Вспомнилось: в 1966 году, прежде чем организовать процесс против Синявского и Даниэля, цековские товарищи поинтересовались у председателя Союза писателей, как к этому отнесется писательская общественность. Ответ Федина потрясает: «Писатели аплодисментами будут приветствовать суд».
Секретарь парткома ФИАНа А. Плотников спросил В. Файнберга, сотрудника теоретического отдела, какова будет реакция на высылку Сахарова. И получил ответ: «Митингов протеста никто устраивать не будет, но отношение сотрудников резко отрицательное».
Так и случилось.
«Внутри нашего отдела первоначально царила атмосфера всеобщего шока, — рассказывает Файнберг. — Никто не верил, что можно добиться освобождения Сахарова из ссылки. С трудом удалось избежать отчисления Андрея Дмитриевича из института».
Да, сразу же после событий 22 января отдел кадров Академии наук предпринимает попытку уволить Сахарова из ФИАНа. Но с какой формулировкой? Подсказали кураторы из ЦК: это же элементарно — Сахаров ходит на работу? Нет. Уволить за прогулы. Тут физики-теоретики просто ошалели: с чего вдруг академик должен отсиживать за столом от звонка до звонка, как совслужащий? Мозг настоящего ученого не знает перерывов в работе. Одна из важнейших идей по созданию атомной бомбы пришла Сахарову в бане (это был 1948 год, он с семьей жил в коммуналке, где не было даже ванны).
Но продолжим слушать воспоминания Файнберга: «После длительных обсуждений было решено попросить заведующего отделом академика Гинзбурга поехать в ЦК КПСС и убедить руководство отдела науки ЦК в необходимости возобновления научных контактов с Сахаровым. Главный довод, по существу, состоял в том, что столь мощный мозг, как у Сахарова, при любом стечении обстоятельств нельзя отторгать от науки».
Сотрудники старшего поколения теоретического отдела ФИАН выработали программу действий из трех пунктов:
1) Сахаров остается официально сотрудником теоретического отдела,
2) ему, как крупнейшему ученому, оказывается все возможное содействие в продолжении научной работы,
3) как элемент содействия — к нему регулярно будут ездить сотрудники отдела для обсуждения научных вопросов.
Сахаров в Горьком. Подошел срок общего собрания Академии наук, присутствие на нем всех действительных членов и членов-корреспондентов обязательно — это их уставная обязанность. Сахарову сообщают, что его участие в общем собрании не предусматривается. Но он размечтался: если 12 академиков настоят на том, что ссыльному члену академии наук надо выслать приглашение, то власти не посмеют сказать «нет». Этот вариант Андрей Дмитриевич обсуждал при встрече с Левиным, который в воспоминаниях пишет: «В глубине души Андрей любил свою Академию, и ему очень хотелось, чтобы к ней вернулось былое чувство собственного достоинство. Пусть она заступается за своих сочленов, а не спешит угодить начальству». Но вот Сахаров с Левиным принимались перебирать, кто же не поспешит угодить начальству — Капица, Леонтович, ну, может быть, Боровик-Романов и Забабахин, и на этом список завершался. Даже пятерки не набиралось.
Имя Сахарова тем не менее прозвучало на общем собрании Академии. Слова взял математик Понтрягин. Он пожаловался, что на Западе его несправедливо обвиняют в антисемитизме и что эту кампанию против него организовал Сахаров. За это Понтрягин объявил горьковского ссыльного врагом Советского Союза и потребовал, чтобы против были приняты меры. Раздались аплодисменты и шум в зале. Интересно, какие еще меры имел в виду Понтрягин? Сослать еще дальше, во глубину сибирских руд?
Президент Академии наук Александров в одной из бесед с зарубежными учеными высказал солидарность с решением властей: «Он был окружен кликой, в частности иностранцами, которые склоняли его к противозаконной деятельности, и мы должны были что-то с этим делать. У нас было два пути: либо привлечь Сахарова к суду за преступные действия, либо изолировать его от этой клики. Мы выбрали второе…» Интересно: кто это — мы? И далее совсем несуразное: «Мы послали Сахарова в Горький, чтобы защитить его от возможных нападений со стороны разгневанных граждан». Вон оно что! Но почему же эти разгневанные граждане не растерзали Сахарова, когда он вернулся в Москву?
И все-таки почему ученые не выступили в защиту Сахарова? Вот и Файнберг считает: «Конечно, в мало-мальски демократической стране нужно было бы прежде всего выразить коллективный протест». Но, во-первых, в мало-мальски демократической стране такого наглого обращения с великим ученым-гуманистом — да впрочем и с любым человеком — просто не могло случиться. А во-вторых, к демократии как раз и продвигаются, когда протестуют против беззакония. Ведь правозащитная деятельность Сахарова началась с того, что он начал подписывать письма протеста. Поэт Владимир Корнилов нашел точный образ Сахарова:
Протест ученые выразили, однако в закодированной форме. Перед майскими праздниками в ФИАНе вывесили плакат, на котором изображен жизнерадостный передовик производства и лозунг «Слава Героям Социалистического Труда». Кто-то отважный после слова слава дописал: трижды, явный намек на Сахарова. Плакат висел полдня, потом прибежали партийные активисты, прочитали — ахнули и сорвали крамолу. Что ж, очень и очень смелый поступок, система дрогнула, но устояла.
Но, с другой стороны, и войти в положение ученых можно. Кто из них не понимал, что текучая жизнь изобилует мерзостью? Не только Сахарову было ясно, что старая сила, доселе командующая обществом, истощается и заканчивает свой исторический цикл. Но большинство считало: открыто идти против тупого напора силы бесполезно и неразумно. Выступить за демократию — сердце замирает, пусть кто-нибудь другой этим занимается. Царило всеобщее безверие. Иногда это безверие — рабское, трусливое — прорывалось агрессией по отношению к человеку, выступавшему открыто.
Физик-теоретик Владимир Ритус вспоминает: «Многие из нас разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, хотя и считали некоторые из них слишком далеко идущими. В нас же глубоко сидел страх за свою судьбу, да и за судьбу всего отдела». Страх определял поступки. Академик Гинзбург считает, что смешно и предполагать, что на власти могли подействовать какие-то письма в защиту Сахарова. А если бы под письмом стояли подписи ста академиков? Не подействовало бы? Кто знает, как наше слово отзовется…
Нужно считаться и с тем, что Советская власть умела непринужденно поставить подданных перед дилеммой: или-или. Или ты льешь грязь на Сахарова, или становишься доктором наук — выбирай. Свидетельство очевидца о порядках в академических институтах: «В ФИАНе обстановка напоминала контору домоуправления. В ЖЭКе не выдают никаких справок, пока не предъявишь расчетную книжку с уплаченной квартплатой. А у нас не выдавали характеристик ни для защиты диссертации, ни для загранкомандировок, пока не подмахнешь письма с осуждением Сахарова».
Все мы люди, и ученым ничто человеческое не чуждо. У многих семья, дети. И, как миленький, подпишешь что угодно, если знаешь, что есть опасность лишиться не то что благополучия, но и вообще средств к существованию. Такие случаи были. Боннэр из Горького в отчаянии обращалась к коллегам мужа: «Сегодня мне хочется крикнуть — где вы, советские физики, неужели компетентные органы сильней и выше вашей науки?» Да, Елена Георгиевна, компетентные органы много сильней и много выше. Собственная безопасность дороже — это закон жизни.
А жизнь ссыльных в Горьком между тем налаживается. Они обрастают хозяйством. Елена Георгиевна рассказывает: «На другой день пошли в магазин, купили настольные лампы. Купили письменный стол. Андрей тут же сел работать — ему же для работы много не требовалось». Тут у меня сразу всплыла в памяти фраза Андрея Дмитриевича: «Больше всего на свете я люблю реликтовое излучение». В быту они неприхотливы. Елена Георгиевна принялась обустраивать квартиру. Выбрала ткань и сшила занавески на окна, приобрела кухонную утварь. Купила пеленки бумажные, чтобы затыкать окна, в щели дуло. Из первой поездки в Москву она вернулась с пишущей машинкой и села за перепечатку трудов Сахарова, позже — его воспоминаний.
Сахаровых навещает Бэла Коваль, подруга Боннэр, у нее остались приятные впечатления от жилища: «Квартира приличная, непривычно большая, чистая. Елена Георгиевна успела вложить в нее душу. Она сказала: где мы — там и наш дом. Они были здесь, значит, это был их дом. Летом восьмидесятого года еще не было краж и обысков, не было вмонтированных киноустановок. Внешне все выглядело прилично. Если, конечно, не замечать милиционера под дверью, а за балконным окном — опорного пункта милиции…»
Милиционера под дверью трудно было не заметить. Днем он внимательно всматривался во всякого появляющегося в зоне видимости. Ночью обычно дремал, но протягивал ноги так, чтобы невозможно было подойти к звонку. Если кто пытался проникнуть на запретную территорию, милиционер задерживал нарушителя и отводил в опорный пункт охраны общественного порядка, где расположились стойбищем сотрудники КГБ.
Охранник перед дверью никогда не отвечал на приветствие жильцов квартиры № 3, а Андрей Дмитриевич не мог не поздороваться с человеком, который смотрел на него. Поздно вечером Андрей Дмитриевич обычно выносил мусор во двор и, проходя мимо милиционера, громко пел любимую песню Ленина — «Варшавянку»:
Служивый сидел спиной к двери, и, когда по утрам Боннэр выходила за газетой, он брал почту со столика и подавал через плечо. Молча. Эта сцена повторялась каждое утро. Один из тех, кто нес ответственную службу у дверей квартиры № 3, — сержант Николай Грачев. Он вспоминает: «Нас было семь человек, включая командира отделения. Дежурили по 12 часов, и получалось: сутки отстоял, пять свободен».
С соседями по дому Сахаровы здоровались, и они поначалу отвечали на приветствие. Сосед с третьего этажа, Николай Николаевич, инвалид войны, порывался вести разговоры на серьезные темы. Сахаров явно вызывал у него большой интерес, он выказывал ссыльному академику сочувствие, даже дал почитать книгу о репрессиях 37-го года. Но вскоре общение оборвалось, потому что людей стали запугивать, с обитателями дома провели разъяснительные мероприятия воспитатели из КГБ.
Екатерина Васильевна Чумичева живет на девятом этаже знаменитого дома по проспекту Гагарина. Мы беседуем с ней на скамейке у подъезда. «Когда здесь жил Сахаров, то на скамейке нельзя было сидеть, — объясняет Екатерина Васильевна. — Запретили. Когда его привезли, всех нас предупредили, чтобы с ним не разговаривали. Кто пытался общаться, тех забирали в опорный пункт. Следили за ним? Да. У дверей сидел служивый». Чумичева наблюдательна, показывает: «Вон в том доме из того окна все время кто-то в бинокль смотрел сюда, и в том доме». Как соседи относились к ссыльным? «Кто сожалел, а кто и верил тому, что о нем говорили. Вроде как враг народа. Всяк преподносили нам его. Были и такие, что камни бросали в окно. Очень тяжело было им. Издевались над ними. Машина вот здесь у них стояла, ее все время ломали. Шины прокалывали, стекла били, краской обливали, Боннэр много времени с машиной возилась».
Да, враждебных по душевному порыву хватало. Однажды Боннэр сооружала на балконе из дощечек стеллажи для книг, проходящая старуха злобно прошипела: «Жена Сахарова гроб себе мастерит».
Горький в то время был голодным городом, как, впрочем, и остальные города Советского Союза, за исключением, быть может, Москвы, Ленинграда, столиц союзных республик. Ходил даже такой анекдот: академик Сахаров закончил голодовку, жители Горького все еще ее продолжают. Елена Георгиевна говорит, что за время ссылки она ни разу не видела мяса в свободной продаже. Вот чем, по свидетельству Боннэр, блистали торговые витрины: «Магазин продуктовый: всегда есть сахар, очень плохой чай, соль, какое-нибудь печенье, рис, растительное масло, несколько видов конфет, манная крупа, иногда другие крупы и макароны, но гречки не было за шесть лет ни разу. Сливочного масла нет, маргарин есть, иногда бывает сыр, почти всегда яйца…»
Не стал бы приводить этот сиротский список продуктов, если бы он не отражался на Елене Георгиевне: «До того, как меня заперли в Горьком, продукты не были для нас проблемой. Я возила продукты из Москвы. Что быстро портилось, то закладывала в две сумки-холодильники. Кроме продуктов, я возила для наших «жигулей» шины, аккумуляторы, запчасти — в Горьком же ничего не было. Перед одной из голодовок везла 70 бутылок боржоми». Уму непостижимо, как она все это на себе волокла. Иногда на вокзале в Горьком помогали носильщики, но чаще они говорили: «Нам запрещено и приближаться к вам». Тогда Андрей Дмитриевич по капельке переносил вещи от вагона в машину. Под наблюдением крепких ребят из наружного наблюдения.
Был такой случай. Елена Георгиевна возвратилась в Горький после поездки в Америку, поезд 2, вагон 11. Встречал ее Андрей Дмитриевич. Носильщиков поблизости не было. Сахаров сказал, что разговаривал с одним, но тот объяснил, что им в этот день не велено обслуживать пассажиров из одиннадцатого вагона и объяснил почему: «Там кто-то из Америки приехал, так вот нельзя». Андрей Дмитриевич схватился за чемоданы, но Елена Георгиевна закричала на весь вагон, что если они хотят, чтобы он, дождавшись ее, умер, таская тяжести, то пусть подавятся чужими чемоданами. «Пошли!» — и, оставив багаж в вагоне, вышли на перрон, потом на привокзальную площадь. Сели в машину. Рядом стоял «рафик», и оттуда, раздвинув шторки, их беззастенчиво снимала видеокамера. К Боннэр вернулось ощущение реальной жизни в СССР, слегка утерянное за рубежом.
Они взахлеб, перебивая друг друга, рассказывали о том, что с ними случилось за время, пока не виделись. Прошло около часа. Потом человек в железнодорожной форме постучался в машину: там, мол, возле одиннадцатого вагона вещи, не помогли бы вы их опознать. Они поняли, что обыск багажа закончился. Отправился на опознание Андрей Дмитриевич. Минут через 40 вежливый носильщик привез вещи.
Три первых года Боннэр могла ездить за пределы Горького в любом направлении. Потом кагэбешникам наскучило сопровождать Боннер в поездках, и власти уравняли ее в правах с Сахаровым, перевели на положение ссыльной, заперли наглухо в Горьком. Поначалу им пришлось туго, они ощутили на своей шкуре, что значит судьба простого горьковчанина. Но потом снабжение продуктами наладилось совершенно неожиданным образом.
Рассказывает Боннэр: «Когда меня тоже приговорили к ссылке, я устроила такой фортель. По положению о ссыльных не лишаешься никаких прав, кроме свободы передвижения. А я инвалид войны, и мне как инвалиду полагались продуктовые заказы. И меня прикрепляют к магазину инвалидов Отечественной войны. Мы с Андреем отправились туда. Там небольшой предбанничек к отделу, где выдают заказы, в котором люди ждут, когда подойдет очередь. Так вот, когда мы там появились, то к нам проявили любопытство, нам стали задавать вопросы, мы — отвечать. Завязалась дискуссия, можно сказать, доброжелательная. Было очень интересно. Мы получили продукты и уехали. Накануне следующей поездки в магазин пришел куратор из прокуратуры и сказал: мы можем не утруждать себя поездками за заказом, нам будут привозить список, из которого можно выбрать все, что пожелаем, и заказ будут привозить на дом. Вот таким образом мы снабжались. Я думаю, что благодаря этому магазину мы питались лучше, чем 99 процентов жителей Горького».
Сахарову запрещено общаться с иностранцами и преступными элементами. С иностранцами он при всем своем желании не смог бы войти в контакт: Горький был для них закрыт плотно, туристические теплоходы не причаливали к пристани, хотя в городе есть достопримечательности, которые стоит посмотреть. Но преступные элементы — как это расшифровать? Да элементарно: любой, кто намеревается войти в квартиру номер 3, и есть подобный опасный элемент.
Из тех, кто жил в Горьком, Сахаровых было разрешено посещать Феликсу Красавину (его с детских лет знала Боннэр), его жене Майе и Марку Ковнеру (с ним Сахаров познакомился еще до ссылки в Москве на одном из научных семинаров). Из Москвы имели право приезжать к ссыльным Руфь Григорьевна, мать Боннэр, и дети Андрея Дмитриевича — Люба, Таня, Митя. Первое время разрешалось приезжать Лизе Алексеевой, невестке Елены Георгиевны. Иным лицам преграждал путь милиционер. Николай Грачев, дежуривший у дверей, припоминает: «Имелся перечень лиц, которым разрешено было приходить к ним в гости. Перед их приходом нам называли фамилию, даже показывали фотографию: вот этому человеку разрешено прийти. Было и так, что говорили: вот этого больше не пускать».
Сахаровы имели право ходить в гости к Хайновским. Юрий Хайновский — дальний родственник Елены Георгиевны. Его дочь Маша Гаврилова, вспоминает: «Еще когда я подходила к дому, могла вычислить, в гостях у нас Андрей Дмитриевич и тетя Люся или нет. Верная примета, что они у нас: в разных местах нашей улицы чернеют три «волги». Собирались за столом, велись интересные разговоры. Мне тогда было 12 лет, а когда они покинули Горький, то почти 20.
Было весело с ними. Тетя Люся всегда что-то вкусненькое из Москвы привозила. Темы разговоров были самые обыкновенные — семья, дети, бытовые проблемы. О политике не заговаривали. Помню, однажды папа спросил у Андрея Дмитриевича: а что такое «черные дыры»? Андрей Дмитриевич серьезно посмотрел на папу и сказал, что ему надо подготовиться, чтобы понятно изложить такую сложную тему. И в следующий раз он прочитал целую лекцию о «черных дырах». Даже я кое-что поняла.
Я не имела представления, чем занимается Сахаров и в чем его вина, за что его сослали. Единственное, что поняла: власти не хотели его законно осудить. Помню, как Андрей Дмитриевич рассказывал, что он настаивал на суде.
Мой папа был очень общительным человеком, у него всегда было полно друзей, но когда мы начали общаться с Андреем Дмитриевичем и Еленой Георгиевной и они стали приходить к нам в гости, то папа предупредил своих друзей: общение придется прекратить, для вас это опасно, ведь многие работали в закрытых учреждениях. Да даже если занимались обыкновенной работой, все равно было опасно. Папа просил их даже не звонить. И уж тем более в гости не приходить. Папа, пока был жив, ни с кем, кроме Сахаровых, не общался.
Андрей Дмитриевич и тетя Люся были интересными людьми для меня, ребенка. Весело проходили праздники с ними. Они тщательно готовились. Всегда с подарками и поздравлением в стихах. На Новый — 1981 — год Андрей Дмитриевич даже нарядился Дедом Морозом: повязал два шарфа, один как борода, а другой как шапка. А тетя Люся изображала Снегурочку. Постучались в дверь: «Я Дед Мороз», — а тетя Люся раздавала подарки».
Отметим, что в первые два месяца режим был нестрогий, и Сахаровых посетили несколько человек, которые узнали его адрес из голосов. Потом режим ужесточился до предела, район дома 214 был на положении государственной границы. Всякое свежее лицо, появляющееся в окрестностях дома, тут же фиксировалось, при попытке вступить на запретную территорию человека хватали и вели в опорный пункт — это в соседнем доме, где с нарушителем разбирались сотрудники КГБ. Там держали по несколько часов, проверяли документы, проводили устрашающие беседы.
Но были исключения, действительно опасного рода — но не для властей, а для жильцов квартиры № 3. Боннэр рассказывает, как однажды ворвались два человека, которые угрожали Андрею Дмитриевичу пистолетом. Они изображали пьяных. Принялись орать на Сахарова, что он, дескать, призывает бойкотировать Олимпиаду в Москве, что он защищает бандитов. Один кричит: «Я сейчас вам покажу Афганистан! Я сейчас вам из всей квартиры сделаю Афганистан!» Другой вытаскивает пистолет и начинает им непринужденно поигрывать, прицеливаться. Первый вдруг меняет пластинку: «Вам тут недолго жить, скоро вас вывезут в санаторий, где есть хорошие лекарства: из людей быстро идиотов делают!»
Вломились как-то два парня (Боннэр их обозначила — студенческого типа), которые рвались в Афганистан воевать и доказывали Сахарову, что надо всех афганцев перестрелять. У них была такая агрессивная претензия к Сахарову, как он посмел выступить против справедливой войны за свободу и счастье афганского народа.
Надо ли растолковывать, кто были эти люди, где служили и зачем приходили? И понятно, почему они без всяких помех получали доступ в запретную квартиру. Остальным требовалось немалое мужество, чтобы вступить в контакт с ссыльными. Мужество нашлось у двух горьковских школьников — Андрея Смирнова и Евгения Клевченкова. Они приходили в квартиру опального академика. Я разыскал одного из них — Андрея Смирнова. Он вспоминает, как это было: «Мы тогда учились в седьмом классе 182-й школы. Что в Горьком академик Сахаров, мы услышали от нашего учителя географии, он сочувственно отозвался о ссыльном. И решили мы из детского любопытства посмотреть на академика, поговорить с ним. Жили мы на другом конце города, доехали до Щербинок на автобусе».
Ребята быстро отыскали дом, а в какой квартире живет академик — неизвестно. Вошли в подъезд, слева сидит за столом мужчина, они сразу почувствовали: он здесь не случайно. Они пробежали мимо, человек не обратил внимания — мальчишки все-таки! Поднялись на лифте на верхний этаж и по лестнице спускались вниз. Нажимали на кнопки звонков, спрашивали, где живет академик Сахаров. Одни сразу захлопывали дверь, другие говорили, что не знают. Наконец, в одной из квартир им указали: в третьей квартире.
Андрей нажал кнопку звонка, дверь открыла Елена Георгиевна. Ребята сказали, что хотели бы поговорить с академиком Сахаровым, она крайне удивилась и впустила их. Пригласила в комнату, угостила чаем. Потом вошел Андрей Дмитриевич. Разговор был ни о чем, они же были мальчишки. Андрей Дмитриевич поинтересовался, как они учатся, они спросили, за что его сослали, он ответил: за Афганистан, но они тогда в политике не разбирались, потому не поняли. На прощание Андрей попросил Андрея Дмитриевича что-нибудь подарить. Сахаров вручил ребятам по открытке, на одной написал: «Андрею от Андрея», на другой: «Евгению от Андрея». (Открытки они хранят до сегодняшнего дня.) Ребята попрощались и вышли.
В коридоре им сразу же заломили ручонки, повели в опорный пункт. И начали с ними угрожающе разговаривать. Заставили рассказать, о чем говорили с Сахаровым. Через час приехал полковник. «Как сейчас помню, — рассказывает Андрей, — он был сильно пьян. Начал на нас орать, что мы такие-сякие, антисоветчики, что нас в порошок сотрет. Через час привозят моего отца, он белый. У Женьки-то отец рабочий на «Красном Сормове» — что с простого работяги возьмешь, а мой — заместитель директора кондитерской фабрики, уж его-то можно было воспитывать по полной программе. Короче, орали на нас, на моего отца и, наоравшись, отпустили. Но от нас не отстали, в школе прорабатывали, в прокуратуру вызывали, отца чуть не до инфаркта довели. Потом оставили в покое».
Через некоторое время отец Женьки рассказал им продолжение истории. Его вызвали в партком и приказали: поедешь к Сахарову и поскандалишь с ним. Делать нечего, он поехал. Позвонил в дверь квартиры номер 3, ему открыл Андрей Дмитриевич и так доброжелательно его встретил, что Женькин отец потоптался-потоптался, извинился и вышел…
Елена Георгиевна помнит этих ребят: «Да, да, школьники приходили. Мы очень переживали за их судьбу, боялись, что их сломают».