Первый возражает: «Это вы зря. Сахаров многое сделал для укрепления обороноспособности страны. Он великий ученый. Но потом у него в мозгах путаница пошла. Сахаров наивный и доверчивый человек и полный профан в политике. И эта… как ее? Боннэр (делает ударение на втором слоге) подцепила его. Она взяла обычай бить его чем попало».
Второй: «И правильно. У нас Жорка Зайцев в бригаде со своей Нинкой как кошка с собакой, то дерутся, то в обнимку. Может, и эта Бенер тоже его любит».
Первый: «Как же, любит! На академиковы денежки ее потянуло. Тут надо смотреть глубже — тут сионистский заговор. Да вот, кстати, что пишет газета «Новое русское слово», американская газета, между прочим, она врать не будет, там, на Западе, за клевету судят, вот что пишет, — зачитывает: — «Мадам Боннэр — злой гений Сахарова» — это заголовок. А вот что в статье: «Так что, когда в спровоцированных КГБ статьях Сахаров обвинялся в том, что он попал в плен сионистского агента Елены Боннэр, там среди антисемитской грязи была крупица истины: жена Сахарова радикализировала его мышление, и он полностью ей предан. Не случайно две из трех голодовок Сахарова проводилось в защиту ее интересов. Сахаров лишен самых элементарных прав в собственной семье. Похоже, что академик Сахаров стал заложником сионистов, которые через посредничество вздорной и неуравновешенной Боннэр диктуют ему свои условия».
Сахаров в негодовании кричит: «Слушайте, вы! Прекратите!» Берет подушку и одеяло, выбегает в коридор, сдвигает вместе три кресла, ложится на них.
Режим в больнице был как в тюрьме. У дверей палаты терся охранник. Сахарова ни разу не выпустили гулять и даже на балкон он не мог выйти — просто заколотили дверь. Вначале его допускали в коридор, где он иногда смотрел телевизор. Но потом телевизор убрали, так что и этого информационного канала его лишили.
Ну и, естественно, его лечили.
Позже к Сахарову приезжали физики из ФИАНа. Сахаров рассказывал им о своих мучениях, они никак не реагировали. Боннер вспоминает: «Они были как истуканы, как мертвые. Андрей был поражен их нарочитым равнодушием, желанием отстраниться от этого. Это волновала его больше, чем что-либо другое». Андрей Дмитриевич так и не уяснил в период ссылки, что рассчитывать на солидарность коллег бесполезно. Академики смирились. Их сердца переполняли тревоги иного рода. Файнберг приводит такой эпизод: как-то он ожидал аудиенции у президента Академии наук. В тот момент Сахаров держал мучительную голодовку, ученый мир остро переживал за ее последствия, не исключен был и трагический исход. В приемную влетает молодой энергичный академик N и еще на ходу начинает громко говорить, почти кричать: «Товарищи, вы понимаете, что происходит? Вы представляете, что будет, если Сахаров умрет? Все наши международные научные программы, все связи полетят к черту, с нами никто не захочет иметь дела!»
А Сахаров-то по своей наивности еще надеялся, что 12 академиков позовут его на годичное собрание Академии наук.
Елена Георгиевна была одна. Месяц за месяцем одна. Нарастала телефонная изоляция. И до этого связываться с кем-то было затруднительно. После 1983 года они не имели возможности пользоваться телефоном — запретили даже приближаться к телефону-автомату. А иногда надо было позарез позвонить, например вызвать неотложку для Елены Георгиевны. Андрей Дмитриевич бегал морозным вечером по округе, искал работающий аппарат, а когда нашел — ему, несмотря на мольбы, не позволили сделать звонок.
Во время голодовки Сахарова в 1985 году они просто пропали для всего мира. Боннэр уже была приговорена к ссылке и не могла ездить в Москву. В стране наступили совсем студеные времена. Одни диссиденты получили срок, других выслали за границу. Бэла Коваль, измученная неизвестностью о судьбе Сахаровых, поехала в Горький. Она вспоминает:
«Я поехала в середине мая, когда стало известно о возбуждении уголовного дела против Елены Георгиевны. Это было очень страшное время. Не сказав ничего своим домашним — боялась, что телефон прослушивают, — я вышла из дома и поехала в Горький на перекладных. До дома на проспекте Гагарина, 214 добралась, когда уже стемнело. Прямо перед балконом их квартиры стоял большой фургон, а под вторым окном стоял милиционер, я сообразила, что опасно и приблизиться. Темнота в окнах и незашторенные занавески говорили: в квартире никого нет. Вернулась к остановке автобуса, постояла, снова приблизилась к дому — темнота. В кружениях вокруг дома я физически ощущала ужас тоталитарного режима, заставлявшего меня дрожать, как последнюю тварь, чувствовать себя униженной и раздавленной, как червяк. Мне же ничего не надо, мне только узнать, что случилось? Почему темны окна? Наверное, надо было кричать, прорываться к двери. Но страх, страх, страх. Я так и не осмелилась… Уехала с первым утренним поездом в Москву. За десять минут до отхода поезда позвонила по одному из горьковских телефонов, но и там ничего не знали о судьбе Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны. И от этого стало так тяжело…»
Сахаровым было много тяжелее. У Елены Георгиевны резко ухудшилось здоровье. Она перенесла несколько инфарктов. «Я до Горького и не знала, где у меня сердце. Как врач я, разумеется, знала, но как человека оно меня не беспокоило, — вспоминает она. — Лечиться здесь мне нельзя. Я сама себя лечила». А в Москве академик Скрябин скажет: «Мы не дадим ей шантажировать нас своим инфарктом». Интересно, кого он имел в виду под словом мы?
Мир не знал, что происходит в Горьком. Би-би-си 6 июня передало: «По сообщениям западных корреспондентов из Москвы, вчера в горьковской областной больнице скончался лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров». Передачу не глушили. Это сообщение было спровоцировано КГБ, решили проверить, как общественность отнесется к смерти Сахарова.
Андрей Дмитриевич из больницы в полной безнадежности пытался прозвониться хоть к кому-то, сообщить о мучениях. Рассказывает Маша Гаврилова: «Однажды был очень тяжелый эпизод. Голодовка Андрея Дмитриевича. Никто ничего не знал, что с ним, как он. И вдруг рано утром звонок. Звонил Андрей Дмитриевич, он просил передать, что к нему применяют насильственные методы кормления. Это был крик души, такое отчаяние в голосе, что я расплакалась. Разговор постоянно прерывался, Андрей Дмитриевич вновь прорывался и кричал: «Помогите!» А чем мы могли помочь?»
Сахарова неожиданно выпустили из-под опеки доктора Обухова 11 июля. Боннэр предупредили, что скоро привезут мужа. Она целый час ждала его на улице. Привезли в роскошной машине. Они поцеловались и вошли в дом. Только позже она сообразила, почему ее выманили встречать мужа на улицу — снимали на видеокамеру, а потом демонстрировали всему миру: Сахарова привозят из больницы, а жена спокойно встречает его на улице. Советский человек сразу бы раскусил эту ложь: кого же у нас предупреждают, что выздоровевшего больного везут из больницы? А западный — поверил.
Они не могли наговориться. Андрей Дмитриевич рассказал, что было с ним за это время. Он написал письмо Горбачеву. И заявил главврачу Обухову, что если он не получит ответа от Горбачева, то оставляет за собой право возобновить голодовку. Андрей Дмитриевич был очень истощен. Но Елена Георгиевна отметила, что он был спокойнее и как-то внутренне сильнее, чем в сентябре 1984 года, когда его вот так же освободили из больницы. Ему казалось, что во время насильственных кормлений ему давали психотропные вещества и что под их влиянием у него возникало желание отказаться от голодовки. Но главным было бесконечное беспокойство за жену.
У Сахарова бывал Соколов, следователь КГБ, который предупредил, что никогда его просьба не будет выполнена и что ему надо отказаться от своих прежних выступлений, говорил, что Боннэр плохо влияет на него.
Андрей Дмитриевич убеждал Елену Георгиевну, что ему обязательно надо снова объявить голодовку. Потом вдруг начинал говорить, что есть надежда на лучшее, что, может, и удастся обойтись без возобновления голодовки. Елена Георгиевна отметит: «Мне кажется, ему было страшно и так хотелось избежать повторения. Потом он как-то сразу уснул… Андрей плохо спал в первую ночь дома, он плакал во сне, и я его дважды будила. Во сне ему казалось, что он все еще (или снова) в больнице».
То были счастливые две недели. У них были длинные-длинные утренние беседы, завтрак растягивался на часы, они говорили, говорили, говорили. Он рассказывал ей о своих попытках передать хоть какую-то информацию, она ему — о своих. Дни проводили на природе, уезжали на машине в какой-нибудь перелесок, собирали там грибы, слушали голоса. Их постоянно снимали, кадры демонстрировали Западу: смотрите, академик Сахаров не голодает, а наслаждается жизнью, он очень любит гулять на природе. Простодушный западный человек послушно глотал эту патоку.
25 июля 1985 года Сахаров вновь объявил голодовку. Известил об этом телеграфом Горбачева. 27-го он вышел на балкон. Елена Георгиевна налила себе кофе, предварительно плотно закрыв дверь, чтобы до Андрея Дмитриевича не донесся соблазнительный запах.
В коридоре на всякий случай держали сумку, в которой белье, принадлежности для бритья и умывания, транзисторный радиоприемник, бумага, очки и другие нужные мелочи. Они знали, что за ним могут прийти в любой момент. Пришли.
Звонок в дверь! Доктор Обухов с командой — как обычно, восемь человек. Главврач, игривым тоном: «Ну, что ж, Андрей Дмитриевич, мы за вами». Боннэр, как представила, что его будут валить на диван, делать укол, тащить в машину, подошла к мужу и сказала: «Андрюшенька, иди так, не надо сопротивляться». Люди в белых халатах взяли его под руки и повели. Он не сопротивлялся.
И опять потекли для нее пустые дни, быстрые и одновременно медленные. Чтение, штопка никому не нужных вещей, мытье стен, иногда нужное, а иногда ненужное, возня с цветами. Все это через силу, сжав себя, как в кулак. Она не худела, того чувства отвращения к пище, которое остро проявилось в первые три месяца отсутствия мужа, больше не было. По вечерам, как маятник, мерила шагами балкон, вслух читала стихи, чтобы не разучиться говорить. И чтобы ответить себе на вопрос: «Кому и зачем нужна поэзия?»
А вопрос нужно было ставить так: ради кого они вступили в борьбу с системой? Ради чего эти мучения? Самый простой ответ: ради народа. А заслуживает ли народ этих жертв? Достоин ли он страданий великого человека? Помните вопль учительницы из Казахстана Казаковой с трибуны Первого съезда народных депутатов, обращенный к Сахарову: «Товарищ академик!.. Я приношу всеобщее презрение Вам». И гром злобных аплодисментов.
Однажды Боннэр пошла на Страстную Пятницу в церковь. После службы сидела на лавочке у церковной ограды. Рядом присели несколько женщин и стояли два мужика. Вели вполне спокойный и мирный разговор. Один из мужчин сказал женщине, что сидела рядом с Боннэр: «Пойдем, скоро темно будет, а хулиганья развелось». Женщина поднялась, кто-то из сидевших сказал со злобой: «Да стрелять их надо побольше». Мужчина поддержал: «Это правильно, перестрелять всех». — «Ну, уж и всех! — не выдержала Боннэр. — Всех, может, все-таки не стоит». — «Нет, стрелять, — убежденно продолжил второй мужик, — а то пораспустились, никакого порядку». И третья женщина сказала: «Круче надо, круче». — «Да было уже круче, куда еще?» — снова влезла в разговор Боннэр, хотя уже осознавала бесполезность любых аргументов. Встала и пошла, а сзади послышалось неодобрительное шипенье, будто она и распустила молодежь.
Они страдали за этот народ, который мечтал об одном: чтобы пришел новый Сталин и стал стрелять всех подряд. Владимира Буковского спросили: «Вы пойдете на баррикады за этот народ, за эту страну?» Он ответил: «На баррикады идут за себя. За свое чувство достоинства».
Никак не удавалось передать информацию во внешний мир. Никак! А внешний мир переживал. Где Сахаров? Международный Красный крест объявил Сахарова в розыск — тщетно. Алексей Семенов, сын Боннэр, объявил голодовку перед зданием советского посольства в США. Один из московских физиков заметил по этому поводу: «Вот до чего Боннэр жестокая, теперь она заставила голодать сына». Ему возразили: «Но как она может заставить что-то сделать сына, если она не может ни написать ему, ни позвонить?» — «Ну, это она найдет как». Жесток человек. И труслив. Или глуп?
Зимянин: «От Боннер никакой порядочности ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке, ставленница империализма»
Вдруг Елену Георгиевну повезли в КГБ. Вводят в большой кабинет, где ее чуть ли не с распростертыми объятиями встречает некто в элегантном костюме — ухоженный плотный мужчина. Говорит: «Елена Георгиевна, мы с вами уже встречались во время следствия по дневникам Кузнецова. Моя фамилия Соколов». Да, было такое самолетное дело, давно, в 1974 году. Судили группу евреев, которая хотела захватить самолет местной авиалинии АН-2 и улететь в Финляндию. Боннэр была на суде, и сделала запись процесса. Она не запомнила следователя в лицо, не узнала бы его, встреться они на улице, но фамилия запала в память.
Боннэр разревелась. Она-то боялась, что ее привезли в КГБ, чтобы сообщить о смерти Андрея Дмитриевича, но по виду Соколова сразу поняла, что Сахаров жив. Жив! Она плакала, а кагэбешник ее утешал: «Да что с вами!» Наверно, подумал, что она расчувствовалась, увидев его после стольких лет разлуки.
Она успокоилась, и начался, собственно, разговор. Соколов для начала попугал ее: мол, будет хуже, если она попытается передать информацию в Москву, может никогда больше не увидеть своих детей. Сказал: «С Андреем Дмитриевичем все в порядке. Все хорошо». Она: «Что же хорошего? Он голодает». — «Какая голодовка! Никакой голодовки и нет». Соколов, видимо, считал, что если человека насильно кормят, то это уже не считается голодовкой. Видимо, они так и докладывали Горбачеву: никакой голодовки нет, это все злостные выдумки западной пропаганды.
Прощаясь, Соколов, мило улыбаясь, поинтересовался: «Елена Георгиевна, ну сколько вам еще инфарктов надо?» Заботливый…
Боннэр много позже пришла к выводу: Горбачев к тому моменту уже дал указание КГБ разобраться с Сахаровым. У них шла своя борьба, и было неясно, кто сильней: Горбачев или КГБ? Судьба Сахарова зависела от исхода этого поединка.
5 сентября Елена Георгиевна была дома. Вдруг входит Андрей Дмитриевич. Она радостно кинулась к нему, но он остановил ее: «Не радуйся. Я не надолго». Видимо, у нее было такое лицо, что он сразу же объяснил: «Ко мне приезжал Соколов, он просит тебя написать некоторые бумаги…» Она не дослушала: «КГБ — на три буквы!» Андрей Дмитриевич, спокойно и тихо: «Дослушай». Она замолчала. Он продолжил: «Тебя просят написать, что если тебе будет разрешена поездка для встречи с матерью и детьми и для лечения, то ты не будешь устраивать пресс-конференций и общаться с корреспондентами». Когда она поняла, что от нее требуют только закрыть рот для прессы, закричала: «Да ради Бога!»
Боннэр тут же села за машинку и отстучала требуемый текст. Сахаров взял бумагу и заторопился: за ним должна была прийти машина. Он боялся, что его обманут, не приедут за ним и таким образом посчитают, что он прекратил голодовку. Она попыталась сказать ему, что они поддаются давлению, изменяют своим принципам, но Андрей Дмитриевич отмахнулся — у него действительно не осталось больше сил на общественные дела, он чувствовал себя больным, усталым и хотел только двух вещей: заниматься наукой и быть с ней, с Люсей.
Неужели он сдался? Неужели ошибся Виктор Некрасов, когда писал о Сахарове: «Этот человек ничего не боится. Ничего! И никого!»?
Андрея Дмитриевича увезли.
Естественно, горьковские ссыльные не знали, что 29 августа на заседании Политбюро ЦК КПСС состоялся разговор, темой которого была их жизнь в Горьком. Вот рабочая запись этого заседания:
«Горбачев. В конце июля сего года ко мне с письмом обратился небезызвестный Сахаров. Он просит дать разрешение на поездку за границу его жены Боннер для лечения и встречи с родственниками.
Чебриков. Это старая история, она тянется уже 20 лет… Применялись соответствующие меры как в отношении Сахарова, так и Боннер. Но за все эти годы не было допущено таких действий, которые нарушали бы законность… Что касается Сахарова, то он, как политическая фигура, фактически потерял свое лицо и ничего нового в последнее время не говорит. Возможно, следовало бы отпустить Боннер на 3 месяца за границу… Конечно, попав на Запад, она может сделать там заявление, получить какую-нибудь премию и т. д… По мнению специалистов, если Сахарову дать лабораторию, то он может продолжить работу в области военных исследований. Поведение Сахарова складывается под влиянием Боннер.
Горбачев. Вот что такое сионизм.
Чебриков. Боннер влияет на него на все 100 процентов. Мы рассчитываем на то, что без нее его поведение может измениться.
Зимянин. От Боннер никакой порядочности ожидать нельзя. Это — зверюга в юбке, ставленница империализма.
Горбачев. Где мы получим больше издержки — разрешив выезд Боннер за границу или не допустив этого?
Шеварднадзе. Конечно, есть серьезные сомнения по поводу разрешения Боннер на выезд за границу. Но все же мы получим от этого политический выигрыш…
Рыжков. Я за то, чтобы отпустить Боннер за границу. Это — гуманный шаг. Если она там останется, то, конечно, будет шум. Но у нас появится возможность влияния на Сахарова. Ведь сейчас он даже убегает в больницу для того, чтобы почувствовать себя свободнее.
Кузнецов. Случай сложный. Если мы не разрешим поехать Боннер на лечение, то это может быть использовано в пропаганде против нас.
Алиев. Однозначный ответ на рассматриваемый вопрос дать трудно. Сейчас Боннер находится под контролем. Злобы у нее за последние годы прибавилось. Всю ее она выльет, очутившись на Западе.
Горбачев. Может быть, поступим так: подтвердим факт получения письма, скажем, что на него было обращено внимание и даны соответствующие поручения. Надо дать понять, что мы, мол, можем пойти навстречу просьбе о выезде Боннер, но все будет зависеть от того, как будет вести себя сам Сахаров, а также от того, что будет делать за рубежом Боннер».