий поворот дела: прокурор следственного управления Генпрокуратуры СССР Евгений Онегин (такая знаменательная фамилия) закрывает дело, выдуманное казахстанскими следователями по указанию партии. Основание: отсутствие события преступления. То есть Худенко чист. Как приятно было ему читать такой документ:
«7 мая 1972 года.
Исх. № 3-77972.
Гражданину Худенко Ивану Никифоровичу.
Сообщаю, что в связи с вашей жалобой было истребовано и проверено уголовное дело о злоупотреблениях в Опытном хозяйстве Министерства сельского хозяйства Казахской ССР. Прокуратурой СССР дело прекращено за отсутствием событий преступления».
Коротко и исчерпывающе. Победа! Если бы в Акчи не сущестовал сухой закон, то там в день получения такого документа пьяные торжества длились бы до утра.
Взволнованный Филатов пишет письмо писателю Волкову:
«Александр Иванович! Рад передать вам ответ прокуратуры СССР в фотокопии, из которого явствует, что участники эксперимента в Акчи официально признаны невиновными в злоупотреблениях, убытках и пр. смертных грехах, в которых их обвинил Минсельхоз республики и в которые поверили многие вышестоящие органы и их официальные лица. Думается, что «Литгазета» имеет теперь все права и возможности выступить с обстоятельным материалом, направленным на восстановление эксперимента в Акчи, на публичное признание заслуг его организаторов и участников, а также полное восстановление репутации и авторитета тех, кто поддерживал экспериментаторов в тот момент, когда на них был приклеен ярлык воров и мошенников, и тем самым поставил под сомнение недальновидных, но находящихся «при исполнении».
Волков был страшно обрадован. Ведь всегда душа поет, когда торжествует справедливость. Каково же было изумление писателя, когда в начале августа в дверь его квартиры кто-то позвонил, он открывает — на пороге Худенко: «Я, считай, сбежал из тюрьмы, меня приходили арестовывать».