В 1937 году я переехал с семьёй в Киев. Мне дали в «Ролите» — доме писателей — квартиру на шестом этаже, а потом на третьем, после того как репрессировали Семиволоса, а позже Проня.
Грустно было на горе других, постигшем их не по моей воле, вить своё поэтическое гнездо.
Я продолжал свой литературный путь и хотя формально был непартийным, но духовно ни на минуту не отрывался от партии.
Когда моё исключение из партии было санкционировано бюро Харьковского горкома, секретарь горкома, длинноусый украинец (правда, говоривший по-русски), сказал мне:
— Мы оставляем двери партии открытыми для тебя. Только ты докажи своим творческим трудом, что тяжкие свои ошибки перед партией исправил (меня же исключили как «зоологического националиста»!), и мы возвратим тебя в свои ряды.
Между прочим, после того бюро мы вышли на Сумскую с Кузьмичом, секретарём нашей партийной организации, и он мне сказал:
— Ну, Володя, отдай мне партбилет…
Я весь внутренне задрожал от страшного отчаяния, душа моя зарыдала, закричала, а правая рука оторвала от сердца (или вместе с сердцем) и отдала Кузьмичу моё счастье, моё всё, чем я жил, что мне светило, и пошёл в сумерки…
Почему я отдал партбилет, а не боролся за него?
Я знал, что всё согласовано с теми, кто «свыше», и что из моей борьбы ничего не получится. Даже не согласовано, а «свыше» сказано голосом Затонского: «Он не наш. Пусть у него хоть двадцать партийных билетов, но он не наш».
В 1939 году за выдающиеся заслуги в развитии украинской советской художественной литературы я был награждён нашим правительством орденом «Знак Почёта».
Был правительственный банкет, связанный с именем бессмертного Шевченко.
Корнейчук спросил меня:
— Хотите познакомиться с Никитой Сергеевичем?
Я сказал, что хочу.
Тогда он подвёл меня к товарищу Хрущёву и познакомил меня с ним.
Никита Сергеевич сказал мне:
— Я думал, что вы гораздо старше выглядите. Вы извините меня, что я так говорю.
Я ответил:
— Если бы я меньше пережил, я б выглядел ещё моложе.
Держался я спокойно, но в душе — буря от воспоминаний всего, что так страшно довелось пережить…
А Никита Сергеевич смотрит на меня своими зелёными (а может, они показались мне зелёными от электрического света, а они карие?!) и удивительно чуткими глазами, и в мою душевную бурю проникает, словно луч солнца из окутанного грозовыми тучами неба, его спокойный, отцовский голос:
— Получите орден Ленина.
И моя буря враз стихла, и взволнованное море души стало спокойным, как глаза товарища Хрущёва.