Из-за недостаточной общеобразовательной подготовки я по собственному желанию перешёл из Комуниверситета на рабфак института народного образования.
Перед этим я женился на Вере.
Она всё писала мне записки и незаметно клала под мою подушку, когда приходила к нам в комнату студенческого общежития. Записки эти я читал, Вера казалась мне какой-то странной, я прогонял её, а она не сердилась и по-прежнему приходила. Мне понравилась её настойчивость, и я сказал ей:
— Идём в загс.
Она счастливо зарделась, и всю дорогу, пока мы шли в загс, её лицо алело, как роза, когда закатное солнце целует её своими багряными губами…
На рабфак я поступил на 1-й триместр, чтобы быть вместе с женой, которую тоже приняли на 1-й триместр.
Ректором института был товарищ Стрельбицкий, светлая память о котором неугасимо горит в моём сердце. Это был, если можно так сказать, светлый большевик. Чуткий и сердечный человек с большой буквы.
И вот началась учёба. Лектор по химии, товарищ Финкельштейн, стал нас знакомить с химическими элементами — кислородом, водородом, азотом и т. д.
Он говорит:
— Кислород.
А я с задней парты:
— Оксигениум.
Он:
— Водород.
Я:
— Гидрогениум.
Он:
— Азот.
Я:
— Нитрогениум.
Тогда Финкельштейн (кстати, мне не понравились его слова, что всё в природе построено без всякого участия разума. Откуда же тогда гениальное определение Маркса «Материя думает!»), тогда Финкельштейн говорит:
— А кто там из вас такой умный? Сосюра?
Я встал.
— Идите в третий триместр.
— А жена?
— И жена пусть идёт. Вы ей поможете.
И вот я на третьем триместре рабфака ХИНО[55].
В класс входит преподаватель украинской литературы т. Ерофеев. Кстати, тогда вышла хрестоматия по украинской литературе профессора Плевако[56] и студенты-основники по всей Украине изучали меня, а я учился на рабфаке.
Интересно?
Такие казусы могли быть только при диктатуре пролетариата.
Ерофеев стал по списку знакомиться с рабфаковцами. Когда он дошёл до моей фамилии, я встал.
— Сидите, сидите!
Я сел.
— Вы не родственник того Сосюры, который пишет стихи?
— Нет, это — я.
— Может, вы его брат?
— Да нет же! Это — я!
После этого профессор Ерофеев в конце лекции часто спрашивал меня:
— Ну что? Верно я говорил?
Мне это казалось смешным. И заставило меня задуматься. Рабфак по сути повторял то, что было мне известно ещё по агрономической школе. Программа школы была даже шире и глубже.
Идти на основной курс, как мне предлагал тов. Йогансен, преподававший в институте?
Но ведь литературу я знал, пожалуй, лучше иного преподавателя.
Я с двенадцати лет был уже знаком не только с русской классической литературой (с украинской я познакомился позже, во время гражданской войны, и особенно после её окончания), но и с мировой (благодаря русским переводам).
Так что мне почти нечего было делать и на основном.
К примеру, разве преподавали там такое: на поэме Пушкина сказалось большое влияние французского «Слова о полку Игореве» — «Песни о Роланде».
Портрет Петра списан буквально с портрета короля Филиппа: «Глаза сияют, лик прекрасен…», и т. д.
Или: франки мавров «рубят, колют, режут!!!».
И у Пушкина: «швед, русский колет, рубит, режет».
Так что мне нечего было делать ни на рабфаке, ни на основном.
И я, бросив учёбу, стал просто поэтом. Правда, в моих партийных документах записано, что я имею незаконченное среднее образование, ведь у меня нет диплома о высшем. Но мой диплом — три тома избранных стихов. Это не нескромность, а обида на наших партийных бюрократов, которых я терпеть не могу, как и всяких чинуш, которые потеряли свою человеческую душу в разных «согласовать», «углубить», «провернуть», «протереть с песочком» и т. д.
Шли годы.
У меня уже было два сына, Олег и Коля. Почему-то я сильно любил Колю, похожего на меня, с глубоким, полным какого-то сладостного блеска взглядом тёмных глаз, в которых тонул мой взгляд, и чем дольше я смотрел в глубину его глаз, тем больше любил его. Олега я тоже любил. Но не так сильно.
Вера была уже студенткой агробиологического факультета ИНО.
Я делал всё, чтобы она получила образование, а она, как все мелкобуржуазные натуры (оказалось, что она не крестьянка, как говорила мне, партии, и её за это исключили из партийных рядов), была лишена чувства благодарности.
Как-то она высокомерно сказала мне:
— Ты лентяй и некультурный.
Я спросил её:
— А что такое шваповская оболочка?
Она, биологичка, не смогла мне ответить. Между прочим, мы ещё в агрошколе изучали физиологию, гистологию, эмбриологию и т. д.
И вот началась, как последствие разрухи, которую нам оставили войны и революция, безработица.
Мы идём с Верой по площади Тевелева[57], и на витрине она увидела красивую кофточку.
— Купи мне эту кофточку!
Я:
— А вон видишь, дядьки хлеба просят?
Она:
— А… ты меня не любишь!
Ясно.
Я одевал её хорошо, и особой нужды в новых кофточках у неё не было.
Одним словом, бывшая сверддовка и политрук эскадрона стала обыкновенной мещанкой.
Даже её сестра, которая жила в Москве и училась на инженера, писала ей, что «у тебя миросозерцание сузилось до размеров булавочной головки».
И я решил оставить Веру, когда она кончит ИНО.
А сыны, сыны?!
Как же я забыл о сынах, особенно о Коле?..
Не знаю, какой-то горячий туман бросил во тьму мою душу, ведь не только за это я решил оставить Веру. И не за то, что она скрыла своё социальное происхождение.
Последним поводом к разводу было следующее.
Как-то я Вере сказал (мы уже несколько лет жили в новом доме писателей «Слово»[58]):
— Вера! Когда ты кончишь ИНО и будешь работать, ты будешь мне помогать хоть ежемесячным взносом квартплаты?
— Нет. Я своё жалованье буду посылать матери.
Мне было трудно материально. Я бился как рыба об лёд, чтобы помочь Вере учиться. Сам же я не учился, и возможно, из-за неё, потому что вдвоём нам было трудно учиться (был уже тогда Олег) по материальным соображениям. И не это ли было основной причиной, что я бросил учиться. Ведь я всё же немного завидовал Вере, у неё будет высшее образование, а у меня — нет. Хотя товарищ Икс говорил, что знания у меня «профессорские», но они неорганизованны… А организацию знаний, систематизацию их даёт только высшее образование, и это я признаю теперь, ведь у меня есть провалы и в математике (я не учил ни тригонометрии, ни логики, ни алгебры), не говоря уже о высшей математике и астрономии. В естественных науках я подкован неплохо. Но это же не всё. И мне часто снились сны, что я студент то партуниверситета, то просто университета, и это вечно терзало и теперь терзает меня, как бы я ни хвастался перед этим (в романе), что у меня блестящее литературное самообразование.
Так что литературной молодёжи я всем сердцем рекомендую учиться, учиться и учиться. Я на всё смотрел как поэт: на книги, на людей, которых учился читать как книги, на жизнь со всеми её сложностями, на искусство и науку… Всё это было для меня средством, а цель — поэзия и чтоб эта поэзия служила нашему народу, который одевает нас, кормит нас, воспитывает, как добрый отец. Как же не любить его, не молиться на него, как когда-то я молился богу!
Я вечный ученик народа и горжусь этим.
Хотя это не значит, что я «вечный студент».
Как коммунист, борясь за линию партии в жизни (я знаю, что линия партии — линия трудового народа и если бы партия в своей борьбе за коммунизм не придерживалась на основе марксизма-ленинизма линии народа, она не была бы коммунистической партией), я знаю, что мы не только ученики, но и учителя народа.
Но я никак не могу представить себя учителем, ведь я сын народа. А разве сын может учить отца? У отца (а это многомиллионный отец) больше голов и опыта!
Я не могу и не хочу идти впереди народа, я хочу идти за ним, слиться с ним и смотрю на него не сверху вниз, как кое-кто, и не снизу вверх, как кое-кто, а просто в глаза, как смотрел отцу своему, которого любил так, как теперь люблю народ. Но это уже философия.
Вернусь к себе, молодому, смуглому, с душой нараспашку и нежному до слёз в своей любви к людям, к природе моей золотой Донетчины и вообще Украине.
Правда, эта нежность не мешала мне иногда становиться тем сельским хлопцем, который дрался с лисичанами из-за девчат, и ещё потому, что лисичане дразнили нас: «Хохол-Мазепа!» (Ну, это было от «разделяй и властвуй…».)
Расскажу ещё об одном литературно-мордобойном случае.
Произошло это в комнате редакции «Червоный шлях», что размещалась в здании ВУЦВИКа.
Я зашёл в редакцию за гонораром, но гонорар не выдавали, а перед этим я отравился бананами и чувствовал себя так, как при холере. Это — психологическая подготовка.
Ну и ещё я купил меховую доху, которая тоже — элемент психологической подготовки.
В редакции были Иван Днепровский[59], Панч, Тычина, Наталья Забила и её второй муж поэт Шмыгельский.
Тогда вышел новый сборник стихотворений Полищука «Громохкий слід», Забила и Шмыгельский были в восторге от «Громохкого сліда» и говорили, что книга гениальная.
Я сказал, что она гениально издана, но внутри у неё г…
Шмыгельский и Забила напали на меня, мол, я ничего не смыслю в поэзии, и т. д. Я сказал, что их интеллигентское мнение для народа не характерно.
Тогда Забила:
— Если ты хочешь знать, так в партии тебя держат потому, что ты поэт, а так давно уже надо вышвырнуть из партии.
Я не знал, что она была беременна на третьем месяце, и крикнул:
— Ах ты, беспартийная идиотка!
Она тут же, как рассвирепевшая кошка, кинулась на меня и стала бить по лицу. А её муж, Шмыгельский, вместо того чтобы схватить Наталью за руки, схватил за руки меня, чтобы я не смог оказать сопротивление.
В борьбе оторвался рукав моей новой дохи.
Представляете?
Отравился бананами, не дают гонорара, да ещё и бьют по морде.
Хотя, признаюсь, мне было не столько больно, сколько приятно, ведь меня бьёт женщина, в которую я ещё и тогда был влюблён.
Но при чём тут её муж?
Отведя душу, вся красная и запыхавшаяся, Наталья выбежала из комнаты.
Тогда Днепровский, прекрасный психолог, спокойно подошёл к двери и накинул крючок. Словно знал, что произойдёт дальше.
А Шмыгельский смотрит на меня и смеётся.
Я со словами «муж и жена — одна сатана» подошёл к нему да как врежу по физиономии справа.
Он тоже заехал мне так, что я полетел на стол, стол на стул, а стул на Тычину, который сидел в уголке, закрыв лицо руками, и лукаво и внимательно смотрел сквозь раздвинутые пальцы на нас.
Я подумал: «Прямая линия самая короткая», — и начал бить Шмыгельского прямым ударом в висок у правого глаза. Только это делалось куда быстрее, чем я пишу. Шмыгельский так больше и не смог достать меня своим железным кулаком.
Таким я был быстрым и злым.
Словом, от моих прямых ударов, и всё в одну точку, Антона отбрасывало на шкаф, а шкаф швырял его на меня, и я стал ощущать, что бью уже не по лицу, а по мокрой и скользкой подушке, которая росла и вспухала у меня на глазах. Антон начал уже безвольно клонить голову, и в этот миг кто-то быстро, лихорадочно забарабанил в дверь.
Вбегает Йогансен.
— Что? Сосюру бьют?
— Нет, — сказали ему, — наоборот…
Из-за того, что мне не дали додраться, я сел на диван и расплакался.
Откуда-то появился Хвылевой, гладит меня по голове и приговаривает:
— Не плачь, Володя, не плачь!
Панч сказал:
— Ты, Володя, пошёл не по своей специальности. Тебе бы боксёром быть.
На следующий день в коридоре той же редакции Шмыгельский сказал мне:
— А ты, Володя, здорово дерёшься. У меня до сих пор голова гудит…
Может, это во мне что-то первобытное, глубоко затаённое, и взрывается, когда я очень рассержусь, и особенно тогда, когда бываю прав? Откуда тогда и силы берутся. Я словно смотрю на себя со стороны и прихожу в изумление от самого себя, восторгаюсь собой.
Так бывает в минуты вдохновения, когда после того, как напишешь, сам не веришь, что это ты написал.
Вернусь ещё к одному мордобою, о котором забыл рассказать.
Простите меня, дорогие читатели! Пишу я это не для того, чтобы советовать вам решать все свои споры кулаками, но сейчас речь пойдёт о хулиганах, которых я ненавидел и ненавижу всеми фибрами своей души.
Это было ещё в 1922 году, когда я был студентом Артемовки.
В кинотеатре шла американская картина «Синабар», в которой рекламировался бокс, собственно, не бокс, а самый настоящий зверский мордобой. Места тогда не нумеровались, и кто какое место захватил, там и сидел.
Вера была беременна, а толпа так надавила, что прижала меня с женой к двери. Я закрыл собой Веру и ухватился рукой за угол двери, сдерживая людей, чтоб жене не раздавили живот.
Толпа навалилась на мою напрягшуюся руку, да ещё против сгиба, у меня даже мелькнула мысль — рука сломается, но она лишь пружинисто выгнулась и выдержала натиск людей. Наконец пробка рассосалась, и мы с Верой побежали к моряку-инвалиду на деревяшке, который стоял у края ряда стульев, где захватил четыре места. Три были пустыми, а у четвёртого стоял он сам, закрывая нам проход.
Я спросил его, почему он один захватил столько мест. Не будет же он сидеть на четырёх стульях.
— Это для товарищей.
Я (отодвигая моряка в сторону):
— Места не нумерованы. Садись, Вера!
Несколько молодчиков сзади начали ругать меня, и особенно один, тощий, с нахальной рожей, в матросской полосатой тельняшке. Видно было, что никакой он не матрос, а тельняшку нацепил для форса и устрашения «фрайеров».
Он грязно обругал меня, послав к одной матери…
Я ему ответил тем же и ещё добавил:
— Бандит!
— Он его назвал бандитом… Он его назвал бандитом, — зашумели его преданные поклонники, среди которых он, видимо, был атаманом.
Между прочим, в лагерях ЧОНа, купаясь в Донце под Чугуевом, я раскроил себе указательный палец правой руки о разбитую бутылку. И правая рука тогда висела у меня на перевязи.
И вот передо мной выросла длинная верста с маленькой змеиной головкой и целится кулаком в лицо, хотя и видит, что драться я могу только левой рукой — против его двух длиннющих жердей.
Он размахнулся из-за спинки стула, но я внимательно следил за ним и вовремя уклонился от удара, который сплющил бы меня в блин, и страшный кулак по косой, сверху вниз, пролетел мимо моего носа.
Хулиган по инерции перегнулся и повис животом на спинке моего стула вниз головой.
Тогда я ребром ладони своей не очень сильной левой руки нанёс ему удар под ложечку.
Он несколько раз дёрнулся и остался висеть на стуле, как пустой мешок.
Почти вся публика, став ногами на стулья, начала молча следить за нами.
Хулиган, придя в себя, как спелёнутое (дитя), снова нацелился на меня своим кулачищем, но я опять угомонил его ребром ладони.
Тогда члены его банды, которые из своеобразного благородства не вступали в наше единоборство, стащили своего увядшего атамана со спинки моего стула и, как тряпичную куклу, посадили рядом с собой.
Ко мне подошёл один:
— Ваши документы.
Я показал свой студенческий билет и сказал, что не могу же я, с одной рукой, дать себя бить, что я активно защищался.
Погас свет, и началось кино.
А сзади слышу:
— Всунь ему пёрышко.
Но я спокойно смотрел кино, потому что был уверен: в кинотеатре они ничего мне не сделают, а вот на улице…
Я сказал Вере:
— Ты иди к центральному выходу. Они будут думать, что я с тобой. А я пойду через запасной выход. Как женщину, да ещё беременную, они тебя не тронут.
Так и вышло.
В суете они не заметили, что меня нет с Верой, а думали, что я где-то рядом с ней, и шли за Верой. У центрального выхода образовалась пробка, и хулиганы застряли в ней.
Я спокойно прошёл через почти пустой запасной выход.
Иду мимо центрального, а хулиганы видят меня, но пробка их не пускает, и они в бессильной злобе только угрожающе машут мне кулаками.
Я снял кепку, издевательски попрощался с ними и быстро пошёл домой.
Намного позже меня пришла побледневшая Вера.
Они шли за ней до самого нашего дома…
А это уже о бандитах, об этом я тоже забыл рассказать раньше.
Зима 1923 года.
Я в демисезонном пальто, с портфелем из парусины, иду домой по Бассейной улице. Третий час ночи. Пусто и тревожно вокруг, ведь тогда раздевали даже днём. Навстречу мне идёт человек, а второй идёт с Чернышевской, пересекающей Бассейную. Подходит ко мне с правой стороны. Но он дальше первого. Они пересвистывались, но не рассчитали, чтобы одновременно сойтись в одной точке, которой был я.
Я их опередил, быстро пошёл навстречу первому, оттопырив в кармане большой палец руки, чтобы он подумал, что у меня есть оружие.
Когда мы поравнялись, бандит спросил:
— Спички есть?
— Нет, товарищ! — ответил я, спокойно и напряжённо проходя мимо него.
Так же спокойно я пошёл дальше, не оглядываясь.
И когда я удалился на достаточное расстояние и оглянулся, то в свете уличного фонаря увидел, что бандиты на углу Чернышевской сошлись и тот, второй, что-то быстро говорит первому и гневно размахивает руками. Но за мной они не погнались, потому что, как и Савва Божко с Кириленко, думали, что у меня есть оружие.
А у меня его не было.
ХИНО — Харьковский институт народного образования.
Плевако Николай Антонович (1890–1941) — литературовед и библиограф, составитель двухтомной «Хрестоматии новой украинской литературы», в которой помещены биографии 75 писателей с библиографией.
Тевелев Моисей Соломонович (1890–1918) — участник борьбы за советскую власть на Украине. Расстрелян немецкими оккупантами.
«Слово» — кооперативный дом писателей в Харькове.
Днепровский Иван Данилович (настоящая фамилия — Шевченко; 1895–1934) — украинский писатель.