Быть может, впервые в истории Земли
В парламент(!) по праву вошли поэты,
А вместе с ними музы вошли…
Помимо Верховного Совета СССР были учреждены Верховные Советы союзных республик, в том числе РСФСР (ее, кстати, и тогда часто называли Российской Федерацией, опуская слова «Советская» и «Федеративная»). Все эти квази-парламенты собирались на два, от силы на три дня дважды в году и никакой роли не играли и играть не могли. Пять десятилетий их существования составляют имитационный период нашего парламентаризма. Но повторю еще раз: имитация демократии — высший комплимент, который тоталитаризм делает свободе.
Сегодня любая тоталитарная диктатура обязательно называет себя выразителем воли народа, и даже самые дремучие из них вынуждены вводить у себя декоративные атрибуты демократии. Самозащиты ради любой такой режим именно себя объявляет истинной (вариант: народной, социалистической, корпоративной, общинной, солидаристской, закрытой, национальной и так далее) демократией — в отличие от демократий неистинных, «формально-юридических» или «буржуазных». Делается это больше для внутреннего потребления, обращать подобные заклинания вовне достаточно бесполезно. Одно дело — параллельное существование демократий разного происхождения и потому не вполне схожих, другое — попытки выдать куклу за живое существо.
Почему в СССР постоянно проводились выборы в местные и «верховные» советы, а также выборы судей? Ведь это на самом деле не были выборы — выбор отсутствовал, кандидатура всегда была одна. Зачем власти это было нужно? Зачем она добивалась 99-процентной явки и 99,9 процентов голосов «за»? Для чего нарезались избирательные округа (некоторые из них территориально повторяли предреволюционные округа по выборам в Государственную Думу), оборудовались избирательные участки, кабинки для тайного голосования? Почему в избирательных бюллетенях с одним-единственным кандидатом было написано: «Оставьте одного кандидата, остальных вычеркните». Зачем советская власть выдавала себя за что-то иное? Все это составляющие более широкого вопроса о том, что из себя представляла советская власть или власть Советов.
Хотя при Брежневе нас стали застенчиво уверять, что Советы — это «представительный орган власти и народного самоуправления», его предшественники были откровеннее и Советы за представительный орган не выдавали. Сталинская «Большая советская энциклопедия» гласит: «Советы — органы власти социалистического государства рабочих и крестьян», а «Советская [с большой буквы] власть является государственной формой диктатуры пролетариата».
Диктатура не может быть представительством. Но назвать Верховные советы органами диктатуры язык не поворачивается. Власти у них, по сути, не было никакой. Любой нижестоящий Совет обладал, каждый на своем уровне, реальной властью, благодаря тому, что в его структуру входил исполнительный комитет, исполком. Верховный же совет оставался чисто декоративным органом для юридического оформления и единогласного одобрения решений, принятых в другом месте.
Просуществовав без существенных изменений полвека, советский квази-парламентаризм «встал на путь исправления». На рубеже 80-х-90-х годов XX столетия ростки истинного парламентаризма начали пробивать себе дорогу в ходе начавшегося процесса демократизации страны. Сначала этот процесс достаточно бурно, но мирно развивался в рамках Съезда народных депутатов — новой и, как тогда казалось, многообещающей формы представительства, рожденного горбачевской Перестройкой. Но за несколько лет Съезд, незаметно вернувший себе имя Верховного Совета, так и не стал парламентом. Мало того, к 1993 году он превратился в главную надежду коммунистического реванша. Миром дело кончиться, видимо, не могло, и не кончилось.
Тем, кто продолжает оплакивать разгон Верховного Совета и клясть за это Б.Н. Ельцина, предлагаю проделать такое умственное упражнение. Вообразите, что 22 или 23 октября 1917 года офицерские части Петрограда окружили Смольный, подкатили пушки и, не считаясь с жертвами и ущербом для архитектуры, уложили две или три сотни «братишек», а с ними вместе — штаб вооруженного восстания, всех этих Дыбенок, Крыленок, Сталиных, Дзержинских и Троцких (В.И. благоразумно отсиживался в другом месте). Скорее всего, мемориал этих достойных борцов за свободу (я не шучу — эти люди умерли бы смертью героев, так и не узнав о себе самих, какие они негодяи), сегодня посещали бы туристы, как они посещают памятник коммунарам в Париже, а гиды рассказывали бы о реакционной военщине, пролившей 90 лет назад невинную кровь. Партия большевиков, давно образумившаяся, имела бы в Государственной Думе 21-го созыва пятую часть мест, переходя от роли конструктивной оппозиции к участию в коалиционных правительствах и обратно. И мы жили бы в богатой и счастливой России.
Надеюсь, и в Москве появится мемориал жертв октября 1993 года, подобный парижскому на кладбище Пер Лашез. Я видел фотографии этих людей — у них прекрасные лица, они были уверены, что защищают свободу. Увы, они ошибались. От реставрации коммунизма нас отделял тогда всего шаг.
Правовые основы новой России и нового российского парламентаризма закрепила Конституция Российской Федерации, утвержденная на референдуме 12 декабря 1993 года. Легитимность этой Конституции теперь молчаливо признается даже той частью думской оппозиции, которая называет события октября 1993 года «расстрелом парламента» и яростно нападает за это на Ельцина — ведь они депутаты законодательного органа, созданного в соответствии с этой конституцией, они участвуют в политике, подчиняясь правилам политической жизни, установленным этой конституцией.
* * *
Вникая в историю и предысторию российского и мирового парламентаризма, естественным образом приходишь к таким выводам:
— Демократия — органичное, а не искусственное состояние общества;
— Любой народ, сознательно или инстинктивно, стремится к демократическому идеалу;
— Следует говорить не о том, что тому или иному народа была неизвестна демократия, а о том, что ему не было известно греческое слово «демократия»;
— Демократия неосуществима без парламентаризма.
Судьбоносные события двух последних десятилетий, вернувшие Россию к демократии, совершенно закономерны. Они стали следствием всей нашей предшествующей истории. «Неформалы» 80-х, без которых мы бы продолжали жить «под мудрым руководством», были не только генетическими, но и духовными потомками участников вечевых собраний, земских соборов и посадских мiров. Истоки представительной демократии в России прямо связаны с ее сегодняшним днем.
Бегут ли люди в «тюрьму народов»?
Люди, похожие на историков, сумели внушить слишком многим, что история у нас жуткая и что Россия это такое место, где всегда было плохо. Так ли это? Понять, хорошо или плохо было в данной стране, довольно просто. Надо выяснить, стремились в нее люди или нет. И что же? В Россию, а до того — в русские княжества, стремились всегда. Родословные пестрят записями вроде: «Челищевы — от Вильгельма (правнука курфюрста Люнебургского), прибывшего на Русь в 1237 году»; «Огаревы — русский дворянский род, от мурзы Кутлу-Мамета, выехавшего в 1241 году из Орды к Александру Невскому»; «Хвостовы — от маркграфа Бассавола из Пруссии, выехавшего в 1267 г. к великому князю московскому Даниилу»; «Елагины — от Вицентия, "из цесарского шляхетства", прибывшего в 1340 г. из Рима в Москву, к князю Симеону Гордому»; «Мячковы — от Олбуга, "сродника Тевризского царя", выехавшего к Дмитрию Донскому в 1369 г.» и так далее.
Во времена ордынского ига (ига!) иностранцы идут на службу к князьям побежденной, казалось бы, Руси. Идут «от влахов», «от латинов», «от ляхов», «от литвы», «от чехов», «от свеев», «из Угорской земли», «из немец», «из Царьграда» и, что поразительно, из Орды. Почти каждый шестой — из Орды33. Переселения простых людей не отразились в «бархатных книгах», но хорошо известны. С XI века в Киеве, Новгороде, Владимире известны поселения армян и грузин, в Москве уже в XV веке были греческая и польская (Панская) слободы, в XVII возникла грузинская, не переводились персияне, турки и «бухарцы» (в седьмой главе «Евгения Онегина» последние упомянуты среди постоянных московских персонажей). В русские пределы сознательно переселялись целые народы: между 1607 и 1657 переселились из китайской Джунгарии калмыки, а после русско-турецкой войны 1806-12 переселились гагаузы. Вслед за Столбовским миром с Швецией на русские земли устремляются «из-под шведов» водь, ижора и карелы. И уже почти не в счет (а собственно, почему?) сотни тысяч «чиркасов запорожских» — по-нынешнему, украинцев, бежавших из Сечи на российские земли, начиная с 1638 года. Во все «достатистические» века в Русь-Россию непрерывно вливались народные струйки с Балкан, Кавказа, из Персии, придунайских земель, Крыма, Бухары, германских княжеств, из Литвы, не говоря уже о славянских землях. Имей мы родословные древа, уходящие вглубь веков, почти каждый нашел бы кого-то из этих людей среди своих предков.
Появление, с XVIII века, статистики позволяет называть уже почти точные цифры. Скажем, число немцев, въехавших в Россию за тридцать лет правления Екатерины II, чуть не дотянуло до ста тысяч, а за 87 лет между 1828 и 1915 к нам вселилось, ни много, ни мало, 4,2 млн иностранцев, больше всего из Германии (1,5 млн чел.) и Австро-Венгрии (0,8 млн)34. Вообразите число их потомков сегодня! К началу Мировой войны 1914 года Россия была вторым, после США, центром иммиграции в мире — впереди Канады, Аргентины, Бразилии, Австралии.35 В Россию переселялись греки, румыны, православные албанцы («арнауты»), болгары, венгры, македонцы, хорваты, сербы, черногорцы, галицийские и буковинские украинцы, чехи, словаки, все те же немцы и австрийцы, китайцы, корейцы, персы, турецкие армяне, ассирийцы (айсоры), курды, ближневосточные арабы-христиане. Вне статистики остались переселявшиеся в собственно Россию жители ее окраин — прибалтийских и кавказских губерний, русского Туркестана, протекторатов Бухара и Хива, Великого княжества Финляндского, поляки и литовцы Царства Польского.
Конечно, не надо упрощать, имела место и мощная эмиграция (в основном, евреев и поляков), но это нормально для страны, не мешающей людям искать свое счастье там, где они надеются его найти.
Как во всякую желанную страну, в Россию направлялась большая неучтенная иммиграция. Скажем, многие думают, будто наши «понтийские» греки — потомки чуть ли не участников плавания Язона за Золотым руном. Таких, на самом деле, было совсем немного (как и греков, живших в Крыму еще во времена Крымского ханства). Большинство же «понтийцев» переселилось в русские владения в XIX веке из турецкой Анатолии и из собственно Греции. Многие из них сделали это, минуя пограничный учет и контроль — черноморские берега знали разные интересные пути, читайте «Тамань» Лермонтова.
Скрытыми были большие переселения персов, китайцев и корейцев. То есть, вместо 4,2 млн. человек, речь вполне может идти, скажем, о пяти, а скорее даже о шести миллионах иммигрантов.
Люди не переселяются в страны несвободы — туда, где господствует жесткий полицейский режим и (или) тяжкий социальный контроль, царит нетерпимость, неведомы (по Пайпсу) подлинные права собственности. Иноверцев и иноязыких не заманишь в «тюрьму народов». Цифры миграции в Россию опровергает все позднейшие росскозни такого рода.
Россия всегда притягивала к себе людей, в мировое пугало ее превратил коммунизм. Он же сделал все, чтобы очернить ее прошлое. Общее впечатление от русской истории, выносимое из школы (до сих пор!), таково, что наш рядовой читатель легко верит любому мрачному вздору о России. Эстафету коммунистических сочинителей благодарно подхватили их западные коллеги. Вот крохотный шедевр из французской католической газеты «La Croix» — правда, в номере от 1 апреля (2005 года): «Судьба России — всегда идти по трагическому пути, и этого не исправить». Не менее просвещенное издание, «Economist», рассуждая в декабре 1999 года о «мрачной и кровавой» России, заключает, что «это странная страна, возможно единственная в своем роде» (спасибо Мартину Малиа за цитату).
Кстати о «тюрьме народов». Это ярлык, который национальные активисты навешивали на многие страны. Первой его удостоилась (не позже 1859 года) Австрия, под владычеством которой находилась тогда итальянская Ломбардия. Ярлык понравился борцам за независимость Ирландии, и они в своих памфлетах и листовках стали так называть Британскую империю. Дошла очередь и до России — эторугательство взяли на вооружение польские эмигранты в Париже. Ни Австрия, ни Англия, ни Россия, разумеется, не были тюрьмами народов. Они отстаивали то, что по законам, правам и понятиям того времени принадлежало соответственно австрийской, британской и русской коронам.
Как и всякая империя в период своего строительства, Россия тяжко прошлась по судьбам ряда малых народов — крымских татар, черкесов, абхазов, чеченцев, список получится немалый. Колонизация Сибири и Дальнего Востока сопровождалось и несправедливостями, и жестокостями, и насилием (почитайте бесподобное «Описание земли Камчатки» Степана Крашенинникова, написанное в 1751 году), там было не до прав и свобод человека.
Однако все познается в сравнении. В США вышло исследование «Американский холокост: завоевание Нового Света» (David E. Stannard. «American Holocaust: the Conquest of the New World», Oxford University Press, 1993). Ее автор подсчитал, что освоение Америки сопровождалось самой страшной этнической чисткой в истории человечества: за 400 лет пришельцы из Старого Света физически уничтожили около ста миллионов(!) ее коренных жителей.
Кстати, отчего бы, переводя Пайпса, не перевести заодно книгу Стэннарда? Даже если она на чей-то взгляд является спорной?
Территория, ныне входящая в США, была далеко не главным ареалом расселения американских индейцев. Но и на ней число индейцев сократилось, как настаивает исследователь Уорд Черчилль (Ward Churchill) из университета Колорадо, с 12 миллионов в 1500 году до 237 тысяч в 1900-м, в 51 раз. У профессора Черчилля тоже есть интересные для перевода книги — среди них «Пустячок геноцида» (A Little Matter of Genocide: Holocaust and Denial in the Americas 1492 to the Present. City Lights Books, San Francisco, 1997) и «Фантазии высшей расы» (Fantasies of the Master Race: Literature, Cinema, and the Colonization of American Indians. City Lights Publishers; New Ed edition, 1998). И почему бы не перевести на русский таких авторов, как Джей Дэвид и Ричард Дриннон, по-своему освещающих данную тему?36
В колониальные времена западноевропейцы отметились и в других частях света. Так, англичане истребили большинство австралийских аборигенов37 и всех до единого(!) тасманийцев.
В России, что характерно, умели мириться с побежденными. Верхушка маленького, но гордого народа приравнивалась к российскому дворянству и вливалась в его ряды. Дети и внуки мюридов Шамиля были русскими генералами. Где английские генералы из гвианцев и гвинейцев?
Часто приводят пример народа, трижды в XIX веке восстававшего за свою свободу против Российской империи. Поляки восставали, это правда. Но правда и то, что русские давили поляков ничуть не сильнее, чем австрийцы (в том же в XIX веке) давили итальянцев, а англичане — ирландцев (восемь веков кряду). Ни одну страну нельзя судить вне контекста времени и по более поздним, не имеющим обратной силы, законам.
Коль скоро речь зашла о поляках (их нынешнее отношение к России знаменито особой пристрастностью), будет уместно процитировать польского эмигрантского публициста Юзефа Мацкевича. В статье с красноречивым названием «О сказочном времени» он, характеризует старую Россию времен своей юности как либеральное государство, поясняя: «демократия — это еще не свобода, это пока только равенство. Свобода — это либерализм... Нельзя сказать, чтобы царская Россия была государством, основанным на общественной несправедливости. Справедливости можно было добиться иногда скорее, чем в какой-нибудь сегодняшней демократии» (Юзеф Мацкевич. От Вилии до Изара. Статьи и очерки, 1945-1985. – Лондон, 1992).
Австрия так и не сумела найти общий язык с итальянцами, Англия не сумела умиротворить ирландцев. А вот Россия нашла подход к полякам, о чем в наши дни все как-то подзабыли. В сегодняшней публицистике не встретишь иного суждения, кроме политкорректной легенды о непокорной Польше, грезившей о свободе и готовой восстать в любую минуту. Но ходячее мнение не всегда верно. Предоставим слово не современному всезнайке, а одному из тех поляков империи, для которых не было на свете дела более важного, чем дело польской независимости.
Михал Сокольницкий, близкий соратник Пилсудского, вспоминая обстановку в российской части Польши начала ХХ века, писал двадцать лет спустя: «В последние годы неволи польское стремление к свободе было близко к нулю<…> Смешно утверждать, что накануне войны [Первой мировой — А.Г.] в польском обществе существовало мощное течение, стремившееся к обретению собственной государственности<…> В то время поляки искренне и последовательно считали себя частью Российского государства». В возрожденной Польше 20-х годов такие утверждения требовали мужества и, конечно, нуждались в пояснениях. Сокольницкий поясняет: «Независимость стала политической программой на протяжении последнего полувека благодаря деятельности крохотных групп людей<…> Усилия и работа этих людей делала их изгоями в собственном народе. Эти усилия и эта работа были постоянной борьбой, в огромной степени — борьбой с самим [польским] обществом»38.
Неприятная для национально-освободительного мифотворчества правда такова: благодаря гибкой политике Российской империи, благодаря возможностям, которые она открывала для личности, благодаря тому российскому либерализму, о котором свидетельствует Мацкевич и сотни других источников, поляки в своей массе после 1863 года не только вполне смирились со своим пребыванием в составе России, но и нашли в этом достаточно преимуществ. Почему же исторические сочинения дружно толкают своих читателей к противоположному выводу? Потому что историк, убежденный в том, что он рассказывает о стране и народе, на самом деле излагает мелкие перепетии «крохотных групп людей», к тому же «изгоев в собственном народе»: вот группа провела подпольный съезд под видом студенческой пирушки, вот ее члены разбросали листовку, напечатанную на гектографе, вот ее руководитель перешел на нелегальное положение и уехал за границу. Одержимый национальной романтикой историк живет в мире национал-идеалистов прошлого, их великих планов и воздушных замков, и ему начинает казаться, что ничего важнее в те годы не происходило. Он перестает видеть главное — жизнь миллионов, даже не подозревавших о существовании этих изгоев — ибо лично ему обычные люди малоинтересны.
Самое же главное состоит в том, что несмотря на успешную адаптацию в Российской империи, Польша все равно вскоре получила бы независимость. Тайное решение об этом уже состоялось — и не под внешним давлением, а из чувства исторической справедливости. 23 июня 1912 года Государственная Дума приняла по представлению императора закон об образовании Холмской губернии. Из Царства Польского была выкроена территория с преимущественно православным населением. Многие тогда задались вопросом: зачем понадобилась эта губерния в виде узкого лоскута довольно нелепой формы? Зачем решено сделать Царство Польское чисто католическим? И кое-кто уже тогда догадался: Польшу готовятся отделять. Первая мировая война помешала России сделать этот жест доброй воли.
Непокорность как движущая сила
Сколько ни углубляйся в наше прошлое, к какому его отрезку ни обратись, постоянно бросается в глаза, особенно на фоне остальной Европы, действие фактора, имя которому — нетерпение. Россия — едва ли не мировой чемпион по части народных восстаний, крестьянских войн и городских бунтов.
Вникая в подробности политических и общественных столкновений и противостояний практически на всем протяжении отечественной истории, видишь, что они почти неизменно разгорались именно на почве нетерпеливости (может быть, даже чрезмерной) русских. Мы — народ, мало способный, сжав зубы, подолгу смиряться с чем-то постылым, если впереди не маячит, не манит какое-то диво. Когда же наш предок видел, что плетью обуха не перешибешь, а впереди ничто не маячило и не манило, он уезжал, убегал искать счастья в другом месте.
Именно эта черта русского характера сделала возможным поразительно быстрое, по историческим меркам, заселение исполинских пространств Евразии. Как писал историк Л.Сокольский («Рост среднего сословия в России», Одесса, 1907), «бегство народа от государственной власти составляло все содержание народной истории России». Будь русский народ терпеливым и покорным, наша страна осталась бы в границах Ивана Калиты и, возможно, развивалась бы не по экстенсивному, а по интенсивному пути. В школьные учебники истории как-то не попал тот факт, что земли на Севере, Северо-Востоке, за Волгой, за Камой, к югу от «засечных линий» — короче, все бессчетные «украины» по периферии Руси — заселялись вопреки противодействию московской власти, самовольно. Дело не раз доходило до очередного указа о «крепких заставах» против переселенцев, но эта мера всегда оказывалась тщетной. Государство шло вслед за народом, всякий раз признавая свершившийся факт. «Воеводы вместо того, чтобы разорять самовольные поселения, накладывали на них государственные подати и оставляли их спокойно обрабатывать землю» (А.Дуров, «Краткий очерк колонизации Сибири», Томск, 1891).
Помимо невооруженной крестьянской колонизации была колонизация вооруженная, казачья. Казачество, как один из символов русской свободы, заслуживает специального отступления. Историческое казачество — абсолютно уникальное явление. Было ли еще в мире сословие, служившее державе «поголовно и на свой счет»39? Казачество всегда вызывало зависть правителей, а в Австро-Венгрии, Пруссии и Персии даже пытались завести нечто подобное, но, разумеется, без успеха. Казачество могло сложиться лишь естественным образом, воспроизвести его искусственно невозможно.
Откуда взялись казаки? Об этом много спорят, появились и совсем экзотические гипотезы (причем некоторые стали модными среди самих казаков), но все эти гипотезы равно вздорны: появление казаков зафиксировано в письменных источниках, но даже если бы этого не было, языковый фактор не оставляет простора для фантазий. Казаки – потомки великороссов, бежавших на Дон и Яик (Урал).
Но не только. Уже в между 1530 и 1540 годами в кавказских предгорьях поселяются гребенские казаки. Они поселились на реке Сунже, рядом с нынешним Гудермесом (позже, в 1567 году, гребенцы поставили здесь крепость Терки) и на реке Акташ, почти там, где сегодня стоит Хасавюрт, а также на Тереке, в районе современной станицы Гребенской.
Про донских казаков у нас, худо-бедно, немного знают, а вот про первые 250 лет казачества на Северном Кавказе — до переселения сюда в 1790-х годах запорожцев, ставших позже кубанскими казаками, слышал мало кто.