Ещё я забыл написать о самом прекрасном и самом страшном в моей жизни — о любви и о голоде.
Голод только коснулся нас с Марией[64] своим чёрным крылом, но многих и многих он не только коснулся, но и столкнул в неисчислимые могилы на моей милой Украине.
Началась коллективизация.
Она шла нереальными темпами, массовым порядком, и появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Потом, немного позже, в 1932 году, в Кисловодске один больной астмой старый большевик сказал мне: «Всё как будто хорошо по статье Сталина о головокружении. Но меня, душу мою терзает чёрная кошка сомнений… Почему Сталин одной рукой пишет статью «Головокружение от успехов», а другой рукой подписывает тайную инструкцию о прежних бешеных темпах коллективизации».
Как-то странно писать о любви на этом страшном фоне страданий миллионов, и я скажу просто. Меня посылали на месяц в Сталино для работы с начинающими поэтами.
Я зашёл к Вере и спросил её (я иногда приходил к сыновьям):
— Если я встречу человека, которого полюблю на всю жизнь, ты разрешишь мне жениться?
И губы той, о ком я написал стихотворение «Так никто не любил», мертво ответили мне:
— Разрешу.
И я в Сталино женился, встретив своё синеокое счастье и горе — на всю жизнь.
С Марией я приехал из Донбасса в Харьков.
Как-то на улице я познакомил Марию с Верой, и Вера, бледная, со сжатыми от печали и гнева устами, процедила своей подруге, когда они отошли от нас:
— А она красивая…
И вот начался голод.
На витринах продовольственных магазинов белели только одинокие головы капусты, иногда — картофелины. Продавцам нечего было делать, и они, грустные и жалкие, стояли за прилавками во всём белом, как в китайском трауре.
Улицы, как и во время безработицы и нэпа, были заполнены селянами в свитках, только без пил и топоров, голодные братья мои, от голода они уже не могли ходить, и их свозили в специальные места.
Иногда они ходили по квартирам нашего дома «Слово», но на верхние этажи уже не могли подняться. Я жил на втором этаже, и когда они приходили ко мне, то поделиться с ними я мог лишь хлебом, ничего другого у нас не было. Мы и сами ели только раз в день и делали всё возможное, чтобы сына покормить трижды в день.
А они, худые и жёлтые как воск, едва шевелили пересохшими и горячими от внутреннего жара губами:
— Хоть бы кусочек мяса…
Но где я мог его взять?..
Полупогасшие глаза страдальцев моего народа с тяжким укором глядели в мою залитую слезами душу, и страшные их муки накапливались в ней, чтобы в 1934 году вспыхнуть гипоманиакальным пожаром.
Мы, полуголодные, толпимся у окна писательской столовой, на первом этаже нашего дома «Слово», а жена одного известного писателя, который чудом остался в живых после недавно испытанных ужасов в местах, «куда Макар телят не гонял», стоит над нами на лестничной площадке и с презрительным высокомерием говорит нам:
— А мы этими обедами кормим наших щенков…
Я возненавидел её за эту фразу и, когда её репрессировали, подумал: «Так этой куркульке и надо!»
И вот 1933 год.
Меня послали на Никополыцину, собственно в сам Никополь, на строительство трубного завода. Я поехал с женой, а сын остался дома с её сестрой.
После того как я побывал на строительстве, помощник начполитотдела показал мне рыбацкие артели и артели коллективизированные.
Когда мы шли в одно село (уже начинала зеленеть весна), то увидели маленькую девочку, которая опухшими руками срывала с куста какие-то ягодки, ещё зелёные… При виде этих бедных опухших ручонок сердце моё словно остановилось и весь мир дрогнул во мне и вокруг… Но это длилось лишь миг, я снова вернулся к жизни.
В селе входим в колхозный детсадик, который разместился в сарае, — вернее, в столовую детсадика. Дети сидят на корточках вокруг низенького круглого стола, едят деревянными ложками, все из одной миски.
Одна девчушка наберёт ложку мутноватой жидкости, поднесёт к губам, проглотит и оближет ложку, потом снова, проглотит и оближет…
Мы спрашиваем её:
— Почему ты так делаешь?
А она:
— Чтоб дольше есть…
Боже мой! Я видел только капельки страданий моего народа, но и эти капли падали искрами на моё сердце и прожигали его насквозь.
А писать о том, что мне рассказывали другие, я не могу, потому что у меня и так страшно горит лицо и остро болит затылок.
Данилова Мария Гавриловна — вторая жена В. Н. Сосюры.